Неточные совпадения
Вскоре Илье
стало казаться, что в деревне лучше жить, чем в городе. В деревне можно гулять, где хочешь, а здесь дядя запретил уходить со двора. Там просторнее, тише, там все люди делают одно и
то же всем понятное дело, — здесь каждый делает, что хочет, и все — бедные, все живут чужим хлебом, впроголодь.
— С ружьём-то? — горячо воскликнул Илья. — Да я, когда большой вырасту, я зверей не побоюся!.. Я их руками душить
стану!.. Я и теперь уж никого не боюсь! Здесь — житьё тугое! Я хоть и маленький, а вижу! Здесь больнее дерутся, чем в деревне! Кузнец как треснет по башке, так там аж гудит весь день после
того!..
— А ты — цыц! Заступник!.. Вот я
те дам!.. — Отшвырнув сына в сторону, он ушёл в кузницу. Пашка встал на ноги и, спотыкаясь, как слепой, пошёл в тёмный угол двора. Илья отправился за ним, полный жалости к нему. В углу Пашка встал на колени, упёрся лбом в забор и, держа руки на ягодицах,
стал выть ещё громче. Илье захотелось сказать что-нибудь ласковое избитому врагу, но он только спросил Пашку...
Старик не согласился с этим. Он ещё много говорил о слепоте людей и о
том, что не могут они правильно судить друг друга, а только божий суд справедлив. Илья слушал его внимательно, но всё угрюмее
становилось его лицо, и глаза всё темнели…
Безногая жена Перфишки тоже вылезла на двор и, закутавшись в какие-то лохмотья, сидела на своём месте у входа в подвал. Руки её неподвижно лежали на коленях; она, подняв голову, смотрела чёрными глазами на небо. Губы её были плотно сжаты, уголки их опустились. Илья тоже
стал смотреть
то в глаза женщины,
то в глубину неба, и ему подумалось, что, может быть, Перфишкина жена видит бога и молча просит его о чём-то.
Вслед за этим событием начал прихварывать дедушка Еремей. Он всё реже выходил собирать тряпки, оставался дома и скучно бродил по двору или лежал в своей тёмной конуре. Приближалась весна, и в
те дни, когда на небе ласково сияло тёплое солнце, — старик сидел где-нибудь на припёке, озабоченно высчитывая что-то на пальцах и беззвучно шевеля губами. Сказки детям он
стал рассказывать реже и хуже. Заговорит и вдруг закашляется. В груди у него что-то хрипело, точно просилось на волю.
Так мечталось ему, когда никто не обижал его грубым обращением, ибо с
той поры, как он понял себя самостоятельным человеком, он
стал чуток и обидчив.
— Видишь ли… Как заболела нога,
то не
стало у меня дохода… Не выхожу… А всё уж прожила… Пятый день сижу вот так… Вчера уж и не ела почти, а сегодня просто совсем не ела… ей-богу, правда!
— Скоро уже девочка взрастёт. Я спрашивала которых знакомых кухарок и других баб — нет ли места где для девочки? Нет ей места, говорят… Говорят — продай!.. Так ей будет лучше… дадут ей денег и оденут… дадут и квартиру… Это бывает, бывает… Иной богатый, когда он уже
станет хилым на тело да поганеньким и уже не любят его бабы даром…
то вот такой мерзюга покупает себе девочку… Может, это и хорошо ей… а всё же противно должно быть сначала… Лучше бы без этого… Лучше уж жить ей голодной, да чистой, чем…
Чем темнее
становились они пред ним,
тем тяжелей было ему дышать от странного чувства, в котором была и тоска о чём-то, и злорадство, и страх от сознания своего одиночества в этой чёрной, печальной жизни, что крутилась вокруг него бешеным вихрем…
— Пьяный простудился… Брюшной тиф был… Выздоравливать
стал — мука! Один лежишь весь день, всю ночь… и кажется тебе, что ты и нем и слеп… брошен в яму, как кутёнок. Спасибо доктору… книжки всё давал мне… а
то с тоски издох бы я…
Судьба меня душит, она меня давит…
То сердце царапнет,
то бьёт по затылку,
Сударку — и
ту для меня не оставит.
Одно оставляет мне — водки бутылку…
Стоит предо мною бутылка вина…
Блестит при луне, как смеётся она…
Вином я сердечные раны лечу:
С вина в голове зародится туман,
Я думать не
стану и спать захочу…
Не выпить ли лучше ещё мне стакан?
Я — выпью!.. Пусть
те, кому спится, не пьют!
Мне думы уснуть не дают…
Илье
стало тяжко от его криков, он ушёл из подвала, бессильно пожав плечами. Весть о
том, что дядя уходит на богомолье, была ему приятна: уйдёт дядя, и он уйдёт из этого дома, снимет себе маленькую комнатку — и заживёт один…
— Сто? — быстро спросил Илья. И тут он открыл, что уже давно в глубине его души жила надежда получить с дяди не сто рублей, а много больше. Ему
стало обидно и на себя за свою надежду — нехорошую надежду, он знал это, — и на дядю за
то, что он так мало даёт ему. Он встал со стула, выпрямился и твёрдо, со злобой сказал дяде...
С
того дня, как Илья познакомился с Олимпиадой, ему казалось, что дом Филимонова
стал ещё грязнее и тесней. Эта теснота и грязь вызывали у него чувство физического отвращения, как будто тела его касались холодные, скользкие руки. Сегодня это чувство особенно угнетало его, он не мог найти себе места в доме, пошёл к Матице и увидал бабу сидящей у своей широкой постели на стуле. Она взглянула на него и, грозя пальцем, громко прошептала, точно ветер подул...
С ненавистью и ужасом он смотрел, как мутные глаза Полуэктова
становятся всё более огромными, всё сильнее давил ему горло, и, по мере
того как тело старика
становилось всё тяжелее, тяжесть в сердце Ильи точно таяла.
— А-а! Обиделся ты, — так! Ну, мне не до
того теперь… Вот что: вызовет тебя следователь,
станет расспрашивать, когда ты со мной познакомился, часто ли бывал, — говори всё, как было, по правде… всё подробно, — слышишь?
— А ведь с
той поры, как я старого чёрта удушил, ты меня крепче любить
стала…
—
Стало быть, должен он знать — откуда явился и как? Душа, сказано, бессмертна — она всегда была… ага? Не
то надо знать, как ты родился, а как понял, что живёшь? Родился ты живой, — ну, а когда жив
стал? В утробе матерней? Хорошо! А почему ты не помнишь не только
того, как до родов жил, и опосля, лет до пяти, ничего не знаешь? И если душа, —
то где она в тебя входит? Ну-ка?
Он вышел на улицу улыбаясь, с приятным чувством в груди. Ему нравилась и комната, оклеенная голубыми обоями, и маленькая, бойкая женщина. Но почему-то особенно приятным казалось ему именно
то, что он будет жить на квартире околоточного. В этом он чувствовал что-то смешное, задорное и, пожалуй, опасное для него. Ему нужно было навестить Якова; он нанял извозчика, уселся в пролётку и
стал думать — как ему поступить с деньгами, куда теперь спрятать их?..
Смирная
стала я, твоя Липа, и как под обух иду, до
того болит моя душа растерзанная.
Татьяна Власьевна
стала внимательно и подробно расспрашивать Илью о
том, как идёт его торговля, сколько в месяц имеет он чистой прибыли. Он охотно говорил с ней, и в нём всё повышалось уважение к этой женщине, умевшей из пустяков устроить чистую и милую жизнь…
Вечерний сумрак окутал поле; лес вдали
стал плотно чёрен, как гора. Летучая мышь маленьким тёмным пятном бесшумно мелькала в воздухе, и точно это она сеяла
тьму. Далеко на реке был слышен стук колёс парохода по воде; казалось, что где-то далеко летит огромная птица и это её широкие крылья бьют воздух могучими взмахами. Лунёв припомнил всех людей, которые ему мешали жить, и всех их, без пощады, наказал. От этого ему
стало ещё приятнее… И один среди поля, отовсюду стиснутый
тьмою, он тихо запел…
И, как незадолго перед
тем летучая мышь носилась в сумраке, — в душе Ильи быстро замелькали тёмные мысли и воспоминания: они являлись и исчезали без ответа, и всё гуще
становилась тьма в душе.
Он долго сидел и думал, поглядывая
то в овраг,
то в небо. Свет луны, заглянув во
тьму оврага, обнажил на склоне его глубокие трещины и кусты. От кустов на землю легли уродливые тени. В небе ничего не было, кроме звёзд и луны.
Стало холодно; он встал и, вздрагивая от ночной свежести, медленно пошёл полем на огни города. Думать ему уже не хотелось ни о чём: грудь его была полна в этот час холодной беспечностью и тоскливой пустотой, которую он видел в небе, там, где раньше чувствовал бога.
Эдак-то только гулящие девки делают… да и
то не все…» Он
стал относиться к ней сухо, подозрительно и под разными предлогами отказывался от свиданий с нею.
Самолюбие Ильи с
той поры, как он открыл магазин, выросло,
стало ещё более чутким, чем прежде.
И вновь в душу Ильи
стало вторгаться давно уже не владевшее ею настроение, — снова он злился на людей, крепко и подолгу думал о справедливости, о своём грехе и о
том, что ждёт его впереди.
— Он и
ту жену тоже так… — заговорила Маша. — За косу к кровати привязывал и щипал… всё так же… Спала я, вдруг
стало больно мне… проснулась и кричу. А это он зажёг спичку да на живот мне и положил…
Яков сконфуженно засмеялся и снова
стал кашлять, хватая руками
то грудь,
то горло.
Дядя отодвинулся от стола вместе со стулом, наклонил голову и, держа руки на коленях,
стал шевелить пальцами,
то сгибая,
то разгибая их.
В душе Лунёва словно назревал нарыв; жить
становилось всё тошнее. Всего хуже было
то, что ему ничего не хотелось делать: никуда его не тянуло, но казалось порою, что он медленно и всё глубже опускается в тёмную яму.
В голове Ильи всё путалось. Он хотел бы о многом спросить этого бойкого человечка, сыпавшего слова, как горох из лукошка, но в человечке было что-то неприятное и пугавшее Лунёва. В
то же время неподвижная мысль о Петрухе-судье давила собою всё в нём. Она как бы железным кольцом обвилась вокруг его сердца, и всему остальному в сердце
стало тесно…
Кирик громко захохотал. Публика разделилась на две группы: одни слушали рассказ телеграфиста об убийстве мальчика, другие — скучное сообщение Травкина о человеке, совершившем двадцать три кражи. Илья наблюдал за хозяйкой, чувствуя, что в нём тихо разгорается какой-то огонёк, — он ещё ничего не освещает, но уже настойчиво жжёт сердце. С
той минуты, когда Лунёв понял, что Автономовы опасаются, как бы он не сконфузил их пред гостями, его мысли
становились стройнее.
Околоточный сел за стол и начал что-то писать, полицейские стояли по бокам Лунёва; он посмотрел на них и, тяжело вздохнув, опустил голову.
Стало тихо, скрипело перо на бумаге, за окнами ночь воздвигла непроницаемо чёрные стены. У одного окна стоял Кирик и смотрел во
тьму, вдруг он бросил револьвер в угол комнаты и сказал околоточному...