Неточные совпадения
Легким танцующим шагом с набережной Санта Лючия идут маленькие серые солдатики, мерно стуча ногами и механически однообразно размахивая левыми
руками. Они кажутся сделанными из жести и хрупкими, как заводные игрушки. Их ведет красивый высокий офицер, с нахмуренными бровями и презрительно искривленным ртом, рядом с ним, подпрыгивая, бежит тучный
человек в цилиндре и неустанно говорит что-то, рассекая воздух бесчисленными жестами.
Человек в цилиндре и еще какие-то солидные
люди, окружившие его, отчаянно размахивая
руками, кричат...
Вогнутым полукругом стоит тяжелое мраморное здание вокзала, раскинув свои крылья, точно желая обнять
людей. Из порта доносится тяжкое дыхание пароходов, глухая работа винта в воде, звон цепей, свистки и крики — на площади тихо, душно в всё облито жарким солнцем. На балконах и в окнах домов — женщины, с цветами в
руках, празднично одетые фигурки детей, точно цветы.
Свистит, подбегая к станции, локомотив — толпа дрогнула, точно черные птицы, взлетело над головами несколько измятых шляп, музыканты берут трубы, какие-то серьезные, пожилые
люди, охорашиваясь, выступают вперед, обращаются лицом к толпе и говорят что-то, размахивая
руками вправо и влево.
Почти все дети расхватаны по
рукам, они сидят на плечах взрослых, прижаты к широким грудям каких-то суровых усатых
людей; музыка едва слышна в шуме, смехе и криках.
Высокий
человек в кожаном переднике, с голыми огромными
руками, держит на плече девочку лет шести, серенькую, точно мышь, и говорит женщине, идущей рядом с ним, ведя за
руку мальчугана, рыжего, как огонь...
Четверо
людей вздрогнули, сердито вскинули пыльные головы — девочка била в ладоши и смеялась, притопывая маленькими ногами, сконфуженная мать ловила ее
руку, что-то говоря высоким голосом, мальчишка — хохотал, перегибаясь, а в чаше, по темному вину, точно розовые лодочки, плавали лепестки цветов.
Человек тихонько засмеялся, подкручивая усы пальцами обеих
рук.
Шуршат и плещут волны. Синие струйки дыма плавают над головами
людей, как нимбы. Юноша встал на ноги и тихо поет, держа сигару в углу рта. Он прислонился плечом к серому боку камня, скрестил
руки на груди и смотрит в даль моря большими главами мечтателя.
И было странно, обидно и печально — заметить в этой живой толпе грустное лицо: под
руку с молодой женщиной прошел высокий, крепкий
человек; наверное — не старше тридцати лет, но — седоволосый. Он держал шляпу в
руке, его круглая голова была вся серебряная, худое здоровое лицо спокойно и — печально. Большие, темные, прикрытые ресницами глаза смотрели так, как смотрят только глаза
человека, который не может забыть тяжкой боли, испытанной им.
Почему звери и
люди — которые часто злее злейших зверей — не тронули тебя, ведь ты шла, даже не имея оружия, единственного друга беззащитных, который не изменяет им, доколе у них есть сила в
руках?
Она послушала
людей и показала им сына —
руки и ноги у него были короткие, как плавники рыбы, голова, раздутая в огромный шар, едва держалась на тонкой, дряблой шее, а лицо — точно у старика, всё в морщинах, на нем пара мутных глаз и большой рот, растянутый в мертвую улыбку.
Держа в
руке, короткой и маленькой, как лапа ящерицы, кусок чего-нибудь съедобного, урод наклонял голову движениями клюющей птицы и, отрывая зубами пищу, громко чавкал, сопел. Сытый, глядя на
людей, он всегда оскаливал зубы, а глаза его сдвигались к переносью, сливаясь в мутное бездонное пятно на этом полумертвом лице, движения которого напоминали агонию. Если же он был голоден, то вытягивал шею вперед и, открыв красную пасть, шевеля тонким змеиным языком, требовательно мычал.
Она выпрямлялась, ждала, но патруль проходил мимо, не решаясь или брезгуя поднять
руку на нее; вооруженные
люди обходили ее, как труп, а она оставалась во тьме и снова тихо, одиноко шла куда-то, переходя из улицы в улицу, немая и черная, точно воплощение несчастий города, а вокруг, преследуя ее, жалобно ползали печальные звуки: стоны, плач, молитвы и угрюмый говор солдат, потерявших надежду на победу.
Мать — всегда против смерти;
рука, которая вводит смерть в жилища
людей, ненавистна и враждебна Матерям, — ее сын не видел этого, ослепленный холодным блеском славы, убивающим сердце.
— И мы поехали, ничего не ожидая, кроме хорошей удачи. Мой отец был сильный
человек, опытный рыбак, но незадолго перед этим он хворал — болела грудь, и пальцы
рук у него были испорчены ревматизмом — болезнь рыбаков.
— Да, да! Чем дальше на север, тем настойчивее
люди! — утверждает Джиованни, большеголовый, широкоплечий парень, в черных кудрях; лицо у него медно-красное, нос обожжен солнцем и покрыт белой чешуей омертвевшей кожи; глаза — большие, добрые, как у вола, и на левой
руке нет большого пальца. Его речь так же медленна, как движения
рук, пропитанных маслом и железной пылью. Сжимая стакан вина в темных пальцах, с обломанными ногтями, он продолжает басом...
— Это сделала ты! — закричал горбун, бросаясь на сестру и схватив ее за горло длинными, сильными
руками, но откуда-то явились чужие
люди, оторвали его от нее, и сестра сказала им...
Человек с бакенбардами сунул
руки в карманы, расставил ноги и стал похож на открытые ножницы. Рыжий вынул золотые часы, большие, как маятник стенных часов, поглядел на них, в небо и вдоль палубы, потом начал свистать, раскачивая часы и притопывая ногою.
Почтительно поклонясь, гарсон ставит перед ним чашку кофе, маленькую бутылочку зеленого ликера и бисквиты, а за столик рядом — садится широкогрудый
человек с агатовыми глазами, — щеки, шея,
руки его закопчены дымом, весь он — угловат, металлически крепок, точно часть какой-то большой машины.
Когда глаза чистого
человека устало останавливаются на нем, он, чуть приподнявшись, дотронулся
рукою до шляпы и сказал, сквозь густые усы...
У обоих
руки в крови и разбиты сердца, оба пережили тяжелую драму суда над ними — никому в Сенеркии не показалось странным, что эти
люди, отмеченные роком, подружились и решили украсить друг другу изломанную жизнь; оба они были молоды, им хотелось ласки.
Вихрь ужаса охватил
людей, с криком и воплями все бросились к выходу, многие упали без чувств на кафли пола, многие плакали, как дети, а Серафина стояла с топором в
руке над беднягой Донато и бесчувственной дочерью своей, как Немезида деревни, богиня правосудия
людей с прямою душой.
— Нет, нет, я верю в бога, он умрет, этот
человек! Ведь я нанесла очень тяжкие раны, это чувствовали
руки мои, и — бог справедлив — этот
человек должен умереть!..
Так проводил он праздники, потом это стало звать его и в будни — ведь когда
человека схватит за сердце море, он сам становится частью его, как сердце — только часть живого
человека, и вот, бросив землю на
руки брата, Туба ушел с компанией таких же, как сам он, влюбленных в простор, — к берегам Сицилии ловить кораллы: трудная, а славная работа, можно утонуть десять раз в день, но зато — сколько видишь удивительного, когда из синих вод тяжело поднимается сеть — полукруг с железными зубцами на краю, и в ней — точно мысли в черепе — движется живое, разнообразных форм и цветов, а среди него — розовые ветви драгоценных кораллов — подарок моря.
Но как бы хорошо
человек ни выбрал жизнь для себя — ее хватает лишь на несколько десятков лет, — когда просоленному морской водою Туба минуло восемьдесят — его
руки, изувеченные ревматизмом, отказались работать — достаточно! — искривленные ноги едва держали согнутый стан, и, овеянный всеми ветрами старик, он с грустью вышел на остров, поднялся на гору, в хижину брата, к детям его и внукам, — это были
люди слишком бедные для того, чтоб быть добрыми, и теперь старый Туба не мог — как делал раньше — приносить им много вкусных рыб.
Далеко оно было от него, и трудно старику достичь берега, но он решился, и однажды, тихим вечером, пополз с горы, как раздавленная ящерица по острым камням, и когда достиг волн — они встретили его знакомым говором, более ласковым, чем голоса
людей, звонким плеском о мертвые камни земли; тогда — как после догадывались
люди — встал на колени старик, посмотрел в небо и в даль, помолился немного и молча за всех
людей, одинаково чужих ему, снял с костей своих лохмотья, положил на камни эту старую шкуру свою — и все-таки чужую, — вошел в воду, встряхивая седой головой, лег на спину и, глядя в небо, — поплыл в даль, где темно-синяя завеса небес касается краем своим черного бархата морских волн, а звезды так близки морю, что, кажется, их можно достать
рукой.
Тихими ночами лета море спокойно, как душа ребенка, утомленного играми дня, дремлет оно, чуть вздыхая, и, должно быть, видит какие-то яркие сны, — если плыть ночью по его густой и теплой воде, синие искры горят под
руками, синее пламя разливается вокруг, и душа
человека тихо тает в этом огне, ласковом, точно сказка матери.
Всю ночь он просидел с портретом детей в
руках, — при луне он казался черным и возбуждал еще более мрачные мысли. Утром решил спросить священника, — черный
человек в сутане кратко и строго сказал...
Она была слишком веселой и сердечной женщиной для того, чтоб спокойно жить с мужем; муж ее долго не понимал этого — кричал, божился, размахивал
руками, показывал
людям нож и однажды пустил его в дело, проколов кому-то бок, но полиция не любит таких шуток, и Стефано, посидев немного в тюрьме, уехал в Аргентину; перемена воздуха очень помогает сердитым
людям.
Нунча в двадцать три года осталась вдовою с пятилетней дочерью на
руках, с парой ослов, огородом и тележкой, — веселому
человеку не много нужно, и для нее этого вполне достаточно. Работать она умела, охотников помочь ей было много; когда же у нее не хватало денег, чтоб заплатить за труд, — она платила смехом, песнями и всем другим, что всегда дороже денег.
Девушка клянется, что грек — лжет, а он убеждает
людей, что Джулии стыдно признать правду, что она боится тяжелой
руки Карлоне; он одолел, а девушка стала как безумная, и все пошли в город, связав ее, потому что она кидалась на
людей с камнем в
руке.
— «Я сделал то, что следовало:
человек, оскорбивший мою любовь, не может жить, — я его убил…
Рука, ударившая безвинно мою возлюбленную, — оскорбила меня, я ее отсек… Я хочу теперь, чтоб ты, Джулия, простила меня, ты и все твои…»
Однажды я, встретив Грассо на улице, пошел рядом с ним, говоря, как мог, кротко: «Вы
человек жадный и злой,
людям трудно жить с вами, вы можете толкнуть кого-нибудь под
руку, и эта
рука схватит нож.
И тотчас же, как-то вдруг, по-сказочному неожиданно — пред глазами развернулась небольшая площадь, а среди нее, в свете факелов и бенгальских огней, две фигуры: одна — в белых длинных одеждах, светловолосая, знакомая фигура Христа, другая — в голубом хитоне — Иоанн, любимый ученик Иисуса, а вокруг них темные
люди с огнями в
руках, на их лицах южан какая-то одна, всем общая улыбка великой радости, которую они сами вызвали к жизни и — гордятся ею.
— Gloria, madonna, gloria! [Слава, мадонна, слава! (Итал.).] — тысячью грудей грянула черная толпа, и — мир изменился: всюду в окнах вспыхнули огни, в воздухе простерлись
руки с факелами в них, всюду летели золотые искры, горело зеленое, красное, фиолетовое, плавали голуби над головами
людей, все лица смотрели вверх, радостно крича...