Неточные совпадения
Но Илье не спалось. Было жутко от тишины, а
в ушах всё дрожал этот жалобный звук. Он пристально оглядел местность и увидал, что дядя смотрит туда, где, над горой, далеко среди леса, стоит пятиглавая белая церковь, а над нею ярко сияет большая, круглая луна. Илья
узнал, что это ромодановская церковь,
в двух верстах от неё, среди леса, над оврагом, стоит их деревня — Китежная.
Сначала Илье что-то нравилось
в этой женщине, но, когда он
узнал, что она уже третий год не владеет ногами и скоро помрёт, — он стал бояться её.
Один бог
в правде живёт, а мы все ничего не
знаем!..
Старик говорил о боге с такой радостью и верой
в его справедливость, точно
знал все мысли бога и проник во все его намерения.
Он
знал, что на клиросе поёт Гришка Бубнов, один из самых злых насмешников
в школе, и Федька Долганов, силач и драчун.
Коренастый,
в розовой ситцевой рубахе, он ходил, засунув руки
в карманы широких суконных штанов, заправленных
в блестящие сапоги с мелким набором.
В карманах у него всегда побрякивали деньги. Его круглая голова уже начинала лысеть со лба, но на ней ещё много было кудрявых русых волос, и он молодецки встряхивал ими. Илья не любил его и раньше, но теперь это чувство возросло у мальчика. Он
знал, что Петруха не любит деда Еремея, и слышал, как буфетчик однажды учил дядю Терентия...
— Рано, господи! Дела я моего не сделал!.. Деньги-то… сколько годов копил… На церковь.
В деревне своей. Нужны людям божий храмы, убежище нам… Мало накопил я… Господи! Во́рон летает, чует кус!.. Илюша,
знай: деньги у меня… Не говори никому!
Знай!..
Илья и раньше замечал, что с некоторого времени Яков изменился. Он почти не выходил гулять на двор, а всё сидел дома и даже как бы нарочно избегал встречи с Ильёй. Сначала Илья подумал, что Яков, завидуя его успехам
в школе, учит уроки. Но и учиться он стал хуже; учитель постоянно ругал его за рассеянность и непонимание самых простых вещей. Отношение Якова к Перфишке не удивило Илью: Яков почти не обращал внимания на жизнь
в доме, но Илье захотелось
узнать, что творится с товарищем, и он спросил его...
— Поди, ночуй, —
узнаешь! А то собаки меня загрызли было… Был
в городе Казани… Там есть памятник одному, — за то, что стихи сочинял, поставили… Огромный был мужик!.. Ножищи у него во какие! А кулак с твою голову, Яшка! Я, братцы, тоже стихи сочинять буду, я уж научился немножко!..
Вся мастеровщина
в городе
знала Перфишку как неистощимого творца разудалых и смешных «частушек», — сапожник был желанным гостем
в каждой мастерской.
О господах он говорил больше междометиями, — очевидно, они очень поразили его воображение, но их фигуры как-то расплылись
в памяти и смешались
в одно большое, мутное пятно. Прожив у сапожника около месяца, Пашка снова исчез куда-то. Потом Перфишка
узнал, что он поступил
в типографию и живёт где-то далеко
в городе. Услышав об этом, Илья с завистью вздохнул и сказал Якову...
У Ильи сжалось сердце от неприятного предчувствия. Желание уйти из этого дома, где он всё
знал и ко всему привык, вдруг исчезло, комната, которую он не любил, теперь показалась ему такой чистой, светлой. Сидя на кровати, он смотрел
в пол, и ему не хотелось одеваться… Пришёл Яков, хмурый и нечёсаный, склонил голову к левому плечу и, вскользь взглянув на товарища, сказал...
— Ловко ты их поддел, ловко, брат! Ну, а Кирилл Ивановичу, конечно, нельзя менять Карпа на тебя. Карп дело
знает, цена ему высокая. Ты по правде хочешь,
в открытую пошёл… Потому он тебя и перевесил…
— А я почему
знаю? — отвечал Илья, не любивший таких вопросов, — они вызывали
в нём какую-то неприятную смуту.
Не
зная, что сказать на это, Илья молчал, хотя всегда чувствовал
в себе сильное желание возражать товарищу. И все молчали некоторое время, иногда несколько минут.
В тёмной яме становилось как будто ещё темнее. Коптила лампа, пахло углями из самовара, долетал глухой, странный шум: гудел и выл трактир, там, наверху. И снова рвался тихий голос Якова...
— Где? — вновь с раздражением кричал Илья. — Я не
знаю. И
знать не хочу!
Знаю, что руку
в него нельзя совать, а греться около него можно. Вот и всё.
Он махнул рукой, отвернулся от товарища и замер неподвижно, крепко упираясь руками
в сиденье стула и опустив голову на грудь. Илья отошёл от него, сел на кровать
в такой же позе, как Яков, и молчал, не
зная, что сказать
в утешение другу.
Илья чувствовал смутное удовольствие, видя весёлого и бойкого Пашку унылым и озабоченным. Ему хотелось
узнать, что так изменило Павла, и он, усиленно подливая пива
в стакан ему, выспрашивал...
— Жаль! — спокойно кинула женщина, отвернулась от Ильи и заговорила, обращаясь к Вере: —
Знаешь, — была я вчера у всенощной
в девичьем монастыре и такую там клирошанку видела — ах! Чудная девочка… Стояла я и всё смотрела на неё, и думала: «Отчего она ушла
в монастырь?» Жалко было мне её…
— Сто? — быстро спросил Илья. И тут он открыл, что уже давно
в глубине его души жила надежда получить с дяди не сто рублей, а много больше. Ему стало обидно и на себя за свою надежду — нехорошую надежду, он
знал это, — и на дядю за то, что он так мало даёт ему. Он встал со стула, выпрямился и твёрдо, со злобой сказал дяде...
В трактире Илья сел под окном. Из этого окна — он
знал — было видно часовню, рядом с которой помещалась лавка Полуэктова. Но теперь всё за окном скрывала белая муть. Он пристально смотрел, как хлопья тихо пролетают мимо окна и ложатся на землю, покрывая пышной ватой следы людей. Сердце его билось торопливо, сильно, но легко. Он сидел и, без дум, ждал, что будет дальше.
— Но ежели я каяться не хочу? — твёрдо спросил Илья. — Ежели я думаю так: грешить я не хотел… само собой всё вышло… на всё воля божия… чего же мне беспокоиться? Он всё
знает, всем руководит… Коли ему этого не нужно было — удержал бы меня. А он — не удержал, — стало быть, я прав
в моём деле. Люди все неправдой живут, а кто кается?
— Погоди. Вышло это — нечаянно. Бог —
знает! Я — не хотел. Я хотел взглянуть на его рожу… вошёл
в лавку. Ничего
в мыслях не было. А потом — вдруг! Дьявол толкнул, бог не заступился… Вот деньги я напрасно взял… не надо бы… эх!
— А! — обиженно воскликнула женщина, — ты это потому не хочешь ехать, что боишься меня? Думаешь, я теперь навсегда тебя
в руки заберу, думаешь, коли я про тебя… это
знаю, — пользоваться буду? Ошибся, милый, да! Насильно я тебя за собой не потащу…
— Врёшь! — гордо сказал Илья. — Врёшь ты, — ни
в чём я не виню тебя. Я
знаю — для нашего брата чистых да безгрешных женщин не приготовлено… нам они дороги. На них ведь жениться надо: они детей родят… Чистое — всё для богатых… а нам — огрызочки, нам — ососочки, нам — заплёванное да захватанное.
Через несколько дней Лунёв
узнал, что по делу об убийстве купца Полуэктова полиция ищет какого-то высокого человека
в барашковой шапке.
И философ сделал такую гримасу, точно обжёгся чем-то горячим. Лунёв смотрел на товарища как на чудака, как на юродивого. Порою Яков казался ему слепым и всегда — несчастным, негодным для жизни.
В доме говорили, — и вся улица
знала это, — что Петруха Филимонов хочет венчаться со своей любовницей, содержавшей
в городе один из дорогих домов терпимости, но Яков относился к этому с полным равнодушием. И, когда Лунёв спросил его, скоро ли свадьба, Яков тоже спросил...
— А ты
знаешь, что у неё сын есть — большой уж,
в гимназии учится?
— Я думал про это! Прежде всего надо устроить порядок
в душе… Надо понять, чего от тебя бог хочет? Теперь я вижу одно: спутались все люди, как нитки, тянет их
в разные стороны, а кому куда надо вытянуться, кто к чему должен крепче себя привязать — неизвестно! Родился человек — неведомо зачем; живёт — не
знаю для чего, смерть придёт — всё порвёт… Стало быть, прежде всего надо
узнать, к чему я определён… во-от!..
— Погоди! — боязливо оглянувшись вокруг, воскликнул Яков и, вытаращив глаза
в лицо товарища, тихо спросил: — Ты своё начало
знаешь?
— Стало быть, должен он
знать — откуда явился и как? Душа, сказано, бессмертна — она всегда была… ага? Не то надо
знать, как ты родился, а как понял, что живёшь? Родился ты живой, — ну, а когда жив стал?
В утробе матерней? Хорошо! А почему ты не помнишь не только того, как до родов жил, и опосля, лет до пяти, ничего не
знаешь? И если душа, — то где она
в тебя входит? Ну-ка?
—
Знаю! Всяк себя чем-нибудь украшает, но это — маска! Вижу я — дядюшка мой с богом торговаться хочет, как приказчик на отчёте с хозяином. Твой папаша хоругви
в церковь пожертвовал, — заключаю я из этого, что он или объегорил кого-нибудь, или собирается объегорить… И все так, куда ни взгляни… На тебе грош, а ты мне пятак положь… Так и все морочат глаза друг другу да оправданья себе друг у друга ищут. А по-моему — согрешил вольно или невольно, ну и — подставляй шею…
— Я теперь — окончательно сопьюсь… Когда Маша была не пристроена, я хоть стеснялся… иной раз и поработаю… вроде совести у меня к ней было… Ну, а теперь я
знаю, что она сыта, обута, одета и как…
в сундук заперта!.. Значит, свободно займусь повсеместным пьянством…
— Вы все
знаете Петрушку Филимонова,
знаете, что это первый мошенник
в улице… А кто скажет худо про его сына? Ну, вот вам сын — избитый лежит, может, на всю жизнь изувеченный, — а отцу его за это ничего не будет. Я же один раз ударил Петрушку — и меня осудят… Хорошо это? По правде это будет? И так во всём — одному дана полная воля, а другой не посмей бровью шевелить…
Илья взглянул ей
в лицо и тоже тихонько засмеялся, сам не
зная чему.
Илья остановился
в коридоре у окна, не
зная, что ему делать, — уйти или подождать, когда товарищ проснётся.
— Кто тебя
знает, как взглянешь? Болезнь поганая… Вторую неделю здесь торчу… Такая тоска, такая мука!.. Ночью — словно на углях жаришься… Время тянется, как волос по молоку… И как будто
в трясину тебя засасывает, и некого крикнуть на помочь…
— Да, живу! — усмехаясь, ответил Илья. —
Знаешь, — усмехаясь, продолжал он, сильно понизив голос, — Яков дочитался до того, что
в боге сомневается…
— Мы с мужем люди небогатые, но образованные. Я училась
в прогимназии, а он
в кадетском корпусе, хотя и не кончил… Но мы хотим быть богатыми и будем… Детей у нас нет, а дети — это самый главный расход. Я сама стряпаю, сама хожу на базар, а для чёрной работы нанимаю девочку за полтора рубля
в месяц и чтобы она жила дома. Вы
знаете, сколько я делаю экономии?
— раздавалось за стеной. Потом околоточный густо захохотал, а певица выбежала
в кухню, тоже звонко смеясь. Но
в кухне она сразу замолчала. Илья чувствовал присутствие хозяйки где-то близко к нему, но не хотел обернуться посмотреть на неё, хотя
знал, что дверь
в его комнату отворена. Он прислушивался к своим думам и стоял неподвижно, ощущая, как одиночество охватывает его. Деревья за окном всё покачивались, а Лунёву казалось, что он оторвался от земли и плывёт куда-то
в холодном сумраке…
Идя
в церковь, Лунёв думал о молодом Ананьине. Он
знал его: это богатый купчик, младший член рыбопромышленной фирмы «Братья Ананьины», белокурый, худенький паренёк с бледным лицом и голубыми глазами. Он недавно появился
в городе и сразу начал сильно кутить.
— Да…
знаете, стою
в церкви… вдруг это…
Лунёв, сидя
в своей комнате, внимательно вслушивался: что они говорят о жизни? То, что он слышал, было непонятно ему. Казалось, что эти люди всё решили, всё
знают и строго осудили всех людей, которые живут иначе, чем они.
— Был. «Довольно, говорит, валяться, выписывайся!» Я умолил доктора, чтобы меня не отпускали отсюда… Хорошо здесь, — тихо, скромно… Вот — Никита Егорович, читаем мы с ним библию. Семь лет читал её, всё
в ней наизусть
знает и может объяснить пророчества… Выздоровлю — буду жить с Никитой Егорычем, уйду от отца! Буду помогать
в церкви Никите Егорычу и петь на левом клиросе…
— «Часто ли угасает светильник у беззаконных и находит на них беда, и он даст им
в удел страдания во гневе своем?» Слышишь? «Скажешь: бог бережет для детей его несчастие его. Пусть воздаст он ему самому, чтоб он
знал»…
Несколько дней Лунёв обсуждал с Татьяной Власьевной подробности затеянного предприятия. Она всё
знала и обо всём говорила с такой уверенностью, как будто всю жизнь вела торговлю галантерейным товаром. Илья с улыбкой слушал её, молчал и удивлялся. Ему хотелось скорее начать дело, и он соглашался на все предложения Автономовой, не вникая
в них.
— Спасибо, брат! Из ямы тащишь… Только… вот что: мастерскую я не хочу, — ну их к чёрту, мастерские!
Знаю я их… Ты денег — дай, а я Верку возьму и уеду отсюда. Так и тебе легче — меньше денег возьму, — и мне удобнее. Уеду куда-нибудь и поступлю сам
в мастерскую…
Уходя, он облегчённо вздохнул. Просьба Якова
узнать о Маше возбудила
в нём что-то вроде стыда за своё отношение к Перфишкиной дочери, и он решил сходить к Матице, которая, наверное,
знает, как устроилась Машутка.
Но вот
в воздухе запахло гнилью, прелым навозом. Илья перестал петь: этот запах пробудил
в нём хорошие воспоминания. Он пришёл к месту городских свалок, к оврагу, где рылся с дедушкой Еремеем. Образ старого тряпичника встал
в памяти. Илья оглянулся вокруг, стараясь
узнать во тьме то место, где старик любил отдыхать с ним. Но этого места не было: должно быть, его завалили мусором. Илья вздохнул, чувствуя, что и
в его душе тоже что-то завалено мусором…
— Начнем сверху: губернатор живёт с женой управляющего казённой палатой, а управляющий — недавно отнял жену у одного из своих чиновников, снял ей квартиру
в Собачьем переулке и ездит к ней два раза
в неделю совсем открыто. Я её
знаю: совсем девчонка, году нет, как замуж вышла. А мужа её
в уезд послали податным инспектором. Я и его
знаю, — какой он инспектор? Недоучка, дурачок, лакеишка…