Неточные совпадения
Всегда на собраниях, чуть только споры начинали принимать слишком горячий и бурный характер, вставал хохол и, раскачиваясь, точно язык колокола, говорил своим звучным, гудящим голосом что-то простое и
доброе, отчего
все становились спокойнее и серьезнее.
— Я говорил, — продолжал Павел, — не о том
добром и милостивом боге, в которого вы веруете, а о том, которым попы грозят нам, как палкой, — о боге, именем которого хотят заставить
всех людей подчиниться злой воле немногих…
— Христос был не тверд духом. Пронеси, говорит, мимо меня чашу. Кесаря признавал. Бог не может признавать власти человеческой над людьми, он —
вся власть! Он душу свою не делит: это — божеское, это — человеческое… А он — торговлю признавал, брак признавал. И смоковницу проклял неправильно, — разве по своей воле не родила она? Душа тоже не по своей воле
добром неплодна, — сам ли я посеял злобу в ней? Вот!
— Можно! Помнишь, ты меня, бывало, от мужа моего прятала? Ну, теперь я тебя от нужды спрячу… Тебе
все должны помочь, потому — твой сын за общественное дело пропадает. Хороший парень он у тебя, это
все говорят, как одна душа, и
все его жалеют. Я скажу — от арестов этих
добра начальству не будет, — ты погляди, что на фабрике делается? Нехорошо говорят, милая! Они там, начальники, думают — укусили человека за пятку, далеко не уйдет! Ан выходит так, что десяток ударили — сотни рассердились!
— Знаете, иногда такое живет в сердце, — удивительное! Кажется, везде, куда ты ни придешь, — товарищи,
все горят одним огнем,
все веселые,
добрые, славные. Без слов друг друга понимают… Живут
все хором, а каждое сердце поет свою песню.
Все песни, как ручьи, бегут — льются в одну реку, и течет река широко и свободно в море светлых радостей новой жизни.
Но
все они уже теперь жили хорошей, серьезной и умной жизнью, говорили о
добром и, желая научить людей тому, что знали, делали это, не щадя себя.
— Послушайте, ради Христа!
Все вы — родные…
все вы — сердечные… поглядите без боязни, — что случилось? Идут в мире дети, кровь наша, идут за правдой… для
всех! Для
всех вас, для младенцев ваших обрекли себя на крестный путь… ищут дней светлых. Хотят другой жизни в правде, в справедливости…
добра хотят для
всех!
— Тут в одном —
все стиснуто…
вся жизнь, пойми! — угрюмо заметил Рыбин. — Я десять раз слыхал его судьбу, а все-таки, иной раз, усомнишься. Бывают
добрые часы, когда не хочешь верить в гадость человека, в безумство его… когда
всех жалко, и богатого, как бедного… и богатый тоже заблудился! Один слеп от голода, другой — от золота. Эх, люди, думаешь, эх, братья! Встряхнись, подумай честно, подумай, не щадя себя, подумай!
Всегда напряженно вслушиваясь в споры, конечно не понимая их, она искала за словами чувство и видела — когда в слободке говорили о
добре, его брали круглым, в целом, а здесь
все разбивалось на куски и мельчало; там глубже и сильнее чувствовали, здесь была область острых,
все разрезающих дум. И здесь больше говорили о разрушении старого, а там мечтали о новом, от этого речи сына и Андрея были ближе, понятнее ей…
— Он хочет сделать меня идиотом! — пожаловался Егор. Короткие, тяжелые вздохи с влажным хрипом вырывались из груди Егора, лицо его было покрыто мелким потом, и, медленно поднимая непослушные, тяжелые руки, он отирал ладонью лоб. Странная неподвижность опухших щек изуродовала его широкое
доброе лицо,
все черты исчезли под мертвенной маской, и только глаза, глубоко запавшие в отеках, смотрели ясно, улыбаясь снисходительной улыбкой.
— Вот, Степан, гляди! Варвара Николаевна барыня
добрая, верно! А говорит насчет
всего этого — пустяки, бредни! Мальчишки будто и разные там студенты по глупости народ мутят. Однако мы с тобой видим — давеча солидного, как следует быть, мужика заарестовали, теперь вот — они, женщина пожилая и, как видать, не господских кровей. Не обижайтесь — вы каких родов будете?
— Дело чистое, Степан, видишь? Дело отличное! Я тебе говорил — это народ собственноручно начинает. А барыня — она правды не скажет, ей это вредно. Я ее уважаю, что же говорить! Человек хороший и
добра нам хочет, ну — немножко — и чтобы без убытка для себя! Народ же — он желает прямо идти и ни убытка, ни вреда не боится — видал? Ему
вся жизнь вредна, везде — убыток, ему некуда повернуться, кругом — ничего, кроме — стой! — кричат со
всех сторон.
Сзади судей сидел, задумчиво поглаживая щеку, городской голова, полный, солидный мужчина; предводитель дворянства, седой, большебородый и краснолицый человек, с большими,
добрыми глазами; волостной старшина в поддевке, с огромным животом, который, видимо, конфузил его — он
все старался прикрыть его полой поддевки, а она сползала.
— Ну-ну! Ловко вы! Коли надолго вас хватит — одолеете вы стариков, — напор у вас большой!.. Прощайте, желаю вам всякого
доброго! И к людям — подобрее, а? Прощай, Ниловна! Увидишь Павла, скажи — слышал, мол, речь его. Не
все понятно, даже страшно иное, но — скажи — верно!
— Ну,
все равно! Но мне понравилась ваша улыбка. Спокойная такая,
добрая… большая!
Ее
доброе большое лицо вздрагивало, глаза лучисто улыбались, и брови трепетали над ними, как бы окрыляя их блеск. Ее охмеляли большие мысли, она влагала в них
все, чем горело ее сердце,
все, что успела пережить, и сжимала мысли в твердые, емкие кристаллы светлых слов. Они
все сильнее рождались в осеннем сердце, освещенном творческой силой солнца весны,
все ярче цвели и рдели в нем.