Неточные совпадения
— А ты этого
не замечай себе, Илюша! — посоветовал дед, беспокойно мигая глазами. — Ты так гляди, будто
не твоё дело. Неправду разбирать — богу принадлежит,
не нам! Мы
не можем. А он всему меру знает!.. Я вот, видишь, жил-жил, глядел-глядел, — столько неправды видел — сосчитать невозможно! А правды
не видал!.. Восьмой десяток мне пошёл однако… И
не может того
быть, чтобы за такое большое время
не было правды около меня на земле-то… А я
не видал…
не знаю её!..
—
Не моги так говорить! Я
не люблю этих твоих речей. Я тебя обижаю,
не ты меня!.. Но я это
не потому, что злой, а потому, что — ослаб. Вот, однажды, переедем на другую улицу, и начнётся всё другое… окна, двери… всё! Окна на улицу
будут. Вырежем из бумаги сапог и на стёкла наклеим. Вывеска! И повалит к нам нар-род! За-акипит дело!.. Э-эх ты! Дуй, бей, — давай углей! Шибко живём, деньги куём!
Много замечал Илья, но всё
было нехорошее, скучное и толкало его в сторону от людей. Иногда впечатления, скопляясь в нём, вызывали настойчивое желание поговорить с кем-нибудь. Но говорить с дядей
не хотелось: после смерти Еремея между Ильёй и дядей выросло что-то невидимое, но плотное и мешало мальчику подходить к горбуну так свободно и близко, как раньше. А Яков ничего
не мог объяснить ему, живя тоже в стороне ото всего, но на свой особый лад.
— Веду я тебя служить человеку почтенному, всему городу известному, Кириллу Иванычу Строганому… Он за доброту свою и благодеяния медали получал —
не токмо что! Состоит он гласным в думе, а
может,
будет избран даже в градские головы. Служи ему верой и правдой, а он тебя, между прочим, в люди произведёт… Ты парнишка сурьёзный,
не баловник… А для него оказать человеку благодеяние — всё равно что — плюнуть…
— Сказано — взявши нож, от него и погибнешь… Вот почему ты мне лишний… Так-то… На вот тебе полтинку, и — иди… Уходи… Помни — ты мне ничего худого, я тебе — тоже… Даже — вот, на! Дарю полтинник… И разговор вёл я с тобой, мальчишкой, серьёзный, как надо
быть и… всё такое…
Может, мне даже жалко тебя… но неподходящий ты! Коли чека
не по оси — её надо бросить… Ну, иди…
— Скоро уже девочка взрастёт. Я спрашивала которых знакомых кухарок и других баб — нет ли места где для девочки? Нет ей места, говорят… Говорят — продай!.. Так ей
будет лучше… дадут ей денег и оденут… дадут и квартиру… Это бывает, бывает… Иной богатый, когда он уже станет хилым на тело да поганеньким и уже
не любят его бабы даром… то вот такой мерзюга покупает себе девочку…
Может, это и хорошо ей… а всё же противно должно
быть сначала… Лучше бы без этого… Лучше уж жить ей голодной, да чистой, чем…
— Надо бы, чтобы каждое человеческое дело перед совестью кругло
было, как яичко, а тут… Тошно мне… Ничего
не понимаю… Сноровки к жизни у меня нету, приверженности к трактиру я
не чувствую… А отец — всё долбит… «
Будет, говорит, тебе шематонить, возьмись за ум, — дело делай!» Какое? Торгую я за буфетом, когда Терентия нет… Противно мне, но я терплю… А от себя что-нибудь делать —
не могу…
—
Не стоял. Захотел бы ты — его
не было бы…
Не намекала я тебе,
не говорила разве, что
могу всегда прогнать его? Ты молчал да посмеивался, — ты ведь никогда по-человечески
не любил меня… Ты сам, по своей воле, делил меня с ним пополам…
Её слова всё ближе притягивали Илью; он крепко прижался лицом к груди женщины, и, хотя ему трудно
было дышать, он
не мог оторваться от неё, сознавая, что это — близкий ему человек и нужен для него теперь больше, чем когда-либо.
— Господи! — вздохнув, сказала Олимпиада. — Что
будет?.. Голубчик… Я — ничего
не могу… ни говорить, ни думать, и надо нам отсюда уходить…
Но обыска
не было, к следователю его всё
не требовали. Позвали только на шестой день. Перед тем, как идти в камеру, он надел чистое бельё, лучший свой пиджак, ярко начистил сапоги и нанял извозчика. Сани подскакивали на ухабах, а он старался держаться прямо и неподвижно, потому что внутри у него всё
было туго натянуто и ему казалось — если он неосторожно двинется, с ним
может случиться что-то нехорошее. И на лестницу в камеру он вошёл
не торопясь, осторожно, как будто
был одет в стекло.
— Вы
не можете сказать, — небрежно, быстро спрашивал следователь, — где вы
были в четверг между двумя и тремя часами?
— Вы все знаете Петрушку Филимонова, знаете, что это первый мошенник в улице… А кто скажет худо про его сына? Ну, вот вам сын — избитый лежит,
может, на всю жизнь изувеченный, — а отцу его за это ничего
не будет. Я же один раз ударил Петрушку — и меня осудят… Хорошо это? По правде это
будет? И так во всём — одному дана полная воля, а другой
не посмей бровью шевелить…
Замерло пение, — Илья вздохнул глубоким, легким вздохом. Ему
было хорошо: он
не чувствовал раздражения, с которым пришёл сюда, и
не мог остановить мысли на грехе своём. Пение облегчило его душу и очистило её. Чувствуя себя так неожиданно хорошо, он недоумевал,
не верил ощущению своему, но искал в себе раскаяния и —
не находил его.
Об извозчиках он
мог говорить целый вечер, и Лунёв никогда
не слыхал от него других речей. Приходил ещё смотритель приюта для детей Грызлов, молчаливый человек с чёрной бородой. Он любил
петь басом «Как по морю, морю синему», а жена его, высокая и полная женщина с большими зубами, каждый раз съедала все конфекты у Татьяны Власьевны, за что после её ухода Автономова ругала её.
—
Был. «Довольно, говорит, валяться, выписывайся!» Я умолил доктора, чтобы меня
не отпускали отсюда… Хорошо здесь, — тихо, скромно… Вот — Никита Егорович, читаем мы с ним библию. Семь лет читал её, всё в ней наизусть знает и
может объяснить пророчества… Выздоровлю —
буду жить с Никитой Егорычем, уйду от отца!
Буду помогать в церкви Никите Егорычу и
петь на левом клиросе…
— Вы говорили, что галантерейный магазин
может дать процентов двадцать и более, смотря по тому, как поставить дело. Ну-с, мы готовы дать вам под вексель на срок — до предъявления,
не иначе, — наши деньги, а вы открываете магазин. Торговать вы
будете под моим контролем, а прибыль мы делим пополам. Товар вы страхуете на моё имя, а кроме того, вы даёте мне на него ещё одну бумажку — пустая бумажка! Но она необходима для формы. Нуте-ка, подумайте над этим и скажите: да или нет?
— Нет уж!..
Будет! Я без неё жить
не могу… Пакостей довольно с неё… должна
быть сыта… я — по горло сыт! Завтра у нас всё и произойдёт… так или эдак…
Илья запер дверь, обернулся, чтобы ответить, — и встретил перед собой грудь женщины. Она
не отступала перед ним, а как будто всё плотнее прижималась к нему. Он тоже
не мог отступить: за спиной его
была дверь. А она стала смеяться… тихонько так, вздрагивающим смехом. Лунёв поднял руки, осторожно положил их ладонями на её плечи, и руки у него дрожали от робости пред этой женщиной и желания обнять её. Тогда она сама вытянулась кверху, цепко охватила его шею тонкими, горячими руками и сказала звенящим голосом...
— Ты думаешь — муж! — так этого достаточно для женщины? Муж
может очень
не нравиться, если даже любишь его. И потом — он ведь тоже никогда
не стесняется изменить жене, только бы нашёлся подходящий сюжет… И женщине тоже скучно всю жизнь помнить одно — муж, муж, муж! Пошалить с другим мужчиной — забавно: узнаёшь, какие мужчины бывают и какая между ними разница. Ведь и квас разный: просто квас, баварский квас, можжевеловый, клюковный… И это даже глупо всегда
пить просто квас…
— Э, что там? — отмахиваясь от него рукой, воскликнул Кирик. — Тарелка пельменей — пустяк! Нет, братец,
будь я полицеймейстером — гм! — вот тогда бы ты
мог сказать мне спасибо… о да! Но полицеймейстером я
не буду… и службу в полиции брошу… Я, кажется, поступлю доверенным к одному купцу… это получше! Доверенный? Это — шишка!
— Но
будет лучше, если ты прекратишь сношения с твоими старыми знакомыми. Теперь они уже
не пара тебе… и даже
могут сконфузить тебя. Все они — грязные, грубые… например, этот, который занимал денег у тебя? Худой такой?.. Злые глаза?..
—
Не могу! Я, брат, так себя чувствую, как будто у меня дома жар-птица, — а клетка-то для неё слаба. Целые дни одна она там сидит… и кто её знает, о чём думает? Житьё ей серое наступило… я это очень хорошо понимаю… Если б ребёнок
был…
«Ага! Так ты меня затем крепко обнимаешь, чтобы в карман мне незаметно залезть?» — мысленно говорил он Татьяне Власьевне. И тут же решил, пустив в оборот все свои деньги, выкупить магазин у сожительницы, порвать связь с нею. Решить это ему
было легко. Татьяна Власьевна и раньше казалась ему лишней в его жизни, и за последнее время она становилась даже тяжела ему. Он
не мог привыкнуть к её ласкам и однажды прямо в глаза сказал ей...
— Да-а… Я уж четвёртый раз… Когда
не могу больше терпеть… убегаю… Прошлый раз я в колодец
было хотела… а он поймал… и так бил, так мучил…
—
Может, ты…
не девушка уж
была, как за него вышла?
Илья прислушивался к песням и с недоумением думал, как они, эти люди,
могут петь протяжные, тоскливые песни про Волгу, похороны, нераспаханную полосу и после каждой песни смеяться как ни в чём
не бывало, точно это и
не они
пели…
Он оттолкнулся от дерева, — фуражка с головы его упала. Наклоняясь, чтоб поднять её, он
не мог отвести глаз с памятника меняле и приёмщику краденого. Ему
было душно, нехорошо, лицо налилось кровью, глаза болели от напряжения. С большим усилием он оторвал их от камня, подошёл к самой ограде, схватился руками за прутья и, вздрогнув от ненависти, плюнул на могилу… Уходя прочь от неё, он так крепко ударял в землю ногами, точно хотел сделать больно ей!..
— И возражу! —
не сдерживаясь больше, крикнул он. — Я… всей жизнью возражу!! Я…
может быть, великий грех сделал, прежде чем до этого дошёл…
Но и оставшись наедине, он
не мог собраться с мыслями. Он
не вдумывался в смысл того, что сказала ему девушка, её слова прежде всего
были обидны.
— Барство ваше, гордость эта — вам недорого обходятся, в гимназиях всяк
может этого набраться… А без гимназий — швея вы, горничная… По бедности вашей ничем другим
быть не можете, — верно-с?
—
Не только грабь, — убивай! — ничего
не будет! Некому наказывать… Наказывают неумеющих, а кто умеет — тот всё
может делать, всё!
— Добрый ты, Кирик Никодимыч! — презрительно усмехаясь, сказал Илья. — Собаки вот
есть такие — её бьют, а она ласкается… А
может, ты
не жалеешь меня, а боишься, что я на суде про жену твою говорить
буду?
Не бойся… этого
не будет! мне и думать про неё стыдно,
не то что говорить…