Вслед за этим событием начал прихварывать дедушка Еремей. Он всё реже выходил собирать тряпки, оставался дома и скучно бродил по двору или лежал в своей тёмной конуре. Приближалась весна, и в те дни, когда на небе ласково сияло тёплое солнце, — старик сидел где-нибудь на припёке, озабоченно высчитывая что-то
на пальцах и беззвучно шевеля губами. Сказки детям он стал рассказывать реже и хуже. Заговорит и вдруг закашляется. В груди у него что-то хрипело, точно просилось на волю.
Неточные совпадения
Илья радостно хихикнул, — он был счастлив. Сердитый кузнец, самый сильный мужик
на дворе, которого все боялись и уважали, шутит с ним! Кузнец схватил его железными
пальцами за плечо и добавил ему ещё радости...
— Скажите, пожалуйста, какой! — опасливо воскликнула хозяйка и так посмотрела
на Илью, точно раньше она никогда не видала его. Строганый усмехнулся, погладил бороду, постучал
пальцами по столу и внушительно заговорил...
Матица, поставив решето себе
на колени, молча вытаскивала из него большими
пальцами серые куски пищи, клала их в широко открытый рот и громко чавкала. Зубы у неё были крупные, острые. И перед тем, как дать им кусок, она внимательно оглядывала его со всех сторон, точно искала в нём наиболее вкусные местечки.
Он застучал
пальцами по краю стола и беспокойно задвигался
на стуле.
— Мой каприз! — говорила ему Олимпиада, играя его курчавыми волосами или проводя
пальцем по тёмному пуху
на его губе. — Ты мне нравишься всё больше… У тебя надёжное, твёрдое сердце, и я вижу, что, если ты чего захочешь, — добьёшься… Я — такая же… Будь я моложе — вышла бы за тебя замуж… Тогда вдвоём с тобой мы разыграли бы жизнь, как по нотам…
С того дня, как Илья познакомился с Олимпиадой, ему казалось, что дом Филимонова стал ещё грязнее и тесней. Эта теснота и грязь вызывали у него чувство физического отвращения, как будто тела его касались холодные, скользкие руки. Сегодня это чувство особенно угнетало его, он не мог найти себе места в доме, пошёл к Матице и увидал бабу сидящей у своей широкой постели
на стуле. Она взглянула
на него и, грозя
пальцем, громко прошептала, точно ветер подул...
Холодные, крючковатые
пальцы касались шеи Лунёва, — он, стиснув зубы, отгибал свою голову назад и всё сильнее встряхивал лёгкое тело старика, держа его
на весу.
Илья понял вопрос. Он круто повернулся
на стуле от злобы к этому человеку в ослепительно белой рубашке, к его тонким
пальцам с чистыми ногтями, к золоту его очков и острым, тёмным глазам. Он ответил вопросом...
Он с треском уселся
на стул, раскрыл книгу, низко наклонился над ней и, водя
пальцем по жёлтой от старости толстой бумаге, глухо, вздрагивающим голосом прочитал...
Кирик повернулся
на стуле и, забарабанив
пальцами по краю подноса, запел...
—
Пальцем в небе… Э, ну их ко всем чертям! Куда уж нам лаптем щи хлебать!.. Я, брат, теперь всем корпусом сел
на мель. Ни искры в голове, — ни искорки! Всё про неё думаю… Работаю — паять начну — всё льются в голову, подобно олову, мечты о ней… Вот тебе и стихи… ха-ха!.. Положим, — тому и честь, кто во всём — весь… Н-да, тяжело ей…
Она сидела, разговаривая с братом, и длинные
пальцы её правой руки всегда выбивали
на её колене быструю, неслышную дробь.
Она внимательно и серьёзно смотрела
на его красивое, взволнованное лицо, потихоньку пытаясь освободить свою руку из его
пальцев. Но он рассказывал ей о Вере, о Павле, рассказывал горячо, с, увлечением. И сильно встряхивал её руку и говорил...
Дядя отодвинулся от стола вместе со стулом, наклонил голову и, держа руки
на коленях, стал шевелить
пальцами, то сгибая, то разгибая их.
У него в голове шумело, точно там ручьи текли. Неподвижно, сцепивши крепко
пальцы рук, он стоял за прилавком и смотрел
на неё так, точно в ней одной видел всё зло, всю тяжесть своей жизни.
Говоря, она ощупывала
пальцами брошь и не смотрела
на Илью.
Другой зажёг спичку, присел
на землю. У ног его лежала рука,
пальцы её, крепко стиснутые в кулак, тихо расправлялись.
Маленькая горенка с маленькими окнами, не отворявшимися ни в зиму, ни в лето, отец, больной человек, в длинном сюртуке на мерлушках и в вязаных хлопанцах, надетых на босую ногу, беспрестанно вздыхавший, ходя по комнате, и плевавший в стоявшую в углу песочницу, вечное сиденье на лавке, с пером в руках, чернилами
на пальцах и даже на губах, вечная пропись перед глазами: «не лги, послушествуй старшим и носи добродетель в сердце»; вечный шарк и шлепанье по комнате хлопанцев, знакомый, но всегда суровый голос: «опять задурил!», отзывавшийся в то время, когда ребенок, наскуча однообразием труда, приделывал к букве какую-нибудь кавыку или хвост; и вечно знакомое, всегда неприятное чувство, когда вслед за сими словами краюшка уха его скручивалась очень больно ногтями длинных протянувшихся сзади пальцев: вот бедная картина первоначального его детства, о котором едва сохранил он бледную память.
— А я, ей-богу, думал, что это сам воевода. Ай, ай, ай!.. — при этом жид покрутил головою и расставил пальцы. — Ай, какой важный вид! Ей-богу, полковник, совсем полковник! Вот еще бы только
на палец прибавить, то и полковник! Нужно бы пана посадить на жеребца, такого скорого, как муха, да и пусть муштрует полки!
Неточные совпадения
В один стожище матерый, // Сегодня только сметанный, // Помещик
пальцем ткнул, // Нашел, что сено мокрое, // Вспылил: «Добро господское // Гноить? Я вас, мошенников, // Самих сгною
на барщине! // Пересушить сейчас!..» // Засуетился староста: // — Недосмотрел маненичко! // Сыренько: виноват! — // Созвал народ — и вилами // Богатыря кряжистого, // В присутствии помещика, // По клочьям разнесли. // Помещик успокоился.
Иной угодья меряет, // Иной в селенье жителей // По
пальцам перечтет, // А вот не сосчитали же, // По скольку в лето каждое // Пожар пускает
на ветер // Крестьянского труда?..
Угрюм-Бурчеев мерным шагом ходил среди всеобщего опустошения, и
на губах его играла та же самая улыбка, которая озарила лицо его в ту минуту, когда он, в порыве начальстволюбия, отрубил себе указательный
палец правой руки.
С этим словом, положив
палец на перекладину, он тупым тесаком раздробил его.
Искали, искали они князя и чуть-чуть в трех соснах не заблудилися, да, спасибо, случился тут пошехонец-слепород, который эти три сосны как свои пять
пальцев знал. Он вывел их
на торную дорогу и привел прямо к князю
на двор.