Неточные совпадения
Но раньше,
чем договорил он, Пашка бросился на него и сшиб с ног. Илья тоже освирепел, и оба они комом покатились по земле. Пашка кусался и царапался, а Илья, схватив его за волосы, колотил
о землю его голову до поры, пока Пашка
не закричал...
Старик
не согласился с этим. Он ещё много говорил
о слепоте людей и
о том,
что не могут они правильно судить друг друга, а только божий суд справедлив. Илья слушал его внимательно, но всё угрюмее становилось его лицо, и глаза всё темнели…
Когда Илья, с узлом на спине, вышел из крепких ворот купеческого дома, ему показалось,
что он идёт из серой, пустой страны,
о которой он читал в одной книжке, — там
не было ни людей, ни деревьев, только одни камни, а среди камней жил добрый волшебник, ласково указывавший дорогу всем, кто попадал в эту страну.
— Приказчику — почтение!
Что, брат, отслужил? Слышал я
о твоих подвигах — ха-ха! Они, брат, любят, когда язык им пятки лижет, а
не когда правду режет…
От этих дум торговля казалась ему скучным делом, мечта
о чистой, маленькой лавочке как будто таяла в нём, он чувствовал в груди пустоту, в теле вялость и лень. Ему казалось,
что он никогда
не выторгует столько денег, сколько нужно для того, чтоб открыть лавочку, и до старости будет шляться по пыльным, жарким улицам с ящиком на груди, с болью в плечах и спине от ремня. Но удача в торговле, вновь возбуждая его бодрость, оживляла мечту.
Он пошёл своей дорогой, думая
о Пашке. Ему казалось странным,
что этот оборванный паренёк
не выказал зависти к его крепким сапогам и чистой одежде, даже как будто
не заметил этого. А когда Илья рассказал
о своей самостоятельной жизни, — Пашка обрадовался. Илья тревожно подумал: неужели Грачёв
не хочет того,
чего все хотят, — чистой, спокойной, независимой жизни?
Он
не молился, а просто стоял где-нибудь в углу и, ни
о чём не думая, слушал пение.
Илья приходил домой полный смутного беспокойства, чувствуя,
что его мечта
о будущем выцвела и
что в нём в самом есть кто-то,
не желающий открыть галантерейную лавочку. Но жизнь брала своё, и этот кто-то скрывался в глубь души…
— Несуразный ты человек, вот
что! И всё это у тебя от безделья в голову лезет.
Что твоё житьё? Стоять за буфетом —
не велика важность. Ты и простоишь всю жизнь столбом. А вот походил бы по городу, как я, с утра до вечера, каждый день, да поискал сам себе удачи, тогда
о пустяках
не думал бы… а
о том, как в люди выйти, как случай свой поймать. Оттого у тебя и голова большая,
что пустяки в ней топорщатся. Дельные-то мысли — маленькие, от них голова
не вспухнет…
Илья упорно смотрел на женщину, думая
о том, как обнимет её, и боялся,
что он
не сумеет сделать этого, а она насмеется над ним. От этой мысли его бросало в жар и холод.
— Ой! — беспокойно воскликнула женщина. —
Что это? Кто же будет
о боге помнить, как
не грешные?
— Уж я
не знаю — кто! — молвил Илья, чувствуя прилив неукротимого желания обидеть эту женщину и всех людей. — Знаю,
что не вам
о нём говорить, да!
Не вам! Вы им только друг от друга прикрываетесь…
Не маленький… вижу я. Все ноют, жалуются… а зачем пакостничают? Зачем друг друга обманывают, грабят?.. Согрешит, да и за угол! Господи, помилуй! Понимаю я… обманщики, черти! И сами себя и бога обманываете!..
Но знакомство с женщинами сразу повело к большим расходам, и всё чаще Илья думал
о том,
что его торговля — пустая трата времени,
не даст она ему возможности устроить чистую жизнь.
Илья учился у неё этой неуклонной твёрдости в достижении цели своей. Но порой, при мысли,
что она даёт ласки свои другому, он чувствовал обиду, тяжёлую, унижавшую его. И тогда пред ним с особенною яркостью вспыхивала мечта
о лавочке,
о чистой комнате, в которой он стал бы принимать эту женщину. Он
не был уверен,
что любит её, но она была необходима ему. Так прошло месяца три.
— А хорошо, братцы, пьяному быть! Ничего
не понимаешь… ни
о чём не думаешь…
— Спросит
о старике — ты его
не видал. Никогда.
Не знаешь
о нём.
Не слыхал,
что я на содержании у кого-то жила, — понимаешь?
Некоторые хвалили его ловкость и храбрость, иные сожалели
о том,
что он
не успел взять всех денег, другие опасались, как бы он
не попался, и никто
не жалел купца, никто
не сказал
о нём доброго слова.
Он
не думал
о Полуэктове, а лишь
о том,
что совершил тяжкий грех и впереди его ждёт возмездие.
— Вот
что, — сухо и серьёзно отвечал ей Лунёв, — прошу я тебя,
не заводи ты со мной разговора об этом!
Не о руках я думаю… Ты хоть и умная, а моей мысли понять
не можешь… Ты вот скажи: как поступать надо, чтобы жить честно и безобидно для людей? А про старика молчи…
Но она
не умела молчать
о старике и всё уговаривала Илью забыть
о нём. Лунёв сердился, уходил от неё. А когда являлся снова, она бешено кричала ему,
что он её из боязни любит,
что она этого
не хочет и бросит его, уедет из города. И плакала, щипала Илью, кусала ему плечи, целовала ноги, а потом, в исступлении, сбрасывала с себя одежду и, нагая стоя перед ним, говорила...
— «Повествуют,
что первое человеков бытие — якоже свидетельствует Диодор — у добродетельных мужей», — слышишь? — у добродетельных! — «иже
о естестве вещей написаша — сугубое бе. Нецыи бо мняху яко
не создан мир и нетленен и род человеческий без всякаго бе начала пред веки…»
Илья слушал и молчал. Он понимал,
что Маша пристроилась лучше,
чем можно было ожидать. Но всё же ему было жалко девочку. Последнее время он почти
не видал её,
не думал
о ней, а теперь ему вдруг показалось,
что без Маши дом этот стал грязнее.
На улице Лунёв задумался
о судьбе своих товарищей. Он видел,
что ему лучше всех живётся. Но это сознание
не вызвало в нём приятного чувства. Он только усмехнулся и подозрительно посмотрел вокруг…
Автономов говорил и мечтательными глазами смотрел и лицо Ильи, а Лунёв, слушая его, чувствовал себя неловко. Ему показалось,
что околоточный говорит
о ловле птиц иносказательно,
что он намекает на что-то. Но водянистые глаза Автономова успокоили его; он решил,
что околоточный — человек
не хитрый, вежливо улыбнулся и промолчал в ответ на слова Кирика. Тому, очевидно, понравилось скромное молчание и серьёзное лицо постояльца, он улыбнулся и предложил...
Раньше Илья
не думал
о том, насколько серьёзно любит его эта женщина, а теперь ему казалось,
что она любила сильно, крепко, и, читая её письмо, он чувствовал гордое удовольствие в сердце.
— Ничего, — ответила Татьяна Власьевна, пытливо и бесцеремонно разглядывая его лицо. Помолчали. Илья
не знал,
о чём говорить с этой женщиной, а она, всё разглядывая его, вдруг стала странно улыбаться.
Бок
о бок с этими людьми, отделённый от чистой и спокойной жизни тонкой стеной, он всё чаще испытывал приступы тяжкой скуки. Снова являлись думы
о противоречиях жизни,
о боге, который всё знает, но
не наказывает.
Чего он ждёт?
Он пошёл неохотно: ему жаль было отвлекаться от своих дум и
не хотелось ни
о чём говорить.
Он долго сидел и думал, поглядывая то в овраг, то в небо. Свет луны, заглянув во тьму оврага, обнажил на склоне его глубокие трещины и кусты. От кустов на землю легли уродливые тени. В небе ничего
не было, кроме звёзд и луны. Стало холодно; он встал и, вздрагивая от ночной свежести, медленно пошёл полем на огни города. Думать ему уже
не хотелось ни
о чём: грудь его была полна в этот час холодной беспечностью и тоскливой пустотой, которую он видел в небе, там, где раньше чувствовал бога.
«Опять я в угол затискался… Хотел я этого? Уважал ведь бабёнку… никогда дурной мысли
о ней
не было у меня… ан вышло вон
что…»
Ему было невесело, и смеялся он потому,
что не знал,
о чём и как говорить с этой женщиной, но слушал её с глубоким интересом и, наконец, задумчиво сказал...
Но он ничего
не мог объяснить. Он сам
не понимал,
чем недоволен в её словах. Олимпиада говорила гораздо грубее, но она никогда
не задевала сердце так неприятно, как эта маленькая, чистенькая птичка. Весь день он упорно думал
о странном недовольстве, рождённом в его сердце этой лестной ему связью, и
не мог понять — откуда оно?..
— Э,
что там? — отмахиваясь от него рукой, воскликнул Кирик. — Тарелка пельменей — пустяк! Нет, братец, будь я полицеймейстером — гм! — вот тогда бы ты мог сказать мне спасибо…
о да! Но полицеймейстером я
не буду… и службу в полиции брошу… Я, кажется, поступлю доверенным к одному купцу… это получше! Доверенный? Это — шишка!
И ни
о чём не думалось, кроме торговли, товара, покупателей…
Покупателей было немного, и Лунёв, сидя у двери на стуле, грелся в лучах весеннего солнца и отдыхал, ни
о чём не думая, ничего
не желая.
—
Не могу! Я, брат, так себя чувствую, как будто у меня дома жар-птица, — а клетка-то для неё слаба. Целые дни одна она там сидит… и кто её знает,
о чём думает? Житьё ей серое наступило… я это очень хорошо понимаю… Если б ребёнок был…
И вновь в душу Ильи стало вторгаться давно уже
не владевшее ею настроение, — снова он злился на людей, крепко и подолгу думал
о справедливости,
о своём грехе и
о том,
что ждёт его впереди.
Обидные слова товарища
о сытости воткнулись ему в сердце занозой. Сидя за самоваром, он думал
о Павле с неприязнью, и ему
не верилось,
что Грачёв может зарезать Веру.
Маша сидела неподвижно, только глаза её, тяжело вращаясь в орбитах, передвигались с предмета на предмет. Лунёв наливал ей чай, смотрел на неё и
не мог ни
о чём спросить подругу.
Лунёву было приятно гулять среди тишины, вдыхая полной грудью сладкие запахи лип и цветов. В нём тоже всё было тихо, спокойно, — он отдыхал душой и ни
о чём не думал, испытывая удовольствие одиночества, давно уже неведомое ему.
Домой идти ему
не хотелось, — на душе было тяжко, немощная скука давила его. Он шёл медленно,
не глядя ни на кого, ничем
не интересуясь,
не думая. Прошёл одну улицу, механически свернул за угол, прошёл ещё немного, понял,
что находится неподалёку от трактира Петрухи Филимонова, и вспомнил
о Якове. А когда поравнялся с воротами дома Петрухи, то ему показалось,
что зайти сюда нужно, хотя и нет желания заходить. Поднимаясь по лестнице чёрного крыльца, он услыхал голос Перфишки...
Когда Илья пошёл в магазин, он пытливо смотрел вслед ему, и губы его беззвучно шевелились… Илья
не видел, но чувствовал этот подозрительный взгляд за своей спиной: он уже давно заметил,
что дядя следит за ним, хочет что-то понять,
о чём-то спросить. Это заставляло Лунёва избегать разговоров с дядей. С каждым днём он всё более ясно чувствовал,
что горбатый мешает ему жить, и всё чаще ставил пред собою вопрос...
Но она, искоса поглядывая на его злое лицо,
не спрашивала ни
о чём.
Илья взглянул на арестанта. Это был высокого роста мужик с угловатой головой. Лицо у него было тёмное, испуганное, он оскалил зубы, как усталая, забитая собака скалит их, прижавшись в угол, окружённая врагами,
не имея силы защищаться. А Петруха, Силачев, Додонов и другие смотрели на него спокойно, сытыми глазами. Лунёву казалось,
что все они думают
о мужике...
Кирик громко захохотал. Публика разделилась на две группы: одни слушали рассказ телеграфиста об убийстве мальчика, другие — скучное сообщение Травкина
о человеке, совершившем двадцать три кражи. Илья наблюдал за хозяйкой, чувствуя,
что в нём тихо разгорается какой-то огонёк, — он ещё ничего
не освещает, но уже настойчиво жжёт сердце. С той минуты, когда Лунёв понял,
что Автономовы опасаются, как бы он
не сконфузил их пред гостями, его мысли становились стройнее.