Неточные совпадения
— А как же? — оживленно воскликнул Фома и, обратив
к отцу свое
лицо, стал торопливо говорить ему: — Вон в один город приехал разбойник Максимка и у одного там, богатого, двенадцать бочек деньгами насыпал… да разного серебра, да церковь ограбил… а одного человека саблей зарубил и с колокольни сбросил… он, человек-то, в набат бить начал…
— А может, ты был давно когда? — опять возвратился Фома
к своей теме, и по
лицу его было видно, что он очень хотел бы услышать утвердительный ответ.
Когда учитель, человек с лысой головой и отвислой нижней губой, позвал: «Смолин, Африкан!» — рыжий мальчик, не торопясь, поднялся на ноги, подошел
к учителю, спокойно уставился в
лицо ему и, выслушав задачу, стал тщательно выписывать мелом на доске большие круглые цифры.
— Шевелись — живее! — звучно крикнул он вниз. Несколько голов поднялось
к нему, мелькнули пред ним какие-то
лица, и одно из них —
лицо женщины с черными глазами — ласково и заманчиво улыбнулось ему. От этой улыбки у него в груди что-то вспыхнуло и горячей волной полилось по жилам. Он оторвался от перил и снова подошел
к столу, чувствуя, что щеки у него горят.
Он возился в сумраке, толкал стол, брал в руки то одну, то другую бутылку и снова ставил их на место, смеясь виновато и смущенно. А она вплоть подошла
к нему и стояла рядом с ним, с улыбкой глядя в
лицо ему и на его дрожащие руки.
Несколько секунд Фома не двигался и молчал, со страхом и изумлением глядя на отца, но потом бросился
к Игнату, приподнял его голову с земли и взглянул в
лицо ему.
Голос старика странно задребезжал и заскрипел. Его
лицо перекосилось, губы растянулись в большую гримасу и дрожали, морщины съежились, и по ним из маленьких глаз текли слезы, мелкие и частые. Он был так трогательно жалок и не похож сам на себя, что Фома остановился, прижал его
к себе с нежностью сильного и тревожно крикнул...
Он назвал их про себя вылизанными, их блеск не нравился ему, не нравились
лица, улыбки, слова, но свобода и ловкость их движений, их уменье говорить обо всем, их красивые костюмы — все это возбуждало в нем смесь зависти и уважения
к ним.
— Прежде всего, Фома, уж ежели ты живешь на сей земле, то обязан надо всем происходящим вокруг тебя думать. Зачем? А дабы от неразумия твоего не потерпеть тебе и не мог ты повредить людям по глупости твоей. Теперь: у каждого человеческого дела два
лица, Фома. Одно на виду у всех — это фальшивое, другое спрятано — оно-то и есть настоящее. Его и нужно уметь найти, дабы понять смысл дела… Вот,
к примеру, дома ночлежные, трудолюбивые, богадельни и прочие такие учреждения. Сообрази — на что они?
Подвинувшись
к нему, она заглядывала в
лицо его, убедительно говоря...
Его большая и красивая фигура с открытым
лицом и ясным взглядом вызывала у Фомы чувство уважения
к Щурову, хотя он слышал от людей, что этот «лесовик» разбогател не от честного труда и нехорошо живет у себя дома, в глухом селе лесного уезда.
Презрительное отношение крестного
к Щурову почему-то раздражало Фому, и, глядя в
лицо старика, он с усмешкой сказал...
— Кокотка, если вам угодно знать, — продажная женщина… — вполголоса сказал усатый, приближая
к Фоме свое большое, толстое
лицо.
— Я сама буду петь! — заявила подруга Фомы и, обратившись
к даме с птичьим
лицом, приказала ей: — Васса, пой!
Ухтищев, прижавшись
к своей даме, с блаженным
лицом слушал песню и весь сиял от удовольствия.
Он обращался
к своему соседу, тот ответил ему пьяной улыбкой. Ухтищев тоже был пьян. Посоловевшими глазами глядя в
лицо своей дамы, он что-то бормотал. Дама с птичьим
лицом клевала конфеты, держа коробку под носом у себя. Павленька ушла на край плота и, стоя там, кидала в воду корки апельсина.
Подрядчик, маленький мужичок с острой седенькой бородкой и узенькими глазками на сером сморщенном
лице, подошел
к нему и сказал негромко, с какой-то особенной ясностью в словах...
Фомой овладело странное волнение: ему страстно захотелось влиться в этот возбужденный рев рабочих, широкий и могучий, как река, в раздражающий скрип, визг, лязг железа и буйный плеск волн. У него от силы желания выступил пот на
лице, и вдруг, оторвавшись от мачты, он большими прыжками бросился
к вороту, бледный от возбуждения.
Холодный ветер дул в
лицо Фомы. Довольный, хвастливый шум носился вокруг него; ласково переругиваясь, веселые, с улыбками на потных
лицах, мужики подходили
к нему и тесно окружали его. Он растерянно улыбался: возбуждение еще не остыло в нем и не позволяло ему понять, что случилось и отчего все вокруг так радостны и довольны.
Пароход шипел и вздрагивал, подваливая бортом
к конторке, усеянной ярко одетой толпой народа, и Фоме казалось, что он видит среди разнообразных
лиц и фигур кого-то знакомого, кто как будто все прячется за спины других, но не сводит с него глаз.
После ссоры с Фомой Маякин вернулся
к себе угрюмо-задумчивым. Глазки его блестели сухо, и весь он выпрямился, как туго натянутая струна. Морщины болезненно съежились,
лицо как будто стало еще меньше и темней, и когда Любовь увидала его таким — ей показалось, что он серьезно болен. Молчаливый старик нервно метался по комнате, бросая дочери в ответ на ее вопросы сухие, краткие слова, и, наконец, прямо крикнул ей...
Ей стало жалко его, когда она увидала, как тоскливо и уныло смотрят острые, зеленые глаза, и, когда он сел за обеденный стол, порывисто подошла
к нему, положила руки на плечи ему и, заглядывая в
лицо, ласково и тревожно спросила...
И старик, за минуту пред тем упавший духом до жалоб, в тоске метавшийся по комнате, как мышь в мышеловке, теперь с озабоченным
лицом, спокойно и твердо снова подошел
к столу, тщательно уставил около него свое кресло и сел, говоря...
И он снова цеплялся за плечи Фомы и лез на грудь
к нему, поднимая
к его
лицу свою круглую, черную, гладко остриженную голову, неустанно вертевшуюся на его плечах во все стороны, так что Фома не мог рассмотреть его
лица, сердился на него за это и все отталкивал его от себя, раздраженно вскрикивая...
Когда его
лицо обращалось
к Фоме — Фома видел тонкие губы, что-то шептавшие, острый нос, редкие усики; эти усики прыгали вверх каждый раз, когда человечек улыбался…
Невнимание
к нему немножко обижало его и в то же время возбуждало в нем чувство уважения
к этим людям с темными, пропитанными свинцовой пылью
лицами. Почти все они вели деловой, серьезный разговор, в речах их сверкали какие-то особенные слова. Никто из них не заискивал пред ним, не лез
к нему с назойливостью, обычной для его трактирных знакомых, товарищей по кутежам. Это нравилось ему…
Фома сидел рядом с Ежовым спиной
к огню и видел пред собою ряд ярко освещенных
лиц, веселых и простых.
Глядя в зеркало на свое взволнованное
лицо, на котором крупные и сочные губы казались еще краснее от бледности щек, осматривая свой пышный бюст, плотно обтянутый шелком, она почувствовала себя красивой и достойной внимания любого мужчины, кто бы он ни был. Зеленые камни, сверкавшие в ее ушах, оскорбляли ее, как лишнее, и
к тому же ей показалось, что их игра ложится ей на щеки тонкой желтоватой тенью. Она вынула из ушей изумруды, заменив их маленькими рубинами, думая о Смолине — что это за человек?
Смолин снова бросил Любови улыбающийся взгляд, и вновь ее сердце радостно дрогнуло. С ярким румянцем на
лице она сказала отцу, внутренно адресуясь
к жениху...
— Надо мне идти
к старику!.. — сморщив
лицо, сказал Фома.
Вспоминая отношение Любови
к брату, до известной степени настроенный ее рассказами о Тарасе, он ожидал увидать в
лице его что-то необычное, не похожее на обыкновенных людей.
Она то и дело появлялась в комнате. Ее
лицо сияло счастьем, и глаза с восторгом осматривали черную фигуру Тараса, одетого в такой особенный, толстый сюртук с карманами на боках и с большими пуговицами. Она ходила на цыпочках и как-то все вытягивала шею по направлению
к брату. Фома вопросительно поглядывал на нее, но она его не замечала, пробегая мимо двери с тарелками и бутылками в руках.
На пороге комнаты она обернула
к нему гневное
лицо и вполголоса кинула...
«В темноте и гнилушка светит», — злостно думал он. Потом ему вспомнилось спокойное, серьезное
лицо Тараса и рядом с ним напряженно стремящаяся
к нему фигура Любы. Это возбудило в нем зависть и — грусть.
И снова разговор оборвался. Тарас медленно, большими глотками выпил чай и, молча подвинув
к сестре стакан, улыбнулся ей. Она тоже улыбнулась радостно и счастливо, схватила стакан и начала усердно мыть его. Потом ее
лицо приняло выражение напряженное, она вся как-то насторожилась и вполголоса, почти благоговейно спросила брата...
Любовь со страхом на
лице вскочила со стула и подбежала
к Тарасу, спокойно стоявшему среди комнаты, засунув руки в карманы.
— Круши! — взревел Фома, вскочив с дивана и хватая Ежова за плечи. Сверкающими глазами он заглядывал в
лицо Ежова, наклонясь
к нему, и с тоской, с горестью почти застонал: — Э-эх! Николка… Милый, жаль мне тебя до смерти! Так жаль — сказать не могу!
— Уйди! — истерически закричал Ежов, прижавшись спиной
к стене. Он стоял растерянный, подавленный, обозленный и отмахивался от простертых
к нему рук Фомы. А в это время дверь в комнату отворилась, и на пороге стала какая-то вся черная женщина.
Лицо у нее было злое, возмущенное, щека завязана платком. Она закинула голову, протянула
к Ежову руку и заговорила с шипением и свистом...
Они стояли в благоговейном молчании;
лица их были благочестиво сосредоточены; молились они истово и усердно, глубоко вздыхая, низко кланяясь, умиленно возводя глаза
к небу. А Фома смотрел то на того, то на другого и вспоминал то, что ему было известно о них.
Вместе с ним — второй уже раз, по такому же обвинению — привлечен
к делу и Захар Кириллов Робустов — толстый, низенький купец с круглым
лицом и веселыми голубыми глазами…
— Оказалось, по розыску моему, что слово это значит обожание, любовь, высокую любовь
к делу и порядку жизни. «Так! — подумал я, — так! Значит — культурный человек тот будет, который любит дело и порядок… который вообще — жизнь любит — устраивать, жить любит, цену себе и жизнь знает… Хорошо!» — Яков Тарасович вздрогнул; морщины разошлись по
лицу его лучами от улыбающихся глаз
к губам, и вся его лысая голова стала похожа на какую-то темную звезду.
Фома глубоко вздохнул и с невыразимой ненавистью осмотрел
лица слушателей, вдруг как-то странно надувшиеся, точно они вспухли… Купечество молчало, все плотнее прижимаясь друг
к другу. В задних рядах кто-то бормотал...
Купцы один за другим подвигались
к Фоме, и на
лицах их он видел гнев, любопытство, злорадное чувство удовольствия, боязнь… Кто-то из тех скромных людей, среди которых он сидел, шептал Фоме...
Фому волоком оттащили
к борту и, положив его
к стенке капитанской каюты, отошли от него, оправляя костюмы, вытирая потные
лица. Он, утомленный борьбой, обессиленный позором поражения, лежал молча, оборванный, выпачканный в чем-то, крепко связанный по рукам и ногам полотенцами.