Неточные совпадения
— Вот так — а-яй! — воскликнул мальчик, широко раскрытыми глазами глядя на чудесную картину, и замер в молчаливом восхищении. Потом в
душе его родилась беспокойная мысль, — где
будет жить он, маленький, вихрастый мальчик в пестрядинных штанишках, и его горбатый, неуклюжий дядя? Пустят ли их туда, в этот чистый, богатый, блестящий золотом, огромный город? Он подумал, что их телега именно потому стоит здесь, на берегу реки, что в город не пускают людей бедных. Должно
быть, дядя пошёл просить, чтобы пустили.
Про Пчелина-купца говорят люди, будто он
душу погубил, когда молодой
был.
— Теперь
душа её ходить
будет тут…
Он лёг спать не у себя в каморке, а в трактире, под столом, на котором Терентий мыл посуду. Горбун уложил племянничка, а сам начал вытирать столы. На стойке горела лампа, освещая бока пузатых чайников и бутылки в шкафу. В трактире
было темно, в окна стучал мелкий дождь, толкался ветер… Терентий, похожий на огромного ежа, двигал столами и вздыхал. Когда он подходил близко к лампе, от него на пол ложилась густая тень, — Илье казалось, что это ползёт
душа дедушки Еремея и шипит на дядю...
Мальчику
было холодно и страшно.
Душила сырость, —
была суббота, пол только что вымыли, от него пахло гнилью. Ему хотелось попросить, чтобы дядя скорее лёг под стол, рядом с ним, но тяжёлое, нехорошее чувство мешало ему говорить с дядей. Воображение рисовало сутулую фигуру деда Еремея с его белой бородой, в памяти звучал ласковый скрипучий голос...
Плотно прижавшись друг к другу, мальчики с трепетом любопытства и странной, согревающей
душу радостью входили в новый, волшебный мир, где огромные, злые чудовища погибали под могучими ударами храбрых рыцарей, где всё
было величественно, красиво и чудесно и не
было ничего похожего на эту серую, скучную жизнь.
Торжественное настроение миротворно веяло на
душу, и
было в нём что-то совершенно чуждое суете жизни, непримиримое с её стремлениями.
Илья приходил домой полный смутного беспокойства, чувствуя, что его мечта о будущем выцвела и что в нём в самом
есть кто-то, не желающий открыть галантерейную лавочку. Но жизнь брала своё, и этот кто-то скрывался в глубь
души…
Илья подумал, что вот
поют эти люди, хорошо
поют, так, что песня за
душу берёт. А потом они напьются водки и, может
быть, станут драться… Ненадолго хватает в человеке хорошего…
Судьба меня
душит, она меня давит…
То сердце царапнет, то бьёт по затылку,
Сударку — и ту для меня не оставит.
Одно оставляет мне — водки бутылку…
Стоит предо мною бутылка вина…
Блестит при луне, как смеётся она…
Вином я сердечные раны лечу:
С вина в голове зародится туман,
Я думать не стану и спать захочу…
Не
выпить ли лучше ещё мне стакан?
Я —
выпью!.. Пусть те, кому спится, не
пьют!
Мне думы уснуть не дают…
— Что же делать, коли узла не развяжешь? А я… Так вам обоим скажу:
будь у меня денег тысяча, — я бы вам! Нате! Примите, сделайте милость, ради вашей любви… Потому — я чувствую — дело ваше с
душой, дело чистое, а на всё прочее — плевать!
— Я первый раз в жизни вижу, как люди любят друг друга… И тебя, Павел, сегодня оценил по
душе, — как следует!.. Сижу здесь… и прямо говорю — завидую… А насчёт… всего прочего… я вот что скажу: не люблю я чуваш и мордву, противны они мне! Глаза у них — в гною. Но я в одной реке с ними купаюсь, ту же самую воду
пью, что и они. Неужто из-за них отказаться мне от реки? Я верю — бог её очищает…
— Эх, чёрт меня съешь! Хорошо жить на свете, когда люди — как дети! Ловко я угодил
душе своей, что привёл тебя сюда, Илья…
Выпьем, брат!
— Ка-ак же! — со злобой и насмешкой воскликнул Лунёв. — Нюхают, обложить хотят, как волка в лесу. Ничего не
будет, — не их дело! И не волк я, а несчастный человек… Я никого не хотел
душить, меня самого судьба
душит… как у Пашки в стихе сказано… И Пашку
душит, и Якова… всех!
— Всю жизнь я в мерзость носом тычусь… что не люблю, что ненавижу — к тому меня и толкает. Никогда не видал я такого человека, чтобы с радостью на него поглядеть можно
было… Неужто никакой чистоты в жизни нет? Вот задавил я этого… зачем мне? Только испачкался,
душу себе надорвал… Деньги взял… не брать бы!
— Разве кому лучше, коли человек, раз согрешив, на всю жизнь останется в унижении?.. Девчонкой, когда вотчим ко мне с пакостью приставал, я его тяпкой ударила… Потом — одолели меня… девочку пьяной
напоили… девочка
была… чистенькая… как яблочко,
была твёрдая вся, румяная… Плакала над собой… жаль
было красоты своей… Не хотела я, не хотела… А потом — вижу… всё равно! Нет поворота… Дай, думаю, хошь дороже пойду. Возненавидела всех, воровала деньги, пьянствовала… До тебя — с
душой не целовала никого…
— Ну, — несчастье попразднуем!.. В каторгу понадобится идти — вместе айда? Слышишь? А пока —
будем горе с любовью изживать… Теперь мне — хошь жги меня огнём… На
душе — легко…
— Я думал про это! Прежде всего надо устроить порядок в
душе… Надо понять, чего от тебя бог хочет? Теперь я вижу одно: спутались все люди, как нитки, тянет их в разные стороны, а кому куда надо вытянуться, кто к чему должен крепче себя привязать — неизвестно! Родился человек — неведомо зачем; живёт — не знаю для чего, смерть придёт — всё порвёт… Стало
быть, прежде всего надо узнать, к чему я определён… во-от!..
Он чувствовал, что теперь тёмные речи Якова задевают его сильнее, чем прежде задевали, и что эти слова будят в нём какие-то особые думы. Ему казалось, что кто-то чёрный в нём, тот, который всегда противоречил всем его простым и ясным мечтам о чистой жизни, теперь с особенной жадностью вслушивается в речи Якова и ворочается в
душе его, как ребёнок в утробе матери. Это
было неприятно Илье, смущало его, казалось ему ненужным, он избегал разговоров с Яковом. Но отвязаться от товарища
было нелегко.
— Стало
быть, должен он знать — откуда явился и как?
Душа, сказано, бессмертна — она всегда
была… ага? Не то надо знать, как ты родился, а как понял, что живёшь? Родился ты живой, — ну, а когда жив стал? В утробе матерней? Хорошо! А почему ты не помнишь не только того, как до родов жил, и опосля, лет до пяти, ничего не знаешь? И если
душа, — то где она в тебя входит? Ну-ка?
— А потому, что это дело не моё, да и не твоё. Коли тебя не нашли — значит, так ему и надо
было.
Душить его тебе надобности не
было, — ты сам говоришь. Значит, он через тебя наказан…
Замерло пение, — Илья вздохнул глубоким, легким вздохом. Ему
было хорошо: он не чувствовал раздражения, с которым пришёл сюда, и не мог остановить мысли на грехе своём. Пение облегчило его
душу и очистило её. Чувствуя себя так неожиданно хорошо, он недоумевал, не верил ощущению своему, но искал в себе раскаяния и — не находил его.
Он
был телом, его жена —
душой; он мало бывал дома и мало значил в нём.
— «Опротивела
душе моей жизнь моя, предамся печали моей,
буду говорить в горести
души моей. Скажу богу: не обвиняй меня, скажи мне, за что ты со мной борешься? Хорошо ли для тебя, что ты угнетаешь, что ты презираешь дело рук твоих…»
— Ну ещё бы! — закричал околоточный и, сунув руку в карман, заговорил громко и возбуждённо: — А теперь —
пьём шампанское! Шампанское, чёрт побери мою
душу! Илья, беги, братец, в погребок, тащи шампань! На — мы тебя угощаем. Спрашивай донского шампанского в девять гривен и скажи, что это мне, Автономову, — тогда за шестьдесят пять отдадут… Живо-о!
Он думал: вот — судьба ломала, тискала его, сунула в тяжёлый грех, смутила
душу, а теперь как будто прощенья у него просит, улыбается, угождает ему… Теперь пред ним открыта свободная дорога в чистый угол жизни, где он
будет жить один и умиротворит свою
душу. Мысли кружились в его голове весёлым хороводом, вливая в сердце неведомую Илье до этой поры уверенность.
Ему
было приятно идти: каждый шаг вперёд, каждый глоток воздуха родил в
душе его новую мечту.
Но вот в воздухе запахло гнилью, прелым навозом. Илья перестал
петь: этот запах пробудил в нём хорошие воспоминания. Он пришёл к месту городских свалок, к оврагу, где рылся с дедушкой Еремеем. Образ старого тряпичника встал в памяти. Илья оглянулся вокруг, стараясь узнать во тьме то место, где старик любил отдыхать с ним. Но этого места не
было: должно
быть, его завалили мусором. Илья вздохнул, чувствуя, что и в его
душе тоже что-то завалено мусором…
«Хоть бы зол я
был на этого человека или не нравился бы он мне… А то так просто… ни за что обидел я его», — с тревогой думал он, и в
душе его шевелилось что-то нехорошее к Татьяне Власьевне. Ему казалось, что Кирик непременно догадается об измене жены.
Илья слушал её рассказы и тоже вспоминал о своём прошлом, ощущая в
душе невидимые нити, крепко связывавшие её с домом Петрухи Филимонова. И ему казалось, что этот дом всегда
будет мешать ему жить спокойно…
Это
было странное, едва уловимое предчувствие тревоги; оно не колебало покоя
души, а только касалось его легко, как тень.
— Так уж. Нейдёт тебе спокойно жить… Ты парень хороший, с
душой…
Есть такие люди: всю жизнь живут крепко, никогда не хворают и вдруг сразу — хлоп!
— Шестьдесят рублей жалованья и столько же наживаю, — недурно, а? Наживаю осторожно, законно… Квартиру мы переменили, — слышал? Теперь у нас миленькая квартирка. Наняли кухарку, — велика-а-лепно готовит, бестия! С осени начнём принимать знакомых,
будем играть в карты… приятно, чёрт возьми! Весело проведёшь время, и можно выиграть… нас двое играют, я и жена, кто-нибудь один всегда выигрывает! А выигрыш окупает приём гостей, — хо-хо,
душа моя! Вот что называется дешёвая и приятная жизнь!..
— То
есть ежели и плох человек —
есть в нём своё хорошее, ежели и хорош — имеет в себе плохое…
Души у нас у всех одинаково пёстрые… у всех!
Лунёву
было приятно гулять среди тишины, вдыхая полной грудью сладкие запахи лип и цветов. В нём тоже всё
было тихо, спокойно, — он отдыхал
душой и ни о чём не думал, испытывая удовольствие одиночества, давно уже неведомое ему.
Он весь
был охвачен воспоминаниями о Полуэктове, — о первой встрече с ним, о том, как он
душил его, а старик мочил слюной своей его руки.
Тупое чувство какой-то лени мешало Лунёву отвечать на слова товарища. Безразличным взглядом он рассматривал возбуждённое, насмешливое лицо Павла и чувствовал, что укоры не задевают его
души. Жёлтые волоски в усах и на подбородке Грачёва
были как плесень на его худом лице, и Лунёв смотрел на них, равнодушно соображая...
Каждая минута рождает что-нибудь новое, неожиданное, и жизнь поражает слух разнообразием своих криков, неутомимостью движения, силой неустанного творчества. Но в
душе Лунёва тихо и мертво: в ней всё как будто остановилось, — нет ни дум, ни желаний, только тяжёлая усталость. В таком состоянии он провёл весь день и потом ночь, полную кошмаров… и много таких дней и ночей. Приходили люди, покупали, что надо
было им, и уходили, а он их провожал холодной мыслью...
Вместо Гаврика ему ставила самовар и носила обед кухарка домохозяина, женщина угрюмая, худая, с красным лицом. Глаза у неё
были бесцветные, неподвижные. Иногда, взглянув на нее, Лунёв ощущал где-то в глубине
души возмущение...
Там, в поле, ночью
было тихо, темно и пустынно, как в его
душе.
В недуге тяжком и в бреду
Я годы молодости прожил.
Вопрос — куда, слепой, иду? —
Ума и сердца не тревожил.
Мрак мою
душу оковал
И ослепил мне ум и очи…
Но я всегда — и дни и ночи —
О чём-то светлом тосковал!..
Вдруг — светом внутренним полна,
Ты предо мною гордо встала —
И, дрогнув, мрака пелена
С
души и глаз моих упала!
Да
будет проклят этот мрак!
Свободный от его недуга,
Я чувствую — нашёл я друга!
И ясно вижу — кто мой враг!..
В
душе Лунёва словно назревал нарыв; жить становилось всё тошнее. Всего хуже
было то, что ему ничего не хотелось делать: никуда его не тянуло, но казалось порою, что он медленно и всё глубже опускается в тёмную яму.
Он пошёл… Дома стояли по бокам улицы, точно огромные камни, грязь всхлипывала под ногами, а дорога опускалась куда-то вниз, где тьма
была ещё более густа… Илья споткнулся о камень и чуть не упал. В пустоте его
души вздрогнула надоедливая мысль...