Неточные совпадения
Голос его звучал тихо, но твердо, глаза блестели упрямо. Она
сердцем поняла, что сын ее обрек себя навсегда чему-то тайному и страшному. Все в жизни казалось ей неизбежным, она привыкла подчиняться не думая и теперь только заплакала тихонько, не находя
слов в
сердце, сжатом горем и тоской.
А вот теперь перед нею сидит ее сын, и то, что говорят его глаза, лицо,
слова, — все это задевает за
сердце, наполняя его чувством гордости за сына, который верно понял жизнь своей матери, говорит ей о ее страданиях, жалеет ее.
Резкие
слова и суровый напев ее не нравились матери, но за
словами и напевом было нечто большее, оно заглушало звук и
слово своею силой и будило в
сердце предчувствие чего-то необъятного для мысли. Это нечто она видела на лицах, в глазах молодежи, она чувствовала в их грудях и, поддаваясь силе песни, не умещавшейся в
словах и звуках, всегда слушала ее с особенным вниманием, с тревогой более глубокой, чем все другие песни.
Она молча похлопала его по руке. Ей хотелось сказать ему много ласковых
слов, но
сердце ее было стиснуто жалостью, и
слова не шли с языка.
Тут вмешалась мать. Когда сын говорил о боге и обо всем, что она связывала с своей верой в него, что было дорого и свято для нее, она всегда искала встретить его глаза; ей хотелось молча попросить сына, чтобы он не царапал ей
сердце острыми и резкими
словами неверия. Но за неверием его ей чувствовалась вера, и это успокаивало ее.
Он говорил тихо, но каждое
слово его речи падало на голову матери тяжелым, оглушающим ударом. И его лицо, в черной раме бороды, большое, траурное, пугало ее. Темный блеск глаз был невыносим, он будил ноющий страх в
сердце.
— Скажу тебе по-своему, по-кочегарски: бог — подобен огню. Так! Живет он в
сердце. Сказано: бог —
слово, а
слово — дух…
А Павел, выбросив из груди
слово, в которое он привык вкладывать глубокий и важный смысл, почувствовал, что горло ему сжала спазма боевой радости; охватило желание бросить людям свое
сердце, зажженное огнем мечты о правде.
Павел молчал. Перед ним колыхалось огромное, черное лицо толпы и требовательно смотрело ему в глаза.
Сердце стучало тревожно. Власову казалось, что его
слова исчезли бесследно в людях, точно редкие капли дождя, упавшие на землю, истощенную долгой засухой.
И отвернулся от нее. Она, вздрогнув, как обожженная тихими
словами, приложила руку к
сердцу и ушла, бережно унося его ласку.
— На это есть особые причины! — ответил он, подняв палец кверху. — Так, значит, решено, мамаша? Завтра мы вам доставим материалец, и снова завертится пила разрушения вековой тьмы. Да здравствует свободное
слово, и да здравствует
сердце матери! А пока — до свиданья!
— А не плачьте, ненько, не томите
сердца! Честное
слово говорю вам — скоро его выпустят! Ничего у них нет против него, все ребята молчат, как вареные рыбы…
— Милый вы мой, Андрюша! — заговорила она так, как будто у нее открылось
сердце и из него ручьем брызнули, играя, полные тихой радости
слова.
Он точно связывал
сердце матери угрюмыми
словами.
— Знаете, иногда такое живет в
сердце, — удивительное! Кажется, везде, куда ты ни придешь, — товарищи, все горят одним огнем, все веселые, добрые, славные. Без
слов друг друга понимают… Живут все хором, а каждое
сердце поет свою песню. Все песни, как ручьи, бегут — льются в одну реку, и течет река широко и свободно в море светлых радостей новой жизни.
Мать старалась не двигаться, чтобы не помешать ему, не прерывать его речи. Она слушала его всегда с бо́льшим вниманием, чем других, — он говорил проще всех, и его
слова сильнее трогали
сердце. Павел никогда не говорил о том, что видит впереди. А этот, казалось ей, всегда был там частью своего
сердца, в его речах звучала сказка о будущем празднике для всех на земле. Эта сказка освещала для матери смысл жизни и работы ее сына и всех товарищей его.
Она молча, жадно глотая его
слова открытым
сердцем, любовалась сыном, — он стоял перед нею такой светлый, близкий.
Матери показалось, что в голосе девушки звучат знакомые чувства — тоска и страх. И
слова Саши стали падать на
сердце ей, точно крупные капли ледяной воды.
Билась в груди ее большая, горячая мысль, окрыляла
сердце вдохновенным чувством тоскливой, страдальческой радости, но мать не находила
слов и в муке своей немоты, взмахивая рукой, смотрела в лицо сына глазами, горевшими яркой и острой болью…
Опираясь на древко, она зашагала дальше, двигая бровями, вдруг вспотевшая, шевеля губами, размахивая рукой, в
сердце ее искрами вспыхивали какие-то
слова, вспыхивали, теснились, зажигая настойчивое, властное желание сказать их, прокричать…
У нее рвалось
сердце, в груди было тесно, в горле сухо и горячо. Глубоко внутри ее рождались
слова большой, все и всех обнимающей любви и жгли язык ее, двигая его все сильней, все свободнее.
— Что я могу сказать? — печально качая головой, молвила она и бессильным жестом развела руки. — Если бы я имела
слова, чтобы сказать про свое материнское
сердце…
Все это подвигало
сердце ближе к женщине со светлыми глазами, и мать невольно жалась к ней, стараясь идти в ногу. Но порою в
словах Софьи вдруг являлось что-то резкое, оно казалось матери лишним и возбуждало у нее опасливую думу...
Речь ее будила в
сердце матери сложное чувство — ей почему-то было жалко Софью необидной дружеской жалостью и хотелось слышать от нее другие
слова, более простые.
— Иной раз говорит, говорит человек, а ты его не понимаешь, покуда не удастся ему сказать тебе какое-то простое
слово, и одно оно вдруг все осветит! — вдумчиво рассказывала мать. — Так и этот больной. Я слышала и сама знаю, как жмут рабочих на фабриках и везде. Но к этому сызмала привыкаешь, и не очень это задевает
сердце. А он вдруг сказал такое обидное, такое дрянное. Господи! Неужели для того всю жизнь работе люди отдают, чтобы хозяева насмешки позволяли себе? Это — без оправдания!
Музыка стала приятна матери. Слушая, она чувствовала, что теплые волны бьются ей в грудь, вливаются в
сердце, оно бьется ровнее и, как зерна в земле, обильно увлажненной, глубоко вспаханной, в нем быстро, бодро растут волны дум, легко и красиво цветут
слова, разбуженные силою звуков.
«Мертвы уста его, но
слово вечно да будет жить в
сердцах живых!»
Ошеломленная, мать неотрывно смотрела, — Рыбин что-то говорил, она слышала его голос, но
слова исчезали без эха в темной дрожащей пустоте ее
сердца.
Она забыла осторожность и хотя не называла имен, но рассказывала все, что ей было известно о тайной работе для освобождения народа из цепей жадности. Рисуя образы, дорогие ее
сердцу, она влагала в свои
слова всю силу, все обилие любви, так поздно разбуженной в ее груди тревожными толчками жизни, и сама с горячей радостью любовалась людьми, которые вставали в памяти, освещенные и украшенные ее чувством.
Голос ее лился ровно,
слова она находила легко и быстро низала их, как разноцветный бисер, на крепкую нить своего желания очистить
сердце от крови и грязи этого дня. Она видела, что мужики точно вросли там, где застала их речь ее, не шевелятся, смотрят в лицо ей серьезно, слышала прерывистое дыхание женщины, сидевшей рядом с ней, и все это увеличивало силу ее веры в то, что она говорила и обещала людям…
Ниловна беспокойно привстала,
сердцем поняв силу боли, вызвавшей эти
слова.
Вспомнился Рыбин, его кровь, лицо, горячие глаза,
слова его, —
сердце сжалось в горьком чувстве бессилия перед зверями.
Знакомая ей волна бодрого возбуждения поднималась в груди, наполняя
сердце образами и мыслями. Она села на постели, торопливо одевая мысли
словами.
Ей вспоминались
слова забытых молитв, зажигая новой верой, она бросала их из своего
сердца, точно искры.
Ее доброе большое лицо вздрагивало, глаза лучисто улыбались, и брови трепетали над ними, как бы окрыляя их блеск. Ее охмеляли большие мысли, она влагала в них все, чем горело ее
сердце, все, что успела пережить, и сжимала мысли в твердые, емкие кристаллы светлых
слов. Они все сильнее рождались в осеннем
сердце, освещенном творческой силой солнца весны, все ярче цвели и рдели в нем.
— И когда я говорю про себя
слово это — товарищи! — слышу
сердцем — идут!
«Я где-то видела его!» — подумала она, заминая этой думой неприятное и смутное ощущение в груди, не давая другим
словам определить чувство, тихонько, но властно сжимавшее
сердце холодом.
Их властно привлекала седая женщина с большими честными глазами на добром лице, и, разобщенные жизнью, оторванные друг от друга, теперь они сливались в нечто целое, согретое огнем
слова, которого, быть может, давно искали и жаждали многие
сердца, обиженные несправедливостями жизни.