Неточные совпадения
Усталость, накопленная годами, лишала
людей аппетита, и для того, чтобы есть,
много пили, раздражая желудок острыми ожогами водки. Вечером лениво гуляли по улицам, и тот, кто имел галоши, надевал их, если даже было сухо, а имея дождевой зонтик, носил его с собой, хотя бы светило солнце.
— Так вот! — сказал он, как бы продолжая прерванный разговор. — Мне с тобой надо поговорить открыто. Я тебя долго оглядывал. Живем мы почти рядом; вижу — народу к тебе ходит
много, а пьянства и безобразия нет. Это первое. Если
люди не безобразят, они сразу заметны — что такое? Вот. Я сам глаза
людям намял тем, что живу в стороне.
Серый маленький дом Власовых все более и более притягивал внимание слободки. В этом внимании было
много подозрительной осторожности и бессознательной вражды, но зарождалось и доверчивое любопытство. Иногда приходил какой-то
человек и, осторожно оглядываясь, говорил Павлу...
Его самого полиция там, в Керчи, убила, но это — не важно! Он правду знал и
много посеял ее в
людях. Так вот вы — невинно убиенный
человек…
Она уже
многое понимала из того, что говорили они о жизни, чувствовала, что они открыли верный источник несчастья всех
людей, и привыкла соглашаться с их мыслями.
— Знаете? — сказал хохол, стоя в двери. —
Много горя впереди у
людей,
много еще крови выжмут из них, но все это, все горе и кровь моя, — малая цена за то, что уже есть в груди у меня, в мозгу моем… Я уже богат, как звезда лучами, — я все снесу, все вытерплю, — потому что есть во мне радость, которой никто, ничто, никогда не убьет! В этой радости — сила!
Сердце матери забилось слишком сильно, и она начала отставать. Ее быстро оттолкнули в сторону, притиснули к забору, и мимо нее, колыхаясь, потекла густая волна
людей — их было
много, и это радовало ее.
Мать видела необъятно
много, в груди ее неподвижно стоял громкий крик, готовый с каждым вздохом вырваться на волю, он душил ее, но она сдерживала его, хватаясь руками за грудь. Ее толкали, она качалась на ногах и шла вперед без мысли, почти без сознания. Она чувствовала, что
людей сзади нее становится все меньше, холодный вал шел им навстречу и разносил их.
Было странно тихо, — как будто
люди, вчера так
много кричавшие на улице, сегодня спрятались в домах и молча думают о необычном дне.
— Красота какая, Николай Иванович, а? И сколько везде красоты этой милой, — а все от нас закрыто и все мимо летит, не видимое нами.
Люди мечутся — ничего не знают, ничем не могут любоваться, ни времени у них на это, ни охоты. Сколько могли бы взять радости, если бы знали, как земля богата, как
много на ней удивительного живет. И все — для всех, каждый — для всего, — так ли?
В вагонах и на пароходах, в гостиницах и на постоялых дворах — она везде держалась просто и спокойно, первая вступала в беседы с незнакомыми
людьми, безбоязненно привлекая к себе внимание своей ласковой, общительной речью и уверенными манерами бывалого,
много видевшего
человека.
Думала она об этом
много, и росла в душе ее эта дума, углубляясь и обнимая все видимое ею, все, что слышала она, росла, принимая светлое лицо молитвы, ровным огнем обливавшей темный мир, всю жизнь и всех
людей.
— Может быть, я говорю глупо, но — я верю, товарищи, в бессмертие честных
людей, в бессмертие тех, кто дал мне счастье жить прекрасной жизнью, которой я живу, которая радостно опьяняет меня удивительной сложностью своей, разнообразием явлений и ростом идей, дорогих мне, как сердце мое. Мы, может быть, слишком бережливы в трате своих чувств,
много живем мыслью, и это несколько искажает нас, мы оцениваем, а не чувствуем…
— Да, немножко счастья — это хорошо для каждого!.. — негромко заметил Николай. — Но нет
людей, которые желали бы немножко счастья. А когда его
много — оно дешево…
«Не
много вас, которые за правду…» Она шагала, опустив голову, и ей казалось, что это хоронят не Егора, а что-то другое, привычное, близкое и нужное ей. Ей было тоскливо, неловко. Сердце наполнялось шероховатым тревожным чувством несогласия с
людьми, провожавшими Егора.
— Уже их
много родилось, таких
людей, все больше рождается, и все они, до конца своего, будут стоять за свободу для
людей, за правду…
— Хорошо говорите, — тянет сердце за вашей речью. Думаешь — господи! хоть бы в щелку посмотреть на таких
людей и на жизнь. Что живешь? Овца! Я вот грамотная, читаю книжки, думаю
много, иной раз и ночь не спишь, от мыслей. А что толку? Не буду думать — зря исчезну, и буду — тоже зря.
— Идет, идет, — все к одному…
Много тяжелого, знаете!
Люди страдают, бьют их, жестоко бьют, и
многие радости запретны им, — очень это тяжело!
— Его воспитывает сознательный враг тех
людей, которые мне близки, которых я считаю лучшими
людьми земли. Сын может вырасти врагом моим. Со мною жить ему нельзя, я живу под чужим именем. Восемь лет не видела я его, — это
много — восемь лет!
На вокзал она пришла рано, еще не был готов ее поезд, но в грязном, закопченном дымом зале третьего класса уже собралось
много народа — холод согнал сюда путейских рабочих, пришли погреться извозчики и какие-то плохо одетые, бездомные
люди.
Неточные совпадения
Хлестаков. Да у меня
много их всяких. Ну, пожалуй, я вам хоть это: «О ты, что в горести напрасно на бога ропщешь,
человек!..» Ну и другие… теперь не могу припомнить; впрочем, это все ничего. Я вам лучше вместо этого представлю мою любовь, которая от вашего взгляда… (Придвигая стул.)
Здесь
много чиновников. Мне кажется, однако ж, они меня принимают за государственного
человека. Верно, я вчера им подпустил пыли. Экое дурачье! Напишу-ка я обо всем в Петербург к Тряпичкину: он пописывает статейки — пусть-ка он их общелкает хорошенько. Эй, Осип, подай мне бумагу и чернила!
Хлестаков. Отчего же нет? Я видел сам, проходя мимо кухни, там
много готовилось. И в столовой сегодня поутру двое каких-то коротеньких
человека ели семгу и еще
много кой-чего.
Уж налились колосики. // Стоят столбы точеные, // Головки золоченые, // Задумчиво и ласково // Шумят. Пора чудесная! // Нет веселей, наряднее, // Богаче нет поры! // «Ой, поле многохлебное! // Теперь и не подумаешь, // Как
много люди Божии // Побились над тобой, // Покамест ты оделося // Тяжелым, ровным колосом // И стало перед пахарем, // Как войско пред царем! // Не столько росы теплые, // Как пот с лица крестьянского // Увлажили тебя!..»
Кутейкин. Во
многих книгах разрешается: во Псалтире именно напечатано: «И злак на службу
человеком».