Неточные совпадения
Он был владельцем канатного завода, имел в городе у пристаней лавочку. В этой лавочке, до потолка заваленной канатом, веревкой, пенькой и паклей, у него была маленькая каморка со стеклянной скрипучей дверью. В каморке стоял
большой, старый, уродливый стол, перед ним — глубокое кресло, и в нем Маякин сидел целыми днями, попивая чай, читая «Московские ведомости». Среди купечества он пользовался уважением, славой «мозгового»
человека и очень любил ставить на вид древность своей породы, говоря сиплым голосом...
Человек этот был высок и наг, глаза у него были огромные, как у Нерукотворного Спаса, и голос — как
большая медная труба, на которой играют солдаты в лагерях.
Часа два говорил Игнат сыну о своей молодости, о трудах своих, о
людях и страшной силе их слабости, о том, как они любят и умеют притворяться несчастными для того, чтобы жить на счет других, и снова о себе — о том, как из простого работника он сделался хозяином
большого дела.
Когда учитель,
человек с лысой головой и отвислой нижней губой, позвал: «Смолин, Африкан!» — рыжий мальчик, не торопясь, поднялся на ноги, подошел к учителю, спокойно уставился в лицо ему и, выслушав задачу, стал тщательно выписывать мелом на доске
большие круглые цифры.
Ежов нравился Фоме
больше, чем Смолин, но со Смолиным Фома жил дружнее. Он удивлялся способностям и живости маленького
человека, видел, что Ежов умнее его, завидовал ему и обижался на него за это и в то же время жалел его снисходительной жалостью сытого к голодному. Может быть, именно эта жалость
больше всего другого мешала ему отдать предпочтение живому мальчику перед скучным, рыжим Смолиным. Ежов, любя посмеяться над сытыми товарищами, часто говорил им...
— Ты и слушай!.. Ежели мой ум присовокупить к твоей молодой силе — хорошую победу можно одержать… Отец твой был крупный
человек… да недалеко вперед смотрел и не умел меня слушаться… И в жизни он брал успех не умом, а сердцем
больше… Ох, что-то из тебя выйдет… Ты переезжай ко мне, а то одному жутко будет в доме…
— Оно все реки принимает в себя… и бывают в нем сильные бури… Так же и житейское море от
людей питается волнением… а смерть обновляет воды его… дабы не протухли… Как
люди ни мрут, а их все
больше становится…
— Так какое мне дело, что
людей больше прибывает? — тоскливо усмехнулся Фома.
Они приехали к месту, когда уже все важные
люди были в сборе и толпа народа окружала груды леса, кирпича и земли. Архиерей, губернатор, представители городской знати и администрации образовали вместе с пышно разодетыми дамами
большую яркую группу и смотрели на возню двух каменщиков, приготовлявших кирпичи и известь. Маякин с крестником направился к этой группе, нашептывая Фоме...
Он шутил, улыбался и сразу занял своей маленькой особой внимание всех, а Фома стоял сзади его, опустив голову, исподлобья посматривая на расшитых золотом, облеченных в дорогие материи
людей, завидовал бойкости старика, робел и, чувствуя, что робеет, — робел еще
больше.
А Маякин сидел рядом с городским головой, быстро вертел вилкой в воздухе и все что-то говорил ему, играя морщинами. Голова, седой и краснорожий
человек с короткой шеей, смотрел на него быком с упорным вниманием и порой утвердительно стукал
большим пальцем по краю стола. Оживленный говор и смех заглушали бойкую речь крестного, и Фома не мог расслышать ни слова из нее, тем более что в ушах его все время неустанно звенел тенорок секретаря...
— Да-а, — задумчиво заговорила девушка, — с каждым днем я все
больше убеждаюсь, что жить — трудно… Что мне делать? Замуж идти? За кого? За купчишку, который будет всю жизнь
людей грабить, пить, в карты играть? Не хочу! Я хочу быть личностью… я — личность, потому что уже понимаю, как скверно устроена жизнь. Учиться? Разве отец пустит… Бежать? Не хватает храбрости… Что же мне делать?
Когда крестный говорил о чиновниках, он вспомнил о лицах, бывших на обеде, вспомнил бойкого секретаря, и в голове его мелькнула мысль о том, что этот кругленький человечек, наверно, имеет не
больше тысячи рублей в год, а у него, Фомы, — миллион. Но этот
человек живет так легко и свободно, а он, Фома, не умеет, конфузится жить. Это сопоставление и речь крестного возбудили в нем целый вихрь мыслей, но он успел схватить и оформить лишь одну из них.
— Фу-у! Ка-ак ты говорить научился! То есть как град по крыше… сердито! Ну ладно, — будь похож на
человека… только для этого безопаснее в трактир ходить; там человеки все же лучше Софьиных… А ты бы, парень, все-таки учился бы людей-то разбирать, который к чему… Например — Софья… Что она изображает? Насекомая для украшения природы и
больше — ничего!
Его
большая и красивая фигура с открытым лицом и ясным взглядом вызывала у Фомы чувство уважения к Щурову, хотя он слышал от
людей, что этот «лесовик» разбогател не от честного труда и нехорошо живет у себя дома, в глухом селе лесного уезда.
— Дерзок ты… И взгляд у тебя — темный… Раньше светлоглазых
людей больше было… раньше души светлее были… Раньше все было проще — и
люди и грехи… а теперь пошло все мудреное… эхе-хе!
— Молчал бы! — крикнул Ананий, сурово сверкая глазами. — Тогда силы у
человека больше было… по силе и грехи! Тогда
люди — как дубы были… И суд им от господа будет по силам их… Тела их будут взвешены, и измерят ангелы кровь их… и увидят ангелы божии, что не превысит грех тяжестью своей веса крови и тела… понимаешь? Волка не осудит господь, если волк овцу пожрет… но если крыса мерзкая повинна в овце — крысу осудит он!
— Ежели видим мы, что, взяв разных
людей, сгоняют их в одно место и внушают всем одно мнение, — должны мы признать, что это умно… Потому — что такое
человек в государстве? Не
больше как простой кирпич, а все кирпичи должны быть одной меры, — понял?
Людей, которые все одинаковой высоты и веса, — как я хочу, так и положу…
Фома тихо зарычал и, прежде чем тот успел отшатнуться от него, правой рукой вцепился в курчавые с проседью волосы усатого
человека. Судорожным движением руки он начал раскачивать его голову и все
большое, грузное тело, а левую руку поднял вверх и глухим голосом приговаривал в такт трепки...
— Это не
люди, а — нарывы! Кровь в
людях русских испортилась, и от дурной крови явились в ней все эти книжники-газетчики, лютые фарисеи… Нарвало их везде и все
больше нарывает… Порча крови — отчего? От медленности движения… Комары откуда? От болота… В стоячей воде всякая нечисть заводится… И в неустроенной жизни то же самое…
— То самое! — твердо сказал старик. — Смутилась Россия, и нет в ней ничего стойкого: все пошатнулось! Все набекрень живут, на один бок ходят, никакой стройности в жизни нет… Орут только все на разные голоса. А кому чего надо — никто не понимает! Туман на всем… туманом все дышат, оттого и кровь протухла у
людей… оттого и нарывы… Дана
людям большая свобода умствовать, а делать ничего не позволено — от этого
человек не живет, а гниет и воняет…
— Мало тебе! А
больше — я ничего не скажу… На что? Все из одного места родом — и
люди и скоты… Пустяки все эти разговоры… Ты вот давай подумаем, как нам жить сегодня?
Люди на лесах и палубах что-то вязали, рубили, пилили, вбивали гвозди, везде мелькали
большие руки с засученными по локти рукавами рубах.
Обидно было ему чувствовать себя лишним среди
людей, и чем
больше он присматривался к ним, тем более крепла эта обида.
В дешевых трактирах около него вились ястребами парикмахеры, маркеры, какие-то чиновники, певчие; среди этих
людей он чувствовал себя лучше, свободнее, — они были менее развратны, проще понимались им, порою они проявляли здоровые, сильные чувства, и всегда в них было
больше чего-то человеческого.
— Нужда, девка! Нужда — сила, стальной прут в пружину гнет, а сталь — упориста! Тарас? Поглядим!
Человек ценен по сопротивлению своему силе жизни, — ежели не она его, а он ее на свой лад крутит, — мое ему почтение! Э-эх, стар я! А жизнь-то теперь куда как бойка стала! Интересу в ней — с каждым годом все прибавляется, — все
больше смаку в ней! Так бы и жил все, так бы все и действовал!..
— Н-да, я, брат, кое-что видел… — заговорил он, встряхивая головой. — И знаю я, пожалуй,
больше, чем мне следует знать, а знать
больше, чем нужно, так же вредно для
человека, как и не знать того, что необходимо. Рассказать тебе, как я жил? Попробую. Никогда никому не рассказывал о себе… потому что ни в ком не возбуждал интереса… Преобидно жить на свете, не возбуждая в
людях интереса к себе!..
— Я — не один… нас много таких, загнанных судьбой, разбитых и больных
людей… Мы — несчастнее вас, потому что слабее и телом и духом, но мы сильнее вас, ибо вооружены знанием… которое нам некуда приложить… Мы все с радостью готовы прийти к вам и отдать вам себя, помочь вам жить…
больше нам нечего делать! Без вас мы — без почвы, вы без нас — без света! Товарищи! Мы судьбой самою созданы для того, чтоб дополнять друг друга!
— Здесь двое нас… отверженных от жизни, — я и вот этот… Мы оба хотим… одного и того же… внимания к
человеку… счастья чувствовать себя нужными
людям… Товарищи! И этот
большой и глупый
человек…
И все загудели, не обращая
больше внимания на него. Фоме так стало жалко товарища, что он даже не обиделся на него. Он видел, что эти
люди, защищавшие его от нападок Ежова, теперь нарочно не обращают внимания на фельетониста, и понимал, что, если Ежов заметит это, — больно будет ему. И, чтоб отвлечь товарища в сторону от возможной неприятности, он толкнул его в бок и сказал, добродушно усмехаясь...
— Я? Все равно мне… Я к тому, что барственно как-то, когда сигара… Я просто так сказал, — смешно мне… Этакий солидный старичина, борода по-иностранному, сигара в зубах… Кто такой? Мой сынишка — хе-хе-хе! — Старик толкнул Тараса в плечо и отскочил от него, как бы испугавшись, — не рано ли он радуется, так ли, как надо, относится к этому полуседому
человеку? И он пытливо и подозрительно заглянул в
большие, окруженные желтоватыми припухлостями, глаза сына.
— Золотопромышленность, разумеется, дело солидное, — говорил Тарас спокойно и важно, — но все-таки рискованное и требующее крупного капитала… Очень выгодно иметь дело с инородцами… Торговля с ними, даже поставленная кое-как, дает огромный процент. Это совершенно безошибочное предприятие… Но — скучное. Оно не требует
большого ума, в нем негде развернуться
человеку —
человеку крупного почина…
— Проворне, ребята, проворне! — раздался рядом с ним неприятный, хриплый голос. Фома обернулся. Толстый
человек с
большим животом, стукая в палубу пристани палкой, смотрел на крючников маленькими глазками. Лицо и шея у него были облиты потом; он поминутно вытирал его левой рукой и дышал так тяжело, точно шел в гору.
Несчастие большинства
людей в том, что они считают себя способными на
большее, чем могут…
— Всё — не по душе… Дела… труды…
люди… Ежели, скажем, я вижу, что все — обман… Не дело, а так себе — затычка… Пустоту души затыкаем… Одни работают, другие только командуют и потеют… А получают за это
больше… Это зачем же так? а?
— Николай Матвеевич! Извините — это невозможно! Зверский вой, рев!.. Каждый день гости… Полиция ходит… Нет, я
больше терпеть не могу! У меня нервы… Извольте завтра очистить квартиру… Вы не в пустыне живете — вокруг вас
люди!.. Всем
людям нужен покой… У меня — зубы… Завтра же, прошу вас.
Свист флейты, резкое пение кларнетов, угрюмое рычание басов, дробь маленького барабана и гул ударов в
большой — все это падало на монотонный и глухой звук колес, разбивающих воду, мятежно носилось в воздухе, поглощало шум людских голосов и неслось за пароходом, как ураган, заставляя
людей кричать во весь голос.
Фома оттолкнулся от стола, выпрямился и, все улыбаясь, слушал ласковые, увещевающие речи. Среди этих солидных
людей он был самый молодой и красивый. Стройная фигура его, обтянутая сюртуком, выгодно выделялась из кучи жирных тел с толстыми животами. Смуглое лицо с
большими глазами было правильнее и свежее обрюзглых, красных рож. Он выпятил грудь вперед, стиснул зубы и, распахнув полы сюртука, сунул руки в карманы.
Но лица этих
людей Фома видел, как сквозь туман, и слова их не задевали его сердца. В нем, из глубины его души, росло какое-то
большое, горькое чувство; он следил за его ростом и хотя еще не понимал его, но уже ощущал что-то тоскливое, что-то унизительное…