Неточные совпадения
На тротуаре в тени большого дома сидят, готовясь обедать, четверо мостовщиков — серые, сухие и крепкие камни. Седой
старик, покрытый пылью, точно пеплом осыпан, прищурив хищный, зоркий глаз, режет ножом длинный хлеб, следя, чтобы каждый кусок был не меньше другого. На
голове у него красный вязаный колпак с кистью, она падает ему на лицо,
старик встряхивает большой, апостольской
головою, и его длинный нос попугая сопит, раздуваются ноздри.
За спиной
старика стоит, опираясь локтем о камень, черноглазый смугляк, стройный и тонкий, в красном колпаке на
голове, в белой фуфайке на выпуклой груди и в синих штанах, засученных по колени. Он щиплет пальцами правой руки усы и задумчиво смотрит в даль моря, где качаются черные полоски рыбацких лодок, а далеко за ними чуть виден белый парус, неподвижно тающий в зное, точно облако.
— В Сицилию! — сказал
старик, кивая
головой.
— Экко! — воскликнул
старик, вскинув большую
голову, и засмеялся басовитым смехом.
— Да, да, — вдруг сказал
старик, покачивая
головой, — меленькое счастье — честнее, а большое — лучше… Бедные люди — красивее, а богатые — сильнее… И так всё… всё так!
А
старик — неподвижен, он опустил
голову и, кажется, дремлет.
Но
старик оказался бодрым; поблагодарив помогавших ему жестом сморщенной руки, он вежливо и весело приподнял с седой
головы изломанную шляпу и, оглянув диваны зорким глазом, спросил...
На щеке
старика в глубокой морщине засверкала веселая слеза, он закинул
голову и беззвучно засмеялся, играя острым кадыком, тряся изношенной кожей лица и по-детски размахивая руками.
Она послушала людей и показала им сына — руки и ноги у него были короткие, как плавники рыбы,
голова, раздутая в огромный шар, едва держалась на тонкой, дряблой шее, а лицо — точно у
старика, всё в морщинах, на нем пара мутных глаз и большой рот, растянутый в мертвую улыбку.
Старик снял свой вязаный колпак, когда-то красный, теперь бурый, достал из него трубку и, наклонив
голый, бронзовый череп, сильно сказал...
— Однажды я стоял на небольшом холме, у рощи олив, охраняя деревья, потому что крестьяне портили их, а под холмом работали двое —
старик и юноша, рыли какую-то канаву. Жарко, солнце печет, как огнем, хочется быть рыбой, скучно, и, помню, я смотрел на этих людей очень сердито. В полдень они, бросив работу, достали хлеб, сыр, кувшин вина, — чёрт бы вас побрал, думаю я. Вдруг
старик, ни разу не взглянувший на меня до этой поры, что-то сказал юноше, тот отрицательно тряхнул
головою, а
старик крикнул...
— Было неловко, но — приятно, я отказался, кивнув
старику головой и благодаря его, а он отвечает мне, поглядывая в небо...
Далеко оно было от него, и трудно
старику достичь берега, но он решился, и однажды, тихим вечером, пополз с горы, как раздавленная ящерица по острым камням, и когда достиг волн — они встретили его знакомым говором, более ласковым, чем голоса людей, звонким плеском о мертвые камни земли; тогда — как после догадывались люди — встал на колени
старик, посмотрел в небо и в даль, помолился немного и молча за всех людей, одинаково чужих ему, снял с костей своих лохмотья, положил на камни эту старую шкуру свою — и все-таки чужую, — вошел в воду, встряхивая седой
головой, лег на спину и, глядя в небо, — поплыл в даль, где темно-синяя завеса небес касается краем своим черного бархата морских волн, а звезды так близки морю, что, кажется, их можно достать рукой.
Медленно приподняв ко лбу черную, волосатую руку, он долго смотрит в розовеющее небо, потом — вокруг себя, — пред ним, по серовато-лиловому камню острова, переливается широкая гамма изумрудного и золотого, горят розовые, желтые и красные цветы; темное лицо
старика дрожит в добродушной усмешке, он утвердительно кивает круглой тяжелой
головой.
Пред ним на куске картона изображены синей краской двое широкоплечих парней, они сидят плечо с плечом и весело улыбаются, кудрявые, большеголовые, как сам
старик Чекко, а над
головами их крупно и четко напечатано...
Из арки улицы, как из трубы, светлыми ручьями радостно льются песни пастухов; без шляп, горбоносые и в своих плащах похожие на огромных птиц, они идут играя, окруженные толпою детей с фонарями на высоких древках, десятки огней качаются в воздухе, освещая маленькую круглую фигурку
старика Паолино, ого серебряную
голову, ясли в его руках и в яслях, полных цветами, — розовое тело Младенца, с улыбкою поднявшего вверх благословляющие ручки.
— Этот человек — его звали Андреа Грассо — пришел к нам в деревню ночью, как вор; он был одет нищим, шляпа одного цвета с сапогами и такая я же рваная. Он был жаден, бесстыден и жесток. Через семь лет
старики наши первые снимали перед ним шляпы, а он им едва кивал
головою. И все, на сорок миль вокруг, были в долгах у него.
Пасквалино же, столяр,
старик с
головою, отлитой из серебра, и лицом, точно с древней римской монеты, мудрый и всеми почитаемый Пасквалино говорит свое...
Неточные совпадения
— // Я не сержусь на глупого, // Я сам над ним смеюсь!» // «Какой ты добрый!» — молвила // Сноха черноволосая // И
старика погладила // По белой
голове.
Чем далее лилась песня, тем ниже понуривались
головы головотяпов. «Были между ними, — говорит летописец, —
старики седые и плакали горько, что сладкую волю свою прогуляли; были и молодые, кои той воли едва отведали, но и те тоже плакали. Тут только познали все, какова такова прекрасная воля есть». Когда же раздались заключительные стихи песни:
Но ошибка была столь очевидна, что даже он понял ее. Послали одного из
стариков в Глупов за квасом, думая ожиданием сократить время; но
старик оборотил духом и принес на
голове целый жбан, не пролив ни капли. Сначала пили квас, потом чай, потом водку. Наконец, чуть смерклось, зажгли плошку и осветили навозную кучу. Плошка коптела, мигала и распространяла смрад.
Он видел, что
старик повар улыбался, любуясь ею и слушая ее неумелые, невозможные приказания; видел, что Агафья Михайловна задумчиво и ласково покачивала
головой на новые распоряжения молодой барыни в кладовой, видел, что Кити была необыкновенно мила, когда она, смеясь и плача, приходила к нему объявить, что девушка Маша привыкла считать ее барышней и оттого ее никто не слушает.
«Ах да!» Он опустил
голову, и красивое лицо его приняло тоскливое выражение. «Пойти или не пойти?» говорил он себе. И внутренний голос говорил ему, что ходить не надобно, что кроме фальши тут ничего быть не может, что поправить, починить их отношения невозможно, потому что невозможно сделать ее опять привлекательною и возбуждающею любовь или его сделать
стариком, неспособным любить. Кроме фальши и лжи, ничего не могло выйти теперь; а фальшь и ложь были противны его натуре.