Неточные совпадения
Дерзкий со всеми и циничный, он
пил, развратничал и
спаивал других, он приходил в исступление, и в нем точно вулкан грязи вскипал.
Голова у него
была похожа на яйцо и уродливо велика. Высокий лоб, изрезанный морщинами, сливался с лысиной, и казалось, что у этого человека два лица — одно проницательное и умное, с длинным хрящеватым носом, всем видимое, а над ним —
другое, без глаз, с одними только морщинами, но за ними Маякин как бы прятал и глаза и губы, — прятал до времени, а когда оно наступит, Маякин посмотрит на мир иными глазами, улыбнется иной улыбкой.
Проснувшись —
пили чай и разговаривали о городских новостях, — о певчих, дьяконах, свадьбах, о зазорном поведении того или
другого знакомого купца… После чая Маякин говорил жене...
Чудесные царства не являлись пред ним. Но часто на берегах реки являлись города, совершенно такие же, как и тот, в котором жил Фома. Одни из них
были побольше,
другие — поменьше, но и люди, и дома, и церкви — все в них
было такое же, как в своем городе. Фома осматривал их с отцом, оставался недоволен ими и возвращался на пароход хмурый, усталый.
Наблюдая за поведением мальчиков, — так не похожих
друг на
друга, — Фома
был захвачен вопросом врасплох и — молчал.
— Ну — учи! Хуже
других в науке не
будь. Хоша скажу тебе вот что: в училище, — хоть двадцать пять классов в нем
будь, — ничему, кроме как писать, читать да считать, — не научат. Глупостям разным можно еще научиться, — но не дай тебе бог! Запорю, ежели что… Табак курить
будешь, губы отрежу…
Ежов нравился Фоме больше, чем Смолин, но со Смолиным Фома жил дружнее. Он удивлялся способностям и живости маленького человека, видел, что Ежов умнее его, завидовал ему и обижался на него за это и в то же время жалел его снисходительной жалостью сытого к голодному. Может
быть, именно эта жалость больше всего
другого мешала ему отдать предпочтение живому мальчику перед скучным, рыжим Смолиным. Ежов, любя посмеяться над сытыми товарищами, часто говорил им...
Дня три они не разговаривали
друг с
другом, к огорчению учителя, который должен
был в эти дни ставить единицы и двойки сыну всеми уважаемого Игната Гордеева.
От крика они разлетятся в стороны и исчезнут, а потом, собравшись вместе, с горящими восторгом и удалью глазами, они со смехом
будут рассказывать
друг другу о том, что чувствовали, услышав крик и погоню за ними, и что случилось с ними, когда они бежали по саду так быстро, точно земля горела под ногами.
Большие, темные глаза его смотрели задумчиво и наивно, и губы
были по-детски полуоткрыты; но, когда он встречал противоречие своему желанию или что-нибудь
другое раздражало его, — зрачки расширялись, губы складывались плотно, и все лицо принимало выражение упрямое, решительное…
Замечала я — мужчине здоровому, для покоя своего, нужно не рано жениться… одной жены ему мало
будет, и пойдет он тогда по
другим…
Это слово
было знакомо ему: им тетка Анфиса часто отвечала Фоме на его вопросы, и он вложил в это краткое слово представление о силе, подобной силе бога. Он взглянул на говоривших: один из них
был седенький старичок, с добрым лицом,
другой — помоложе, с большими усталыми глазами и с черной клинообразной бородкой. Его хрящеватый большой нос и желтые, ввалившиеся щеки напоминали Фоме крестного.
В нем
было много честолюбивого стремления — казаться взрослым и деловым человеком, но жил он одиноко, как раньше, и не чувствовал стремления иметь
друзей, хотя каждый день встречался со многими из детей купцов, сверстниками своими.
— Экой ты, брат, малодушный! Али мне его не жалко? Ведь я настоящую цену ему знал, а ты только сыном
был. А вот не плачу я… Три десятка лет с лишком прожили мы душа в душу с ним… сколько говорено, сколько думано… сколько горя вместе выпито!.. Молод ты — тебе ли горевать? Вся жизнь твоя впереди, и
будешь ты всякой дружбой богат. А я стар… и вот единого
друга схоронил и стал теперь как нищий… не нажить уж мне товарища для души!
— А как же? Надо посмотреть, как деньги
друга моего в землю зарывать
будут.
Все это
было неприятно юноше и очень задевало его самолюбие. Но порой она
была пряма, проста, как-то особенно дружески ласкова к нему; тогда у него раскрывалось пред нею сердце и оба они подолгу излагали
друг пред
другом свои думы и чувства.
Они не решались дотронуться до этой стены, сказать
друг другу о том, что они чувствуют ее, и продолжали свои беседы, смутно сознавая, что в каждом из них
есть что-то, что может сблизить и объединить их.
— Не равняй!.. Им, стало
быть, одно нравится, а крестному
другое…
— Прежде всего, Фома, уж ежели ты живешь на сей земле, то обязан надо всем происходящим вокруг тебя думать. Зачем? А дабы от неразумия твоего не потерпеть тебе и не мог ты повредить людям по глупости твоей. Теперь: у каждого человеческого дела два лица, Фома. Одно на виду у всех — это фальшивое,
другое спрятано — оно-то и
есть настоящее. Его и нужно уметь найти, дабы понять смысл дела… Вот, к примеру, дома ночлежные, трудолюбивые, богадельни и прочие такие учреждения. Сообрази — на что они?
Нужно
быть лучше
других, — затвердил он, и возбужденное стариком честолюбие глубоко въелось в его сердце…
Боясь, что этого не
будет, а должно
быть что-то
другое, он удерживал себя и мучился…
И полено одно от
другого хоть сучком, да отличается, а тут хотят людей так обстрогать, чтобы все на одно лицо
были…
Господин в бакенбардах и Званцев
пили вино и тихо шептались о чем-то, наклонясь
друг к
другу.
Мужик взял в руки топор, не торопясь подошел к месту, где звено плотно
было связано с
другим звеном, и, несколько раз стукнув топором, воротился к Фоме.
— Мудришь ты… Смотри — добра от этого тебе не
будет… Ничего я не могу сказать про тебя… Ну, вот скажу я тебе —
других ты лучше… Что же из этого
будет?
— Один — пропал…
другой — пьяница!.. Дочь… Кому же я труд свой перед смертью сдам?.. Зять
был бы… Я думал — перебродит Фомка, наточится, — отдам тебя ему и с тобой всё — на! Фомка негоден… А
другого на место его — не вижу… Какие люди пошли!.. Раньше железный
был народ, а теперь — никакой прочности не имеют… Что это? Отчего?
—
Пей! — сказал Ежов, даже побледневший от усталости, подавая ему стакан. Затем он потер лоб, сел на диван к Фоме и заговорил: — Науку — оставь! Наука
есть божественный напиток… но пока он еще негоден к употреблению, как водка, не очищенная от сивушного масла. Для счастья человека наука еще не готова,
друг мой… и у людей, потребляющих ее, только головы болят… вот как у нас с тобой теперь… Ты что это как неосторожно
пьешь?
— Ну, это теперь хороша… Одно дело невеста,
другое — жена… Да не в этом
суть… А только — средств не хватит… и сам надорвешься в работе, и ее заездишь… Совсем невозможное дело женитьба для нас… Разве мы можем семью поднять на таком заработке? Вот видишь, — я женат… всего четыре года… а уж скоро мне — конец!
— Будущее — ваше,
друзья мои! — говорил Ежов нетвердо и грустно покачивал головой, точно сожалея о будущем и против своего желания уступая власть над ним этим людям. — Будущее принадлежит людям честного труда… Великая работа предстоит вам! Это вы должны создать новую культуру… Я — ваш по плоти и духу, сын солдата — предлагаю:
выпьем за ваше будущее! Ур-ра-а!
Ее романические мечты о муже-друге, образованном человеке, который читал бы вместе с нею умные книжки и помог бы ей разобраться в смутных желаниях ее, —
были задушены в ней непреклонным решением отца выдать ее за Смолина, осели в душе ее горьким осадком.
— Издание газеты, — поучительно заговорил Смолин, перебивая речь старика, — рассматриваемое даже только с коммерческой точки зрения, может
быть очень прибыльным делом. Но помимо этого, у газеты
есть другая, более важная цель — это защита прав личности и интересов промышленности и торговли…
— Уверяю вас! Иногда рюмку, две, в случае утомления, нездоровья… А вино для удовольствия — непонятно мне.
Есть другие удовольствия, более достойные культурного человека…
Молодые люди, оставшись один на один, перекинулись несколькими пустыми фразами и, должно
быть, почувствовав, что это только отдаляет их
друг от
друга, оба замолчали тяжелым и неловким, выжидающим молчанием. Любовь, взяв апельсин, с преувеличенным вниманием начала чистить его, а Смолин осмотрел свои усы, опустив глаза вниз, потом тщательно разгладил их левой рукой, поиграл ножом и вдруг пониженным голосом спросил у девушки...
Они судорожно обвили
друг друга руками, крепко поцеловались и отступили
друг от
друга. Морщины старшего вздрагивали, сухое лицо младшего
было неподвижно, почти сурово. Любовь радостно всхлипнула. Фома неуклюже завозился на кресле, чувствуя, что у него спирает дыхание.
Он бесшумно прошел в
другую комнату, тоже смежную со столовой. Огня тут не
было, лишь узкая лента света из столовой, проходя сквозь непритворенную дверь, лежала на темном полу. Фома тихо, с замиранием в сердце, подошел вплоть к двери и остановился…
А вы, вы ради слова, в котором, может
быть, не всегда
есть содержание, понятное вам, — вы зачастую ради слова наносите
друг другу язвы и раны, ради слова брызжете
друг на
друга желчью, насилуете душу…
Они стояли в благоговейном молчании; лица их
были благочестиво сосредоточены; молились они истово и усердно, глубоко вздыхая, низко кланяясь, умиленно возводя глаза к небу. А Фома смотрел то на того, то на
другого и вспоминал то, что ему
было известно о них.
— Строители жизни! Гущин — подаешь ли милостыню племяшам-то? Подавай хоть по копейке в день… немало украл ты у них… Бобров! Зачем на любовницу наврал, что обокрала она тебя, и в тюрьму ее засадил? Коли надоела — сыну бы отдал… все равно, он теперь с
другой твоей шашни завел… А ты не знал? Эх, свинья толстая.! А ты, Луп, — открой опять веселый дом да и лупи там гостей, как липки… Потом тебя черти облупят, ха-ха!.. С такой благочестивой рожей хорошо мошенником
быть!.. Кого ты убил тогда, Луп?
Купечество многозначительно переглядывалось. Иные, толкая
друг друга под бока, молча кивали головами на Фому. Лицо Якова Маякина
было неподвижно и темно, точно высеченное из камня.
Фома сидел, откинувшись на спинку стула и склонив голову на плечо. Глаза его
были закрыты, и из-под ресниц одна за
другой выкатывались слезы. Они текли по щекам на усы… Губы Фомы судорожно вздрагивали, слезы падали с усов на грудь. Он молчал и не двигался, только грудь его вздымалась тяжело и неровно. Купцы посмотрели на бледное, страдальчески осунувшееся, мокрое от слез лицо его с опущенными книзу углами губ и тихо, молча стали отходить прочь от него…