Неточные совпадения
Пел он до поры, пока в бутылке была водка, а потом валился боком
на лавку или опускал
голову на стол и так спал до гудка.
Мать подошла к нему, села рядом и обняла сына, притягивая
голову его к себе
на грудь. Он, упираясь рукой в плечо ей, сопротивлялся и кричал...
Павел сделал все, что надо молодому парню: купил гармонику, рубашку с накрахмаленной грудью, яркий галстух, галоши, трость и стал такой же, как все подростки его лет. Ходил
на вечеринки, выучился танцевать кадриль и польку, по праздникам возвращался домой выпивши и всегда сильно страдал от водки. Наутро болела
голова, мучила изжога, лицо было бледное, скучное.
Однажды после ужина Павел опустил занавеску
на окне, сел в угол и стал читать, повесив
на стенку над своей
головой жестяную лампу. Мать убрала посуду и, выйдя из кухни, осторожно подошла к нему. Он поднял
голову и вопросительно взглянул ей в лицо.
— Зачем же ты это, Паша? — проговорила она. Он поднял
голову, взглянул
на нее и негромко, спокойно ответил...
Павел видел улыбку
на губах матери, внимание
на лице, любовь в ее глазах; ему казалось, что он заставил ее понять свою правду, и юная гордость силою слова возвышала его веру в себя. Охваченный возбуждением, он говорил, то усмехаясь, то хмуря брови, порою в его словах звучала ненависть, и когда мать слышала ее звенящие, жесткие слова, она, пугаясь, качала
головой и тихо спрашивала сына...
Человек медленно снял меховую куртку, поднял одну ногу, смахнул шапкой снег с сапога, потом то же сделал с другой ногой, бросил шапку в угол и, качаясь
на длинных ногах, пошел в комнату. Подошел к стулу, осмотрел его, как бы убеждаясь в прочности, наконец сел и, прикрыв рот рукой, зевнул.
Голова у него была правильно круглая и гладко острижена, бритые щеки и длинные усы концами вниз. Внимательно осмотрев комнату большими выпуклыми глазами серого цвета, он положил ногу
на ногу и, качаясь
на стуле, спросил...
— Да вы не серчайте, чего же! Я потому спросил, что у матери моей приемной тоже
голова была пробита, совсем вот так, как ваша. Ей, видите, сожитель пробил, сапожник, колодкой. Она была прачка, а он сапожник. Она, — уже после того как приняла меня за сына, — нашла его где-то, пьяницу,
на свое великое горе. Бил он ее, скажу вам! У меня со страху кожа лопалась…
Справа от нее,
на болоте, темной стеной стоит лес, там уныло шумят тонкие
голые березы и осины.
— Вот какая вы! — сказала Власова. — Родителей лишились и всего, — она не умела докончить своей мысли, вздохнула и замолчала, глядя в лицо Наташи, чувствуя к ней благодарность за что-то. Она сидела
на полу перед ней, а девушка задумчиво улыбалась, наклонив
голову.
Мать, закрыв окно, медленно опустилась
на стул. Но сознание опасности, грозившей сыну, быстро подняло ее
на ноги, она живо оделась, зачем-то плотно окутала
голову шалью и побежала к Феде Мазину, — он был болен и не работал. Когда она пришла к нему, он сидел под окном, читая книгу, и качал левой рукой правую, оттопырив большой палец. Узнав новость, он быстро вскочил, его лицо побледнело.
Мать вздрогнула. Тверяков качнул
головой, точно его толкнули в затылок, а Рыбин крякнул и внимательно посмотрел
на Николая.
Все жандармы обернулись к нему, потом посмотрели
на офицера. Он снова поднял
голову и, окинув широкую фигуру Николая испытующим взглядом, протянул в нос...
— Вот, Павел! Не в
голове, а в сердце — начало! Это есть такое место в душе человеческой,
на котором ничего другого не вырастет…
По улице шли быстро и молча. Мать задыхалась от волнения и чувствовала — надвигается что-то важное. В воротах фабрики стояла толпа женщин, крикливо ругаясь. Когда они трое проскользнули во двор, то сразу попали в густую, черную, возбужденно гудевшую толпу. Мать видела, что все
головы были обращены в одну сторону, к стене кузнечного цеха, где
на груде старого железа и фоне красного кирпича стояли, размахивая руками, Сизов, Махотин, Вялов и еще человек пять пожилых, влиятельных рабочих.
Когда его увели, она села
на лавку и, закрыв глаза, тихо завыла. Опираясь спиной о стену, как, бывало, делал ее муж, туго связанная тоской и обидным сознанием своего бессилия, она, закинув
голову, выла долго и однотонно, выливая в этих звуках боль раненого сердца. А перед нею неподвижным пятном стояло желтое лицо с редкими усами, и прищуренные глаза смотрели с удовольствием. В груди ее черным клубком свивалось ожесточение и злоба
на людей, которые отнимают у матери сына за то, что сын ищет правду.
— Аз есмь! — ответил он, наклоняя свою большую
голову с длинными, как у псаломщика, волосами. Его полное лицо добродушно улыбалось, маленькие серые глазки смотрели в лицо матери ласково и ясно. Он был похож
на самовар, — такой же круглый, низенький, с толстой шеей и короткими руками. Лицо лоснилось и блестело, дышал он шумно, и в груди все время что-то булькало, хрипело…
Спрашивая, Сашенька не смотрела
на мать; наклонив
голову, она поправляла волосы, и пальцы ее дрожали.
— Усталая-то? — укоризненно отозвалась мать, принимаясь возиться около самовара. Саша тоже вышла в кухню, села там
на лавку и, закинув руки за
голову, заговорила...
Мать ласково кивнула ему
головой. Ей нравилось, что этот парень, первый озорник в слободке, говоря с нею секретно, обращался
на вы, нравилось общее возбуждение
на фабрике, и она думала про себя...
Хохол, тихо насвистывая, прошел мимо них, опустив
голову, и вышел
на двор.
— Ладно, мама! Прости, — вижу я! — бормотал он, опуская
голову, и с улыбкой, мельком взглянув
на нее, прибавил, отвернувшись, смущенный, но обрадованный...
Исай полулежал
на земле, прислонясь спиной к обгорелым бревнам и свесив обнаженную
голову на правое плечо. Правая рука была засунута в карман брюк, а пальцами левой он вцепился в рыхлую землю.
Хохол взглянул
на нее и опустил
голову.
Они нас убивают десятками и сотнями, — это дает мне право поднять руку и опустить ее
на одну из вражьих
голов,
на врага, который ближе других подошел ко мне и вреднее других для дела моей жизни.
Он ходил по комнате, взмахивая рукой перед своим лицом, и как бы рубил что-то в воздухе, отсекал от самого себя. Мать смотрела
на него с грустью и тревогой, чувствуя, что в нем надломилось что-то, больно ему. Темные, опасные мысли об убийстве оставили ее: «Если убил не Весовщиков, никто из товарищей Павла не мог сделать этого», — думала она. Павел, опустив
голову, слушал хохла, а тот настойчиво и сильно говорил...
Павел поднял
голову и смотрел
на него бледный, широко раскрыв глаза, мать привстала со стула, чувствуя, как растет, надвигается
на нее темная тревога.
Хохол тряхнул
головой, вытянулся, как струна, и сказал, глядя
на мать...
— Подождите! — говорил хохол, не глядя
на них, мотая
головой и все освобождая руку. — Это не я, — но я мог не позволить…
Одной рукой сжимая его руку, он положил другую
на плечо хохла, как бы желая остановить дрожь в его высоком теле. Хохол наклонил к ним
голову и тихо, прерывисто заговорил...
Мать вздрогнула, недоуменно взглянула
на сына и сказала, отрицательно качая
головой...
Мать с улыбкой поглядела
на сына, покачала
головой и, молча одевшись, ушла из дома.
— Тоже рабочий? — спросил Ефим, кивая
головой на Андрея.
Он подошел к Павлу и, опустив
голову, ковыряя пальцем стол, сказал как-то по-детски, не похоже
на него, жалобно...
По небу, бледно-голубому, быстро плыла белая и розовая стая легких облаков, точно большие птицы летели, испуганные гулким ревом пара. Мать смотрела
на облака и прислушивалась к себе.
Голова у нее была тяжелая, и глаза, воспаленные бессонной ночью, сухи. Странное спокойствие было в груди, сердце билось ровно, и думалось о простых вещах…
Хохол остался один посредине проулка,
на него, мотая
головами, наступали две лошади. Он подался в сторону, и в то же время мать, схватив его за руку, потащила за собой, ворча...
Мать с горячей улыбкой
на губах шла сзади Мазина и через
голову его смотрела
на сына и
на знамя. Вокруг нее мелькали радостные лица, разноцветные глаза — впереди всех шел ее сын и Андрей. Она слышала их голоса — мягкий и влажный голос Андрея дружно сливался в один звук с голосом сына ее, густым и басовитым.
И вдруг
голова толпы точно ударилась обо что-то, тело ее, не останавливаясь, покачнулось назад с тревожным тихим гулом. Песня тоже вздрогнула, потом полилась быстрее, громче. И снова густая волна звуков опустилась, поползла назад. Голоса выпадали из хора один за другим, раздавались отдельные возгласы, старавшиеся поднять песню
на прежнюю высоту, толкнуть ее вперед...
Голос Павла звучал твердо, слова звенели в воздухе четко и ясно, но толпа разваливалась, люди один за другим отходили вправо и влево к домам, прислонялись к заборам. Теперь толпа имела форму клина, острием ее был Павел, и над его
головой красно горело знамя рабочего народа. И еще толпа походила
на черную птицу — широко раскинув свои крылья, она насторожилась, готовая подняться и лететь, а Павел был ее клювом…
Она втиснулась в толпу, туда, где знакомые ей люди, стоявшие впереди у знамени, сливались с незнакомыми, как бы опираясь
на них. Она плотно прижалась боком к высокому бритому человеку, он был кривой и, чтобы посмотреть
на нее, круто повернул
голову.
Поднимаясь
на носки, взмахивая руками, она старалась увидеть их и видела над
головами солдат круглое лицо Андрея — оно улыбалось, оно кланялось ей.
— Да, да! — говорила тихо мать, качая
головой, а глаза ее неподвижно разглядывали то, что уже стало прошлым, ушло от нее вместе с Андреем и Павлом. Плакать она не могла, — сердце сжалось, высохло, губы тоже высохли, и во рту не хватало влаги. Тряслись руки,
на спине мелкой дрожью вздрагивала кожа.
Наклонив
голову, смущенно улыбаясь, он стоял перед нею сутулый, близорукий, одетый в простой черный пиджак, и все
на нем было чужим ему…
— Шагай! — бормотал извозчик, помахивая
на лошадь вожжами. Это был кривоногий человек неопределенного возраста, с редкими, выцветшими волосами
на лице и
голове, с бесцветными глазами. Качаясь с боку
на бок, он шел рядом с телегой, и было ясно, что ему все равно, куда идти — направо, налево.
Мать пристально посмотрела
на нее, улыбнулась и, качая
головой, тихо сказала...
Софья положила окурок
на блюдце своей чашки, тряхнула
головой, ее золотистые волосы рассыпались густыми прядями по спине, и она ушла, сказав...
Полудремотно она смотрела
на Николая, сидевшего, поджав под себя ноги, в другом конце широкого дивана, разглядывала строгий профиль Софьи и
голову ее, покрытую тяжелой массой золотистых волос.
Луч солнца сначала тепло освещал
голову и плечо Софьи, потом лег
на клавиши рояля и затрепетал под пальцами женщины, обнимая их.
Николай поставил локти
на стол, положил
голову на ладони и не двигался, глядя
на нее через очки напряженно прищуренными глазами.
Софья откинулась
на спинку стула и порой вздрагивала, отрицательно покачивая
головой.