Неточные совпадения
Слышен насмешливый и ликующий свист по адресу забастовщиков, раздаются крики приветствий, а какой-то толстой
человек, в легкой серой паре и в панаме, начинает приплясывать, топая ногами по камню мостовой. Кондуктора и вагоновожатые медленно пробираются сквозь толпу,
идут к вагонам, некоторые влезают на площадки, — они стали еще угрюмее и в ответ на возгласы толпы — сурово огрызаются, заставляя уступать им дорогу. Становится тише.
Легким танцующим шагом с набережной Санта Лючия
идут маленькие серые солдатики, мерно стуча ногами и механически однообразно размахивая левыми руками. Они кажутся сделанными из жести и хрупкими, как заводные игрушки. Их ведет красивый высокий офицер, с нахмуренными бровями и презрительно искривленным ртом, рядом с ним, подпрыгивая, бежит тучный
человек в цилиндре и неустанно говорит что-то, рассекая воздух бесчисленными жестами.
Из-за колонн вокзала
идет стройная процессия маленьких
людей, они полуодеты и кажутся мохнатыми в своих лохмотьях, мохнатыми, точно какие-то странные зверьки.
Приплясывая,
идет черноволосая генуэзка, ведя за руку
человека лет семи от роду, в деревянных башмаках и серой шляпе до плеч. Он встряхивает головенкой, чтобы сбросить шляпу на затылок, а она всё падает ему на лицо, женщина срывает ее с маленькой головы и, высоко взмахнув ею, что-то поет и смеется, мальчуган смотрит на нее, закинув голову, — весь улыбка, потом подпрыгивает, желая достать шляпу, и оба они исчезают.
Впечатление такое, точно
люди пережили свои несчастия, вчерашний день был последним днем тяжелой, всем надоевшей жизни, а сегодня все проснулись ясными, как дети, с твердой, веселой верою в себя — в непобедимость своей воли, пред которой всё должно склониться, и вот теперь дружно и уверенно
идут к будущему.
Их встречи были полны отчаяния и тоски, после каждого свидания с нею он чувствовал себя разбитым и бессильным, она — в слезах
шла исповедоваться, а он знал это, и ему казалось, что черная стена
людей в тонзурах становится всё выше, несокрушимее с каждым днем, растет и разъединяет их насмерть.
…Льется под солнцем живая, празднично пестрая река
людей, веселый шум сопровождает ее течение, дети кричат и смеются; не всем, конечно, легко и радостно, наверное, много сердец туго сжаты темной скорбью, много умов истерзаны противоречиями, но — все мы
идем к свободе, к свободе!
Здесь
пойдет речь о железном Тимур-ленге, [Тимур-ленг (Тамерлан) — прозвище Тимура (1336–1405).] хромом барсе, о Сахиб-и-Кирани — счастливом завоевателе, о Тамерлане, как назвали его неверные, о
человеке, который хотел разрушить весь мир.
Вот как говорил поэт Кермани с царем царей,
человеком зла и ужаса, и да будет для нас
слава поэта, друга правды, навсегда выше
славы Тимура.
И вот, в час веселья, разгула, гордых воспоминаний о битвах и победах, в шуме музыки и народных игр пред палаткой царя, где прыгали бесчисленные пестрые шуты, боролись силачи, изгибались канатные плясуны, заставляя думать, что в их телах нет костей, состязаясь в ловкости убивать, фехтовали воины и
шло представление со слонами, которых окрасили в красный и зеленый цвета, сделав этим одних — ужасными и смешными — других, — в этот час радости
людей Тимура, пьяных от страха пред ним, от гордости
славой его, от усталости побед, и вина, и кумыса, — в этот безумный час, вдруг, сквозь шум, как молния сквозь тучу, до ушей победителя Баязета-султана [Баязет-султан — Боязид 1, по прозвищу Йылдырым — «Молния» (1347–1402).
Почему звери и
люди — которые часто злее злейших зверей — не тронули тебя, ведь ты
шла, даже не имея оружия, единственного друга беззащитных, который не изменяет им, доколе у них есть сила в руках?
Она выпрямлялась, ждала, но патруль проходил мимо, не решаясь или брезгуя поднять руку на нее; вооруженные
люди обходили ее, как труп, а она оставалась во тьме и снова тихо, одиноко
шла куда-то, переходя из улицы в улицу, немая и черная, точно воплощение несчастий города, а вокруг, преследуя ее, жалобно ползали печальные звуки: стоны, плач, молитвы и угрюмый говор солдат, потерявших надежду на победу.
Мать — всегда против смерти; рука, которая вводит смерть в жилища
людей, ненавистна и враждебна Матерям, — ее сын не видел этого, ослепленный холодным блеском
славы, убивающим сердце.
Чиротта — порядочный
человек, хороший семьянин, — дело принимало очень мрачный оборот —
люди были смущены и задумались, а Луиджи
пошел домой и сказал Кончетте...
Отчаянно кричали — дело
шло о судьбе
человека, и не одного: ведь он женат, имеет троих детей, — в чем виноваты жена «и дети?
«
Иди ко мне и будем жить снова хорошо. Не бери ни чентезима [Чентезимо — мелкая монета.] у этого
человека, а если уже взяла — брось взятое в глаза ему! Я пред тобою тоже не виноват, разве я мог подумать, что
человек лжет в таком деле, как любовь!»
— Пройдя путь от груди матери на грудь возлюбленной,
человек должен
идти дальше, к другому счастью…
Утро, еще не совсем проснулось море, в небе не отцвели розовые краски восхода, но уже прошли остров Горгону — поросший лесом, суровый одинокий камень, с круглой серой башней на вершине и толпою белых домиков у заснувшей воды. Несколько маленьких лодок стремительно проскользнули мимо бортов парохода, — это
люди с острова
идут за сардинами. В памяти остается мерный плеск длинных весел и тонкие фигуры рыбаков, — они гребут стоя и качаются, точно кланяясь солнцу.
Немного позднее оправдания Донато была освобождена из тюрьмы и его землячка Эмилия Бракко; в ту пору стояло грустное зимнее время, приближался праздник Рождества Младенца, в эти дни у
людей особенно сильно желание быть среди своих, под теплым кровом родного дома, а Эмилия и Донато одиноки — ведь их
слава не была той
славою, которая вызывает уважение
людей, — убийца все-таки убийца, он может удивить, но и только, его можно оправдать, но — как полюбить?
«Мы можем простить убийство по страсти, мы рукоплескали преступлению в защиту чести, но — разве теперь эти
люди не
идут против тех традиций, в защиту которых они пролили столько крови?»
Он
пошел к русскому синьору, о котором говорили, что это добрый и честный
человек. Пришел, сел у койки, на которой тот медленно умирал, и спросил его...
А вокруг яслей — арабы в белых бурнусах уже успели открыть лавочки и продают оружие, шёлк, сласти, сделанные из воска, тут же какие-то неизвестной нации
люди торгуют вином, женщины, с кувшинами на плечах,
идут к источнику за водою, крестьянин ведет осла, нагруженного хворостом, вокруг Младенца — толпа коленопреклоненных
людей, и всюду играют дети.
Люди вспыхивали около нее, как паруса на рассвете, когда их коснется первый луч солнца, и это верно: для многих Нунча была первым лучом дня любви, многие благодарно молчали о ней, видя, как она
идет по улице рядом со своею тележкой, стройная, точно мачта, и голос ее взлетает на крыши домов.
Идет время, всё ускоряя свой торопливый, мелкий шаг, золотыми пылинками в красном луче солнца мелькают во времени
люди. Нунча всё чаще сдвигает густые брови, а порою, закусив губу, смотрит на дочь, как игрок на другого, стараясь догадаться, каковы его карты…
Девушка клянется, что грек — лжет, а он убеждает
людей, что Джулии стыдно признать правду, что она боится тяжелой руки Карлоне; он одолел, а девушка стала как безумная, и все
пошли в город, связав ее, потому что она кидалась на
людей с камнем в руке.
Однажды я, встретив Грассо на улице,
пошел рядом с ним, говоря, как мог, кротко: «Вы
человек жадный и злой,
людям трудно жить с вами, вы можете толкнуть кого-нибудь под руку, и эта рука схватит нож.
На этот раз я сидел в тюрьме три года девять месяцев, а когда кончился срок, мой смотритель,
человек, который знал всю эту историю и любил меня, очень уговаривал не возвращаться домой, а
идти в работники, к его зятю, в Апулию, — там у зятя много земли и виноградник.
— Gloria, madonna, gloria! [
Слава, мадонна,
слава! (Итал.).] — тысячью грудей грянула черная толпа, и — мир изменился: всюду в окнах вспыхнули огни, в воздухе простерлись руки с факелами в них, всюду летели золотые искры, горело зеленое, красное, фиолетовое, плавали голуби над головами
людей, все лица смотрели вверх, радостно крича...
Светает, в церквах веселый звон, колокола, торопливо захлебываясь, оповещают, что воскрес Христос, бог весны; на площади музыканты сдвинулись в тесное кольцо — грянула музыка, и, притопывая в такт ей, многие
пошли к церквам, там тоже — органы гудят
славу и под куполом летают множество птиц, принесенных
людьми, чтобы выпустить их в ту минуту, когда густые голоса органа воспоют
славу воскресшему богу весны.