Неточные совпадения
С
моря тянет легкий бриз, огромные пальмы городского сада тихо качают веерами темно-зеленых ветвей, стволы их странно подобны неуклюжим ногам чудовищных слонов. Мальчишки — полуголые дети неаполитанских улиц — скачут, точно воробьи, наполняя воздух звонкими криками
и смехом.
Жаркий шум южного дня, покрытый тяжелым вздохом пушки, на секунду прижался к нагретым камням мостовых
и, снова вскинувшись над улицами, потек в
море широкой мутной рекой.
Солнце — в зените, раскаленное синее небо ослепляет, как будто из каждой его точки на землю, на
море падает огненно-синий луч, глубоко вонзаясь в камень города
и воду.
Море блестит, словно шелк, густо расшитый серебром,
и, чуть касаясь набережной сонными движениями зеленоватых теплых волн, тихо поет мудрую песню об источнике жизни
и счастья — солнце.
Пыльные, потные люди, весело
и шумно перекликаясь, бегут обедать, многие спешат на берег
и, быстро сбросив серые одежды, прыгают в
море, — смуглые тела, падая в воду, тотчас становятся до смешного маленькими, точно темные крупинки пыли в большой чаше вина.
Шелковые всплески воды, радостные крики освеженного тела, громкий смех
и визг ребятишек — всё это
и радужные брызги
моря, разбитого прыжками людей, — вздымается к солнцу, как веселая жертва ему.
В синем небе полудня тает солнце, обливая воду
и землю жаркими лучами разных красок.
Море дремлет
и дышит опаловым туманом, синеватая вода блестит сталью, крепкий запах морской соли густо льется на берег.
В камнях два рыбака: один — старик, в соломенной шляпе, с толстым лицом в седой щетине на щеках, губах
и подбородке, глаза у него заплыли жиром, нос красный, руки бронзовые от загара. Высунув далеко в
море гибкое удилище, он сидит на камне, свесив волосатые ноги в зеленую воду, волна, подпрыгнув, касается их, с темных пальцев падают в
море тяжелые светлые капли.
За спиной старика стоит, опираясь локтем о камень, черноглазый смугляк, стройный
и тонкий, в красном колпаке на голове, в белой фуфайке на выпуклой груди
и в синих штанах, засученных по колени. Он щиплет пальцами правой руки усы
и задумчиво смотрит в даль
моря, где качаются черные полоски рыбацких лодок, а далеко за ними чуть виден белый парус, неподвижно тающий в зное, точно облако.
— Я, — сказал старик, насаживая наживу.
И, закинув лесу далеко в
море, спросил...
Подняв большой камень, юноша хотел бросить его в
море, размахнулся
и — бросил назад, через плечо, говоря...
Шуршат
и плещут волны. Синие струйки дыма плавают над головами людей, как нимбы. Юноша встал на ноги
и тихо поет, держа сигару в углу рта. Он прислонился плечом к серому боку камня, скрестил руки на груди
и смотрит в даль
моря большими главами мечтателя.
Как же ты пришла из этой страны, неведомой мне, через
моря, реки
и горы, через леса?
—
Море я встретила только одно, на нем было много островов
и рыбацких лодок, а ведь если ищешь любимое — дует попутный ветер. Реки легко переплыть тому, кто рожден
и вырос на берегу
моря. Горы? — я не заметила гор.
Море гладко выковано из синего металла, пестрые лодки рыбаков неподвижны, точно впаяны в полукруг залива, яркий, как небо. Пролетит чайка, лениво махая крыльями, — вода покажет другую птицу, белее
и красивее той, что в воздухе.
Изрезанный уступами каменистый берег спускается к
морю, весь он кудрявый
и пышный в темной листве винограда, апельсиновых деревьев, лимонов
и фиг, весь в тусклом серебре листвы олив. Сквозь поток зелени, круто падающий в
море, приветливо улыбаются золотые, красные
и белые цветы, а желтые
и оранжевые плоды напоминают о звездах в безлунную жаркую ночь, когда небо темно, воздух влажен.
В небе,
море и душе — тишина, хочется слышать, как всё живое безмолвно поет молитву богу-Солнцу.
Между садов вьется узкая тропа,
и по ней, тихо спускаясь с камня на камень, идет к
морю высокая женщина в черном платье, оно выгорело на солнце до бурых пятен,
и даже издали видны его заплаты. Голова ее не покрыта — блестит серебро седых волос, мелкими кольцами они осыпают ее высокий лоб, виски
и темную кожу щек; эти волосы, должно быть, невозможно причесать гладко.
Дует ветер, деревья качаются
и точно идут с горы к
морю, встряхивая вершинами.
О прибрежные камни равномерно
и глухо бьет волна;
море — всё в живых белых пятнах, словно бесчисленные стаи птиц опустились на его синюю равнину, все они плывут в одном направлении, исчезают, ныряя в глубину, снова являются
и звенят чуть слышно.
— Это очень хитрый
и злой ветер, вот этот, который так ласково дует на нас с берега, точно тихонько толкая в
море, — там он подходит к вам незаметно
и вдруг бросается на вас, точно вы оскорбили его. Барка тотчас сорвана
и летит по ветру, иногда вверх килем, а вы — в воде. Это случается в одну минуту, вы не успеете выругаться или помянуть имя божие, как вас уже кружит, гонит в даль. Разбойник честнее этого ветра. Впрочем — люди всегда честнее стихии.
— «Сиди смирно, Гвидо, — сказал отец, усмехаясь
и стряхивая воду с головы. — Какая польза ковырять
море спичками? Береги силу, иначе тебя напрасно станут ждать дома».
— «Бог видит всё! — сказал он. — Ему известно, что вот люди, созданные для земли, погибают в
море и что один из них, не надеясь на спасение, должен передать сыну то, что он знает. Работа нужна земле
и людям — бог понимает это…»
Мне было страшно, я первый раз видел
море таким бешеным
и чувствовал себя столь бессильным в нем.
Старик рыбак помолчал, поглядел в белое
море, улыбнулся
и сказал, подмигнув...
Ветер становился всё крепче, волны выше, острее
и белей; выросли птицы на
море, они всё торопливее плывут в даль, а два корабля с трехъярусными парусами уже исчезли за синей полосой горизонта.
Синие
и золотые цветы вокруг них, ленты солнечных лучей дрожат в воздухе, в прозрачном стекле графина
и стаканов горит альмандиновое вино, издали доплывает шелковый шорох
моря.
На берег пустынный, на старые серые камни
Осеннее солнце прощально
и нежно упало.
На темные камни бросаются жадные волны
И солнце смывают в холодное синее
море.
И медные листья деревьев, оборваны ветром осенним,
Мелькают сквозь пену прибоя, как пестрые мертвые птицы,
А бледное небо — печально,
и гневное
море — угрюмо.
Одно только солнце смеется, склоняясь покорно к закату.
Ей было девятнадцать лет,
и она уже имела жениха, когда отец
и мать погибли в
море, во время прогулки на увеселительной яхте, разбитой
и потопленной пьяным штурманом американского грузовика; она тоже должна была ехать на эту прогулку, но у нее неожиданно заболели зубы.
Утро, еще не совсем проснулось
море, в небе не отцвели розовые краски восхода, но уже прошли остров Горгону — поросший лесом, суровый одинокий камень, с круглой серой башней на вершине
и толпою белых домиков у заснувшей воды. Несколько маленьких лодок стремительно проскользнули мимо бортов парохода, — это люди с острова идут за сардинами. В памяти остается мерный плеск длинных весел
и тонкие фигуры рыбаков, — они гребут стоя
и качаются, точно кланяясь солнцу.
Вдали облачно встают из
моря берега Лигурии — лиловые горы; еще два-три часа,
и пароход войдет в тесную гавань мраморной Генуи.
За бортом, разрывая спокойную гладь
моря, кувыркались дельфины, — человек с бакенбардами внимательно посмотрел на них
и сказал...
Чайки нагнали пароход, одна из них, сильно взмахивая кривыми крыльями, повисла над бортом,
и молодая дама стала бросать ей бисквиты. Птицы, ловя куски, падали за борт
и снова, жадно вскрикивая, поднимались в голубую пустоту над
морем. Итальянцам принесли кофе, они тоже начали кормить птиц, бросая бисквиты вверх, — дама строго сдвинула брови
и сказала...
Солнце уже высоко
и сильно жжет, ослепительно блестит
море, вдали, с правого борта, из воды растут горы или облака.
Сизые камни смотрят из виноградников, в густых облаках зелени прячутся белые дома, сверкают на солнце стекла окон,
и уже заметны глазу яркие пятна; на самом берегу приютился среди скал маленький дом, фасад его обращен к
морю и весь завешен тяжелою массою ярко-лиловых цветов, а выше, с камней террасы, густыми ручьями льется красная герань.
Ее идеальная красота запечатлена Праксителем в статуе Афродиты Книдской, а также Апеллесом в статуе Афродиты, выходящей из
моря.] увлеченные красотою женщины дурного поведения, говорил всё, что обязан был сказать,
и, может быть, благодаря ему Эмилию присудили к четырем годам простого заключения в тюрьме.
Старик Джиованни Туба еще в ранней молодости изменил земле ради
моря — эта синяя гладь, то ласковая
и тихая, точно взгляд девушки, то бурная, как сердце женщины, охваченное страстью, эта пустыня, поглощающая солнце, ненужное рыбам, ничего не родя от совокупления с живым золотом лучей, кроме красоты
и ослепительного блеска, — коварное
море, вечно поющее о чем-то, возбуждая необоримое желание плыть в его даль, — многих оно отнимает у каменистой
и немой земли, которая требует так много влаги у небес, так жадно хочет плодотворного труда людей
и мало дает радости — мало!
Еще мальчишкой Туба, работая на винограднике, брошенном уступами по склону горы, укрепленном стенками серого камня, среди лапчатых фиг
и олив, с их выкованными листьями, в темной зелени апельсинов
и запутанных ветвях гранат, на ярком солнце, на горячей земле, в запахе цветов, — еще тогда он смотрел, раздувая ноздри, в синее око
моря взглядом человека, под ногами которого земля не тверда — качается, тает
и плывет, — смотрел, вдыхая соленый воздух,
и пьянел, становясь рассеянным, ленивым, непослушным, как всегда бывает с тем, кого
море очаровало
и зовет, с тем, кто влюбился душою в
море…
А по праздникам, рано, когда солнце едва поднималось из-за гор над Сорренто, а небо было розовое, точно соткано из цветов абрикоса, — Туба, лохматый, как овчарка, катился под гору, с удочками на плече, прыгая с камня на камень, точно ком упругих мускулов совсем без костей, — бежал к
морю, улыбаясь ему широким, рыжим от веснушек лицом, а встречу, в свежем воздухе утра, заглушая сладкое дыхание проснувшихся цветов, плыл острый аромат, тихий говор волн, — они цеплялись о камни там, внизу,
и манили к себе, точно девушки, — волны…
Вот он висит на краю розовато-серой скалы, спустив бронзовые ноги; черные, большие, как сливы, глаза его утонули в прозрачной зеленоватой воде; сквозь ее жидкое стекло они видят удивительный мир, лучший, чем все сказки: видят золотисто-рыжие водоросли на дне морском, среди камней, покрытых коврами; из леса водорослей выплывают разноцветные «виолы» — живые цветы
моря, — точно пьяный, выходит «перкия», с тупыми глазами, разрисованным носом
и голубым пятном на животе, мелькает золотая «сарпа», полосатые дерзкие «каньи»; снуют, как веселые черти, черные «гваррачины»; как серебряные блюда, блестят «спаральони», «окьяты»
и другие красавицы-рыбы — им нет числа! — все они хитрые
и, прежде чем схватить червяка на крючке глубоко в круглый рот, ловко ощипывают его маленькими зубами, — умные рыбы!..
Точно птицы в воздухе, плавают в этой светлой ласковой воде усатые креветки, ползают по камню раки-отшельники, таская за собой свой узорный дом-раковину; тихо двигаются алые, точно кровь, звезды, безмолвно качаются колокола лиловых медуз, иногда из-под камня высунется злая голова мурены с острыми зубами, изовьется пестрое змеиное тело, всё в красивых пятнах, — она точно ведьма в сказке, но еще страшней
и безобразнее ее; вдруг распластается в воде, точно грязная тряпка, серый осьминог
и стремительно бросится куда-то хищной птицей; а вот, не торопясь, двигается лангуст, шевеля длиннейшими, как бамбуковые удилища, усами,
и еще множество разных чудес живет в прозрачной воде, под небом, таким же ясным, но более пустынным, чем
море.
А
море — дышит, мерно поднимается голубая его грудь; на скалу, к ногам Туба, всплескивают волны, зеленые в белом, играют, бьются о камень, звенят, им хочется подпрыгнуть до ног парня, — иногда это удается, вот он, вздрогнув, улыбнулся — волны рады, смеются, бегут назад от камней, будто бы испугались,
и снова бросаются на скалу; солнечный луч уходит глубоко в воду, образуя воронку яркого света, ласково пронзая груди волн, — спит сладким сном душа, не думая ни о чем, ничего не желая понять, молча
и радостно насыщаясь тем, что видит, в ней тоже ходят неслышно светлые волны,
и, всеобъемлющая, она безгранично свободна, как
море.
Так проводил он праздники, потом это стало звать его
и в будни — ведь когда человека схватит за сердце
море, он сам становится частью его, как сердце — только часть живого человека,
и вот, бросив землю на руки брата, Туба ушел с компанией таких же, как сам он, влюбленных в простор, — к берегам Сицилии ловить кораллы: трудная, а славная работа, можно утонуть десять раз в день, но зато — сколько видишь удивительного, когда из синих вод тяжело поднимается сеть — полукруг с железными зубцами на краю,
и в ней — точно мысли в черепе — движется живое, разнообразных форм
и цветов, а среди него — розовые ветви драгоценных кораллов — подарок
моря.
Так
и заснул навсегда для земли человек, плененный
морем; он
и женщин любил, точно сквозь сон, недолго
и молча, умея говорить с ними лишь о том, что знал, — о рыбе
и кораллах, об игре волн, капризах ветра
и больших кораблях, которые уходят в неведомые
моря; был он кроток на земле, ходил по ней осторожно, недоверчиво
и молчал с людьми, как рыба, поглядывая во все глаза зорким взглядом человека, привыкшего смотреть в изменчивые глубины
и не верить им, а в
море он становился тихо весел, внимателен к товарищам
и ловок, точно дельфин.
Старику стало тяжело среди этих людей, они слишком внимательно смотрели за кусками хлеба, которые он совал кривою, темной лапой в свой беззубый рот; вскоре он понял, что лишний среди них; потемнела у него душа, сердце сжалось печалью, еще глубже легли морщины на коже, высушенной солнцем,
и заныли кости незнакомою болью; целые дни, с утра до вечера, он сидел на камнях у двери хижины, старыми глазами глядя на светлое
море, где растаяла его жизнь, на это синее, в блеске солнца,
море, прекрасное, как сон.
Далеко оно было от него,
и трудно старику достичь берега, но он решился,
и однажды, тихим вечером, пополз с горы, как раздавленная ящерица по острым камням,
и когда достиг волн — они встретили его знакомым говором, более ласковым, чем голоса людей, звонким плеском о мертвые камни земли; тогда — как после догадывались люди — встал на колени старик, посмотрел в небо
и в даль, помолился немного
и молча за всех людей, одинаково чужих ему, снял с костей своих лохмотья, положил на камни эту старую шкуру свою —
и все-таки чужую, — вошел в воду, встряхивая седой головой, лег на спину
и, глядя в небо, — поплыл в даль, где темно-синяя завеса небес касается краем своим черного бархата морских волн, а звезды так близки
морю, что, кажется, их можно достать рукой.
Тихими ночами лета
море спокойно, как душа ребенка, утомленного играми дня, дремлет оно, чуть вздыхая,
и, должно быть, видит какие-то яркие сны, — если плыть ночью по его густой
и теплой воде, синие искры горят под руками, синее пламя разливается вокруг,
и душа человека тихо тает в этом огне, ласковом, точно сказка матери.
Только что погасли звезды, но еще блестит белая Венера, одиноко утопая в холодной высоте мутного неба, над прозрачною грядою перистых облаков; облака чуть окрашены в розоватые краски
и тихо сгорают в огне первого луча, а на спокойном лоне
моря их отражения, точно перламутр, всплывший из синей глубины вод.
Прошло еще дня три, он пошел к парикмахеру, щеголю
и вертопраху. Про этого парня, здорового, как молодой осел, говорили, что он за деньги любит старых американок, которые приезжают будто бы наслаждаться красотою
моря, а на самом деле ищут приключений с бедными парнями.
Лишь иногда старое емкое сердце переполняется думами о будущем детей,
и тогда старый Чекко, выпрямив натруженную спину, выгибает грудь
и, собрав последние силы, хрипло кричит в
море, в даль, туда, к детям...
И солнце смеется, восходя всё выше над густой
и мягкой водою
моря, а люди с виноградников отвечают старику...