Неточные совпадения
По праздникам молодежь являлась домой поздно
ночью в разорванной одежде,
в грязи и пыли, с разбитыми лицами, злорадно хвастаясь нанесенными товарищам ударами, или оскорбленная,
в гневе или слезах обиды, пьяная и жалкая, несчастная и противная.
— Доброй
ночи, ненько! — заглянув ей
в глаза, сказал хохол, согнулся и вышел
в сени вслед за Наташей.
— Вот, смотри: ее отец — богатый, торгует железом, имеет несколько домов. За то, что она пошла этой дорогой, он — прогнал ее. Она воспитывалась
в тепле, ее баловали всем, чего она хотела, а сейчас вот пойдет семь верст
ночью, одна…
Маленький дом на окраине слободки будил внимание людей; стены его уже щупали десятки подозрительных взглядов. Над ним беспокойно реяли пестрые крылья молвы, — люди старались спугнуть, обнаружить что-то, притаившееся за стенами дома над оврагом. По
ночам заглядывали
в окна, иногда кто-то стучал
в стекло и быстро, пугливо убегал прочь.
А они не пришли
в эту
ночь, и наутро, предупреждая возможность шуток над ее страхом, мать первая стала шутить над собой...
Они явились почти через месяц после тревожной
ночи. У Павла сидел Николай Весовщиков, и, втроем с Андреем, они говорили о своей газете. Было поздно, около полуночи. Мать уже легла и, засыпая, сквозь дрему слышала озабоченные, тихие голоса. Вот Андрей, осторожно шагая, прошел через кухню, тихо притворил за собой дверь.
В сенях загремело железное ведро. И вдруг дверь широко распахнулась — хохол шагнул
в кухню, громко шепнув...
С улицы
в окно бездушными глазами смотрела светлая, лунная
ночь. Кто-то медленно ходил за окном, скрипел снег.
Ночью, когда она спала, а он, лежа
в постели, читал книгу, явились жандармы и сердито начали рыться везде, на дворе, на чердаке.
Медленно прошел день, бессонная
ночь и еще более медленно другой день. Она ждала кого-то, но никто не являлся. Наступил вечер. И —
ночь. Вздыхал и шаркал по стене холодный дождь,
в трубе гудело, под полом возилось что-то. С крыши капала вода, и унылый звук ее падения странно сливался со стуком часов. Казалось, весь дом тихо качается, и все вокруг было ненужным, омертвело
в тоске…
Воротясь с фабрики, она провела весь день у Марьи, помогая ей
в работе и слушая ее болтовню, а поздно вечером пришла к себе
в дом, где было пусто, холодно и неуютно. Она долго совалась из угла
в угол, не находя себе места, не зная, что делать. И ее беспокоило, что вот уже скоро
ночь, а Егор Иванович не несет литературу, как он обещал.
— Здравствуйте! — сказала она, радуясь, что пришел человек и часть
ночи она проведет не
в одиночестве. — Давно не видать было вас. Уезжали?
— Нечистая она, наша бабья любовь!.. Любим мы то, что нам надо. А вот смотрю я на вас, — о матери вы тоскуете, — зачем она вам? И все другие люди за народ страдают,
в тюрьмы идут и
в Сибирь, умирают… Девушки молодые ходят
ночью, одни, по грязи, по снегу,
в дождик, — идут семь верст из города к нам. Кто их гонит, кто толкает? Любят они! Вот они — чисто любят! Веруют! Веруют, Андрюша! А я — не умею так! Я люблю свое, близкое!
Приближалась весна, таял снег, обнажая грязь и копоть, скрытую
в его глубине. С каждым днем грязь настойчивее лезла
в глаза, вся слободка казалась одетой
в лохмотья, неумытой. Днем капало с крыш, устало и потно дымились серые стены домов, а к
ночи везде смутно белели ледяные сосульки. Все чаще на небе являлось солнце. И нерешительно, тихо начинали журчать ручьи, сбегая к болоту.
— Теперь опять начнут рыться, виноватого искать. Хорошо, что твои
ночью дома были, — я этому свидетельница. После полночи мимо шла,
в окно к вам заглянула, все вы за столом сидели…
— Я не хотел этого, ты ведь знаешь, Павел. Случилось так: когда ты ушел вперед, а я остановился на углу с Драгуновым — Исай вышел из-за утла, — стал
в стороне. Смотрит на нас, усмехается… Драгунов сказал: «Видишь? Это он за мной следит, всю
ночь. Я изобью его». И ушел, — я думал — домой… А Исай подошел ко мне…
— Ну да! — ответил хохол, спрыгнув с постели. — Вот что — идемте
в поле, гулять.
Ночь лунная, хорошая. Идем?
Дни полетели один за другим с быстротой, не позволявшей матери думать о Первом мая. Только по
ночам, когда, усталая от шумной, волнующей суеты дня, она ложилась
в постель, сердце ее тихо ныло.
Павел и Андрей почти не спали по
ночам, являлись домой уже перед гудком оба усталые, охрипшие, бледные. Мать знала, что они устраивают собрания
в лесу, на болоте, ей было известно, что вокруг слободы по
ночам рыскают разъезды конной полиции, ползают сыщики, хватая и обыскивая отдельных рабочих, разгоняя группы и порою арестуя того или другого. Понимая, что и сына с Андреем тоже могут арестовать каждую
ночь, она почти желала этого — это было бы лучше для них, казалось ей.
Гудок заревел, как всегда, требовательно и властно. Мать, не уснувшая
ночью ни на минуту, вскочила с постели, сунула огня
в самовар, приготовленный с вечера, хотела, как всегда, постучать
в дверь к сыну и Андрею, но, подумав, махнула рукой и села под окно, приложив руку к лицу так, точно у нее болели зубы.
По небу, бледно-голубому, быстро плыла белая и розовая стая легких облаков, точно большие птицы летели, испуганные гулким ревом пара. Мать смотрела на облака и прислушивалась к себе. Голова у нее была тяжелая, и глаза, воспаленные бессонной
ночью, сухи. Странное спокойствие было
в груди, сердце билось ровно, и думалось о простых вещах…
И почему-то пред ней вставала из темной ямы прошлого одна обида, давно забытая, но воскресавшая теперь с горькой ясностью. Однажды покойник муж пришел домой поздно
ночью, сильно пьяный, схватил ее за руку, сбросил с постели на пол, ударил
в бок ногой и сказал...
Она вскочила на ноги, бросилась
в кухню, накинула на плечи кофту, закутала ребенка
в шаль и молча, без криков и жалоб, босая,
в одной рубашке и кофте сверх нее, пошла по улице. Был май,
ночь была свежа, пыль улицы холодно приставала к ногам, набиваясь между пальцами. Ребенок плакал, бился. Она раскрыла грудь, прижала сына к телу и, гонимая страхом, шла по улице, шла, тихонько баюкая...
Они были сильно испуганы и всю
ночь не спали, ожидая каждую минуту, что к ним постучат, но не решились выдать ее жандармам, а утром вместе с нею смеялись над ними. Однажды она, переодетая монахиней, ехала
в одном вагоне и на одной скамье со шпионом, который выслеживал ее и, хвастаясь своей ловкостью, рассказывал ей, как он это делает. Он был уверен, что она едет с этим поездом
в вагоне второго класса, на каждой остановке выходил и, возвращаясь, говорил ей...
В лесу, одетом бархатом
ночи, на маленькой поляне, огражденной деревьями, покрытой темным небом, перед лицом огня,
в кругу враждебно удивленных теней — воскресали события, потрясавшие мир сытых и жадных, проходили один за другим народы земли, истекая кровью, утомленные битвами, вспоминались имена борцов за свободу и правду.
Парни медленно, тесной группой подошли к Софье и жали ей руку молча, неуклюже ласковые.
В каждом ясно было видно скрытое довольство, благодарное и дружеское, и это чувство, должно быть, смущало их своей новизной. Улыбаясь сухими от бессонной
ночи глазами, они молча смотрели
в лицо Софьи и переминались с ноги на ногу.
«Справедливо, а — не утешает!» — невольно вспомнила мать слова Андрея и тяжело вздохнула. Она очень устала за день, ей хотелось есть. Однотонный влажный шепот больного, наполняя комнату, беспомощно ползал по гладким стенам. Вершины лип за окном были подобны низко опустившимся тучам и удивляли своей печальной чернотой. Все странно замирало
в сумрачной неподвижности,
в унылом ожидании
ночи.
Людмила встала, отошла к окну, открыла его. Через минуту они все трое стояли у окна, тесно прижимаясь друг к другу, и смотрели
в сумрачное лицо осенней
ночи. Над черными вершинами деревьев сверкали звезды, бесконечно углубляя даль небес…
— Да! — кивнув головой, сказала Саша. — Очень, мне кажется! Я всю
ночь беседовала с Весовщиковым. Я не любила его раньше, он мне казался грубым и темным. Да он и был таким, несомненно.
В нем жило неподвижное, темное раздражение на всех, он всегда как-то убийственно тяжело ставил себя
в центре всего и грубо, озлобленно говорил — я, я, я!
В этом было что-то мещанское, раздражающее…
— Идет волнение
в народе, — беспорядок поднимается с земли, да! Вчера
ночью в соседях у нас пришли жандармы, хлопотали чего-то вплоть до утра, а утром забрали с собой кузнеца одного и увели. Говорят, отведут его
ночью на реку и тайно утопят. А кузнец — ничего человек был…
— Хорошо говорите, — тянет сердце за вашей речью. Думаешь — господи! хоть бы
в щелку посмотреть на таких людей и на жизнь. Что живешь? Овца! Я вот грамотная, читаю книжки, думаю много, иной раз и
ночь не спишь, от мыслей. А что толку? Не буду думать — зря исчезну, и буду — тоже зря.
— Ну — дядю Михаила и молотком не оглушишь. Сейчас он мне: «Игнат —
в город, живо! Помнишь женщину пожилую?» А сам записку строчит. «На, иди!..» Я ползком, кустами, слышу — лезут! Много их, со всех сторон шумят, дьяволы! Петлей вокруг завода. Лег
в кустах, — прошли мимо! Тут я встал и давай шагать, и давай! Две
ночи шел и весь день без отдыха.
Она вышла из суда и удивилась, что уже
ночь над городом, фонари горят на улице и звезды
в небе. Около суда толпились кучки людей,
в морозном воздухе хрустел снег, звучали молодые голоса, пересекая друг друга. Человек
в сером башлыке заглянул
в лицо Сизова и торопливо спросил...
Матери казалось, что Людмила сегодня иная, проще и ближе ей.
В гибких колебаниях ее стройного тела было много красоты и силы, несколько смягчавшей строгое и бледное лицо. За
ночь увеличились круги под ее глазами. И чувствовалось
в ней напряженное усилие, туго натянутая струна
в душе.
— Бедность, голод и болезни — вот что дает людям их работа. Все против нас — мы издыхаем всю нашу жизнь день за днем
в работе, всегда
в грязи,
в обмане, а нашими трудами тешатся и объедаются другие и держат нас, как собак на цепи,
в невежестве — мы ничего не знаем, и
в страхе — мы всего боимся!
Ночь — наша жизнь, темная
ночь!