Неточные совпадения
Один из парней, пришедших
с Павлом, был рыжий, кудрявый,
с веселыми зелеными глазами, ему, должно быть, хотелось что-то сказать, и он нетерпеливо двигался; другой, светловолосый, коротко остриженный, гладил себя ладонью по голове и смотрел в
пол, лица его не было видно.
В комнате непрерывно звучали два голоса, обнимаясь и борясь друг
с другом в возбужденной игре. Шагал Павел, скрипел
пол под его ногами. Когда он говорил, все звуки тонули в его речи, а когда спокойно и медленно лился тяжелый голос Рыбина, — был слышен стук маятника и тихий треск мороза, щупавшего стены дома острыми когтями.
Они тычутся из стороны в сторону в поисках выхода, хватаются за все сильными, но слепыми руками, трясут, передвигают
с места на место, роняют на
пол и давят упавшее ногами.
Медленно прошел день, бессонная ночь и еще более медленно другой день. Она ждала кого-то, но никто не являлся. Наступил вечер. И — ночь. Вздыхал и шаркал по стене холодный дождь, в трубе гудело, под
полом возилось что-то.
С крыши капала вода, и унылый звук ее падения странно сливался со стуком часов. Казалось, весь дом тихо качается, и все вокруг было ненужным, омертвело в тоске…
— Ну да! — ответил хохол, спрыгнув
с постели. — Вот что — идемте в
поле, гулять. Ночь лунная, хорошая. Идем?
— Взять их! — вдруг крикнул священник, останавливаясь посреди церкви. Риза исчезла
с него, на лице появились седые, строгие усы. Все бросились бежать, и дьякон побежал, швырнув кадило в сторону, схватившись руками за голову, точно хохол. Мать уронила ребенка на
пол, под ноги людей, они обегали его стороной, боязливо оглядываясь на голое тельце, а она встала на колени и кричала им...
Она встала и, не умываясь, не молясь богу, начала прибирать комнату. В кухне на глаза ей попалась палка
с куском кумача, она неприязненно взяла ее в руки и хотела сунуть под печку, но, вздохнув, сняла
с нее обрывок знамени, тщательно сложила красный лоскут и спрятала его в карман, а палку переломила о колено и бросила на шесток. Потом вымыла окна и
пол холодной водой, поставила самовар, оделась. Села в кухне у окна, и снова перед нею встал вопрос...
Она собралась к нему на четвертый день после его посещения. Когда телега
с двумя ее сундуками выехала из слободки в
поле, она, обернувшись назад, вдруг почувствовала, что навсегда бросает место, где прошла темная и тяжелая полоса ее жизни, где началась другая, — полная нового горя и радости, быстро поглощавшая дни.
— Шагай! — говорил он бесцветным голосом и смешно выкидывал свои кривые ноги в тяжелых сапогах
с присохшей грязью. Мать оглянулась вокруг. В
поле было пусто, как в душе…
— Цветы-то надо
полить! — сказала мать, пощупав землю в горшках
с цветами на окнах.
И почему-то пред ней вставала из темной ямы прошлого одна обида, давно забытая, но воскресавшая теперь
с горькой ясностью. Однажды покойник муж пришел домой поздно ночью, сильно пьяный, схватил ее за руку, сбросил
с постели на
пол, ударил в бок ногой и сказал...
Они шли
с Николаем по разным сторонам улицы, и матери было смешно и приятно видеть, как Весовщиков тяжело шагал, опустив голову и путаясь ногами в длинных
полах рыжего пальто, и как он поправлял шляпу, сползавшую ему на нос.
Мать наскоро перевязала рану. Вид крови наполнял ей грудь жалостью, и, когда пальцы ее ощущали влажную теплоту, дрожь ужаса охватывала ее. Она молча и быстро повела раненого
полем, держа его за руку. Освободив рот, он
с усмешкой в голосе говорил...
Гнусавый голос ямщика, звон бубенцов, влажный свист и шорох ветра сливались в трепетный, извилистый ручей, он тек над
полем с однообразной силой…
Комната имела такой вид, точно кто-то сильный, в глупом припадке озорства, толкал
с улицы в стены дома, пока не растряс все внутри его. Портреты валялись на
полу, обои были отодраны и торчали клочьями, в одном месте приподнята доска
пола, выворочен подоконник, на
полу у печи рассыпана зола. Мать покачала головой при виде знакомой картины и пристально посмотрела на Николая, чувствуя в нем что-то новое.
Игнат смотрел на них, тихонько шевеля грязными пальцами разутой ноги; мать, скрывая лицо, смоченное слезами, подошла к нему
с тазом воды, села на
пол и протянула руки к его ноге — он быстро сунул ее под лавку, испуганно воскликнув...
Парень встал, переступил
с ноги на ногу, твердо упираясь ими в
пол, и заметил...
Через час мать была в
поле за тюрьмой. Резкий ветер летал вокруг нее, раздувал платье, бился о мерзлую землю, раскачивал ветхий забор огорода, мимо которого шла она, и
с размаху ударялся о невысокую стену тюрьмы. Опрокинувшись за стену, взметал со двора чьи-то крики, разбрасывал их по воздуху, уносил в небо. Там быстро бежали облака, открывая маленькие просветы в синюю высоту.
Сзади судей сидел, задумчиво поглаживая щеку, городской голова, полный, солидный мужчина; предводитель дворянства, седой, большебородый и краснолицый человек,
с большими, добрыми глазами; волостной старшина в поддевке,
с огромным животом, который, видимо, конфузил его — он все старался прикрыть его
полой поддевки, а она сползала.
Рядом
с ним стояла жена. Часто моргая глазами, она вытирала нос концом платка. Самойлов взял бороду в руку и продолжал, глядя в
пол...
Мать села у входа на виду и ждала. Когда открывалась дверь — на нее налетало облако холодного воздуха, это было приятно ей, и она глубоко вдыхала его полною грудью. Входили люди
с узлами в руках — тяжело одетые, они неуклюже застревали в двери, ругались и, бросив на
пол или на лавку вещи, стряхивали сухой иней
с воротников пальто и
с рукавов, отирали его
с бороды, усов, крякали.
Она не торопясь подошла к лавке и села, осторожно, медленно, точно боясь что-то порвать в себе. Память, разбуженная острым предчувствием беды, дважды поставила перед нею этого человека — один раз в
поле, за городом после побега Рыбина, другой — в суде. Там рядом
с ним стоял тот околодочный, которому она ложно указала путь Рыбина. Ее знали, за нею следили — это было ясно.