Неточные совпадения
В каждой щели дома сидел человек, и с утра до поздней ночи дом сотрясался от крика и шума, точно в нём,
как в старом, ржавом котле, что-то кипело и варилось. Вечерами все люди выползали из щелей на двор и на лавочку к воротам дома; сапожник Перфишка играл на гармонике, Савёл мычал песни, а Матица — если она была выпивши — пела что-то особенное, очень грустное, никому не понятными словами, пела и
о чём-то горько плакала.
Он почти не играл, но любил говорить
о том, в
какие игры играют дети во дворах у богатых людей и в городском саду.
— Петруха говорит, чтобы тебя с Яшуткой в училище отдать. Надо, я понимаю… Без грамоты здесь —
как без глаз!.. Да ведь одеть, обуть надо тебя для училища!..
О, господи! На тебя надежда!..
Она принимала его заботы
о ней
как должное, и хотя звала его Яшечка, но часто царапала и била.
Когда кузнеца увели в острог, никто не позаботился
о его сыне, кроме сапожника. Он тотчас же взял Пашку к себе, Пашка сучил дратву, мёл комнату, бегал за водой и в лавочку — за хлебом, квасом, луком. Все видели сапожника пьяным в праздники, но никто не слыхал,
как на другой день, трезвый, он разговаривал с женой...
Илья,
как и сапожник, тоже мечтал
о других окнах, дверях, людях…
К ней часто приходила Матица, принося с собой булки, чай, сахар, а однажды она даже подарила Маше голубое платье. Маша вела себя с этой женщиной,
как взрослый человек и хозяйка дома; ставила маленький жестяной самовар, и, попивая горячий, вкусный чай, они говорили
о разных делах и ругали Перфишку. Матица ругалась с увлечением, Маша вторила ей тонким голосом, но — без злобы, только из вежливости. Во всём, что она говорила про отца, звучало снисхождение к нему.
После обеда делать было нечего, и, если его не посылали куда-нибудь, он стоял у дверей лавки, смотрел на суету базара и думал
о том,
как много на свете людей и
как много едят они рыбы, мяса, овощей.
Вот
как о честности рассуждать надо…
От этих дум торговля казалась ему скучным делом, мечта
о чистой, маленькой лавочке
как будто таяла в нём, он чувствовал в груди пустоту, в теле вялость и лень. Ему казалось, что он никогда не выторгует столько денег, сколько нужно для того, чтоб открыть лавочку, и до старости будет шляться по пыльным, жарким улицам с ящиком на груди, с болью в плечах и спине от ремня. Но удача в торговле, вновь возбуждая его бодрость, оживляла мечту.
Он пошёл своей дорогой, думая
о Пашке. Ему казалось странным, что этот оборванный паренёк не выказал зависти к его крепким сапогам и чистой одежде, даже
как будто не заметил этого. А когда Илья рассказал
о своей самостоятельной жизни, — Пашка обрадовался. Илья тревожно подумал: неужели Грачёв не хочет того, чего все хотят, — чистой, спокойной, независимой жизни?
— Ишь ты
какой! — воодушевлённо и негодуя говорил Яков. — «Знать не хочу!» Эдак-то и я скажу, и всякий дурак… Нет, ты объясни — откуда огонь?
О хлебе я не спрошу, тут всё видно: от зерна — зерно, из зерна — мука, из муки — тесто, и — готово! А
как человек родится?
— Несуразный ты человек, вот что! И всё это у тебя от безделья в голову лезет. Что твоё житьё? Стоять за буфетом — не велика важность. Ты и простоишь всю жизнь столбом. А вот походил бы по городу,
как я, с утра до вечера, каждый день, да поискал сам себе удачи, тогда
о пустяках не думал бы… а
о том,
как в люди выйти,
как случай свой поймать. Оттого у тебя и голова большая, что пустяки в ней топорщатся. Дельные-то мысли — маленькие, от них голова не вспухнет…
Повар сложил всё это в засаленное решето, Илья взял его в обе руки,
как блюдо, и, выйдя в сени, снова остановился, озабоченный мыслью
о том,
как достать пива.
Илья упорно смотрел на женщину, думая
о том,
как обнимет её, и боялся, что он не сумеет сделать этого, а она насмеется над ним. От этой мысли его бросало в жар и холод.
— Ела я и всё думала про Перфишкину дочку… Давно я
о ней думаю… Живёт она с вами — тобой да Яковом, — не будет ей от того добра, думаю я… Испортите вы девчонку раньше время, и пойдёт она тогда моей дорогой… А моя дорога — поганая и проклятая… не ходят по ней бабы и девки, а,
как черви, ползут…
— Ой! — беспокойно воскликнула женщина. — Что это? Кто же будет
о боге помнить,
как не грешные?
Часто он мечтал
о том,
как хорошо было бы найти денег рублей тысячу или больше.
— «Что-о?..» — «И меня — к угодникам!..» — «
Как так?» — «Хочу, говорит, помолиться за тебя…» Петруха
как рявкнет: «Я те помолюсь!» А Яков своё: «Пусти!» Кэ-ек Петруха-то хряснет его в морду! Да ещё, да…
— Та-ак! — сказал Яков и тихонько свистнул. — Про-о-пала моя голова! Заживу теперь я совсем один,
как месяц на небе…
— Говорили мы с ним
о грехах,
о спасении души, — воодушевлённо шептал Терентий. — Говорит он: «
Как долоту камень нужен, чтоб тупость обточить, так и человеку грех надобен, чтоб растравить душу свою и бросить ее во прах под нози господа всемилостивого…»
Некоторые хвалили его ловкость и храбрость, иные сожалели
о том, что он не успел взять всех денег, другие опасались,
как бы он не попался, и никто не жалел купца, никто не сказал
о нём доброго слова.
Теперь следователь спрашивал скучным голосом, не торопясь и, видимо, не ожидая услышать что-либо интересное; а Илья, отвечая, всё ждал вопроса, подобного вопросу
о времени. Каждое слово, произносимое им, звучало в груди его,
как в пустоте, и
как будто задевало там туго натянутую струну. Но следователь уже не задавал ему коварных вопросов.
Каждый день Илья слышал что-нибудь новое по этому делу: весь город был заинтересован дерзким убийством,
о нём говорили всюду — в трактирах, на улицах. Но Лунёва почти не интересовали эти разговоры: мысль об опасности отвалилась от его сердца,
как корка от язвы, и на месте её он ощущал только какую-то неловкость. Он думал лишь об одном:
как теперь будет жить?
Он чувствовал, что теперь тёмные речи Якова задевают его сильнее, чем прежде задевали, и что эти слова будят в нём какие-то особые думы. Ему казалось, что кто-то чёрный в нём, тот, который всегда противоречил всем его простым и ясным мечтам
о чистой жизни, теперь с особенной жадностью вслушивается в речи Якова и ворочается в душе его,
как ребёнок в утробе матери. Это было неприятно Илье, смущало его, казалось ему ненужным, он избегал разговоров с Яковом. Но отвязаться от товарища было нелегко.
Изредка посещал он и Веру. Весёлая жизнь постепенно засасывала эту девушку в свой глубокий омут. Она с восторгом рассказывала Илье
о кутежах с богатыми купчиками, с чиновниками и офицерами,
о тройках, ресторанах, показывала подарки поклонников: платья, кофточки, кольца. Полненькая, стройная, крепкая, она с гордостью хвасталась тем,
как её поклонники ссорятся за обладание ею. Лунёв любовался её здоровьем, красотой и весельем, но не раз осторожно замечал ей...
— Вот что, — сухо и серьёзно отвечал ей Лунёв, — прошу я тебя, не заводи ты со мной разговора об этом! Не
о руках я думаю… Ты хоть и умная, а моей мысли понять не можешь… Ты вот скажи:
как поступать надо, чтобы жить честно и безобидно для людей? А про старика молчи…
— Молодец стал ты!.. В деревне девки за тобой стадами бегали бы… Н-да… Зажил бы ты там хорошо-о! Я бы деньжонок тебе добыл… Открыть бы тебе лавочку да на богатой и жениться!.. И полетит твоя жизнь,
как санки под гору.
— Держи, говорю, — сквозь зубы сказал он и пошёл в трактир. Он стиснул зубы так крепко, что скулам и челюстям стало больно, а в голове вдруг зашумело. Сквозь этот шум он слышал, что дядя кричит ему что-то
о полиции, погибели, остроге, и шёл,
как под гору.
Он забегал по комнате, снимая со стен одежду, и бросал её Илье, быстро и тревожно продолжая говорить
о том,
как его били в молодости…
— Одному мне везёт!
Как о чём подумаю — пожалуйте, готово!
И, вздыхая от зависти, он всё сильнее мечтал
о времени, когда откроет свою лавочку, у него будет маленькая, чистая комната, он заведёт себе птиц и будет жить один, тихо, спокойно,
как во сне… За стеной Татьяна Власьевна рассказывала мужу, что она купила на базаре, сколько истратила и сколько сберегла, а её муж глухо посмеивался и хвалил её...
Иногда вечером хозяева приглашали постояльца пить чай. За чаем Татьяна Власьевна весело шутила, а её муж мечтал
о том,
как бы хорошо разбогатеть сразу и — купить дом.
Так же,
как в детстве, ему нравились только те рассказы и романы, в которых описывалась жизнь неизвестная ему, не та, которой он жил; рассказы
о действительной жизни,
о быте простонародья он находил скучными и неверными.
Татьяна Власьевна стала внимательно и подробно расспрашивать Илью
о том,
как идёт его торговля, сколько в месяц имеет он чистой прибыли. Он охотно говорил с ней, и в нём всё повышалось уважение к этой женщине, умевшей из пустяков устроить чистую и милую жизнь…
Уходя, он облегчённо вздохнул. Просьба Якова узнать
о Маше возбудила в нём что-то вроде стыда за своё отношение к Перфишкиной дочери, и он решил сходить к Матице, которая, наверное, знает,
как устроилась Машутка.
Целое утро она просвещала Илью, весело рассказывая ему разные истории
о том,
как женщины обманывают мужей. В переднике и красной кофточке, с засученными рукавами, ловкая и лёгонькая, она птичкой порхала по кухне, приготовляя мужу пельмени, и её звонкий голос почти непрерывно лился в комнату Ильи.
Ему было невесело, и смеялся он потому, что не знал,
о чём и
как говорить с этой женщиной, но слушал её с глубоким интересом и, наконец, задумчиво сказал...
— Ого-о,
какой… ёж! Что нехорошо? Ну-ка, объясни?
Но он ничего не мог объяснить. Он сам не понимал, чем недоволен в её словах. Олимпиада говорила гораздо грубее, но она никогда не задевала сердце так неприятно,
как эта маленькая, чистенькая птичка. Весь день он упорно думал
о странном недовольстве, рождённом в его сердце этой лестной ему связью, и не мог понять — откуда оно?..
Она рассказывала ему
о купцах, покупающих девочек-подростков для разврата,
о купчихах, которые держат любовников,
о том,
как барышни из светского общества, забеременев, вытравляют плод.
—
Какое — настоящее? — удивлённо спрашивала женщина. — Я говорю
о настоящем… Вот чудак! Не выдумала же я сама всё это!
Рассматривая это изображение человеческой жизни, Лунёв думал
о том, что вот достиг он, чего желал, и теперь жизнь его должна пойти так же аккуратно,
как на картине.
Воспоминание
о купце не тревожило Илью, и вообще думы не беспокоили его, — они мягко, осторожно стесняли его душу, окутывая её,
как облако луну.
— Не могу! Я, брат, так себя чувствую,
как будто у меня дома жар-птица, — а клетка-то для неё слаба. Целые дни одна она там сидит… и кто её знает,
о чём думает? Житьё ей серое наступило… я это очень хорошо понимаю… Если б ребёнок был…
Девушка сильно заинтересовала Илью, и,
как раньше
о Татьяне Власьевне, он думал
о ней...
Люди схватят его, будут судить и сошлют в Сибирь,
как сослали его отца… Это возмущало его, и он суживал свою жажду мести до желания рассказать Кирику
о своей связи с его женой или пойти к старику Хренову и избить его за то, что он мучает Машу…
Он сел на стул, облокотился
о прилавок и тихо засвистал, глядя на улицу. Лицо у него было окаменевшее, но маленькие русые усики шевелились,
как у кота.
— Ишь
какой, — равнодушно сказала Маша, её безжизненное лицо осталось неподвижным. Потом она стала пить чай, а руки у неё тряслись, блюдечко стучало
о зубы её. Илья смотрел на неё из-за самовара и не знал — жалко ему Машу или не жалко?