Цитаты со словом «всеять»
Истомленные трудом люди пьянели быстро, во
всех грудях пробуждалось непонятное, болезненное раздражение.
В отношениях людей
всего больше было чувства подстерегающей злобы, оно было такое же застарелое, как и неизлечимая усталость мускулов. Люди рождались с этою болезнью души, наследуя ее от отцов, и она черною тенью сопровождала их до могилы, побуждая в течение жизни к ряду поступков, отвратительных своей бесцельной жестокостью.
Ругали и били детей тяжело, но пьянство и драки молодежи казались старикам вполне законным явлением, — когда отцы были молоды, они тоже пили и дрались, их тоже били матери и отцы. Жизнь всегда была такова, — она ровно и медленно текла куда-то мутным потоком годы и годы и
вся была связана крепкими, давними привычками думать и делать одно и то же, изо дня в день. И никто не имел желания попытаться изменить ее.
Заметив в чужом необычное, слобожане долго не могли забыть ему это и относились к человеку, не похожему на них, с безотчетным опасением. Они точно боялись, что человек бросит в жизнь что-нибудь такое, что нарушит ее уныло правильный ход, хотя тяжелый, но спокойный. Люди привыкли, чтобы жизнь давила их всегда с одинаковой силой, и, не ожидая никаких изменений к лучшему, считали
все изменения способными только увеличить гнет.
Лучший слесарь на фабрике и первый силач в слободке, он держался с начальством грубо и поэтому зарабатывал мало, каждый праздник кого-нибудь избивал, и
все его не любили, боялись.
Лицо его, заросшее от глаз до шеи черной бородой, и волосатые руки внушали
всем страх.
— А ты
все пропивать будешь? — осмелилась она спросить.
И собака
весь день ходила за ним, опустив большой, пышный хвост.
Умер он от грыжи. Дней пять,
весь почерневший, он ворочался на постели, плотно закрыв глаза, и скрипел зубами. Иногда говорил жене...
Его начало тошнить. После бурного припадка рвоты мать уложила его в постель, накрыв бледный лоб мокрым полотенцем. Он немного отрезвел, но
все под ним и вокруг него волнообразно качалось, у него отяжелели веки и, ощущая во рту скверный, горький вкус, он смотрел сквозь ресницы на большое лицо матери и бессвязно думал...
Вся она была мягкая, печальная, покорная…
Несколько стульев, комод для белья, на нем маленькое зеркало, сундук с платьем, часы на стене и две иконы в углу — вот и
все.
Павел сделал
все, что надо молодому парню: купил гармонику, рубашку с накрахмаленной грудью, яркий галстух, галоши, трость и стал такой же, как все подростки его лет. Ходил на вечеринки, выучился танцевать кадриль и польку, по праздникам возвращался домой выпивши и всегда сильно страдал от водки. Наутро болела голова, мучила изжога, лицо было бледное, скучное.
Он не купил себе ружья и не стал удить рыбу, но заметно начал уклоняться с торной дороги
всех: реже посещал вечеринки и хотя, по праздникам, куда-то уходил, но возвращался трезвый.
Мать, зорко следя за ним, видела, что смуглое лицо сына становится острее, глаза смотрят
все более серьезно и губы его сжались странно строго.
Ей казалось, что с течением времени сын говорит
все меньше, и, в то же время, она замечала, что порою он употребляет какие-то новые слова, непонятные ей, а привычные для нее грубые и резкие выражения — выпадают из его речи.
Все больше становилось книг на полке, красиво сделанной Павлу товарищем-столяром. Комната приняла приятный вид.
Но росла ее тревога. Не становясь от времени яснее, она
все более остро щекотала сердце предчувствием чего-то необычного. Порою у матери являлось недовольство сыном, она думала: «Все люди — как люди, а он — как монах. Уж очень строг. Не по годам это…»
Но возня с девицами требует денег, а он отдавал ей свой заработок почти
весь.
Так шли недели, месяцы, и незаметно прошло два года странной, молчаливой жизни, полной смутных дум и опасений,
все возраставших.
— Хочу я спросить тебя, — тихонько сказала она, — что ты
все читаешь?
Голос его звучал тихо, но твердо, глаза блестели упрямо. Она сердцем поняла, что сын ее обрек себя навсегда чему-то тайному и страшному.
Все в жизни казалось ей неизбежным, она привыкла подчиняться не думая и теперь только заплакала тихонько, не находя слов в сердце, сжатом горем и тоской.
— Не плачь! — говорил Павел ласково и тихо, а ей казалось, что он прощается. — Подумай, какою жизнью мы живем? Тебе сорок лет, — а разве ты жила? Отец тебя бил, — я теперь понимаю, что он на твоих боках вымещал свое горе, — горе своей жизни; оно давило его, а он не понимал — откуда оно? Он работал тридцать лет, начал работать, когда
вся фабрика помещалась в двух корпусах, а теперь их — семь!
Со
всею силой юности и жаром ученика, гордого знаниями, свято верующего в их истину, он говорил о том, что было ясно для него, — говорил не столько для матери, сколько проверяя самого себя.
Она говорила о жизни с подругами, говорила подолгу, обо
всем, но все — и она сама — только жаловались, никто не объяснял, почему жизнь так тяжела и трудна.
А вот теперь перед нею сидит ее сын, и то, что говорят его глаза, лицо, слова, —
все это задевает за сердце, наполняя его чувством гордости за сына, который верно понял жизнь своей матери, говорит ей о ее страданиях, жалеет ее.
Она это знала.
Все, что говорил сын о женской жизни, — была горькая знакомая правда, и в груди у нее тихо трепетал клубок ощущений, все более согревавший ее незнакомой лаской.
Ей было сладко видеть, что его голубые глаза, всегда серьезные и строгие, теперь горели так мягко и ласково. На ее губах явилась довольная, тихая улыбка, хотя в морщинах щек еще дрожали слезы. В ней колебалось двойственное чувство гордости сыном, который так хорошо видит горе жизни, но она не могла забыть о его молодости и о том, что он говорит не так, как
все, что он один решил вступить в спор с этой привычной для всех — и для нее — жизнью. Ей хотелось сказать ему: «Милый, что ты можешь сделать?»
— Ну вот, ты теперь знаешь, что я делаю, куда хожу, я тебе
все сказал! Я прошу тебя, мать, если ты меня любишь, — не мешай мне!..
— Бог с тобой! Живи как хочешь, не буду я тебе мешать. Только об одном прошу — не говори с людьми без страха! Опасаться надо людей — ненавидят
все друг друга! Живут жадностью, живут завистью. Все рады зло сделать. Как начнешь ты их обличать да судить — возненавидят они тебя, погубят!
— Сам не понимаю, как это вышло! С детства
всех боялся, стал подрастать — начал ненавидеть, которых за подлость, которых — не знаю за что, так просто! А теперь все для меня по-другому встали, — жалко всех, что ли? Не могу понять, но сердце стало мягче, когда узнал, что не все виноваты в грязи своей…
— От страха
все мы и пропадаем! А те, кто командуют нами, пользуются нашим страхом и еще больше запугивают нас.
— Не сердись! Как мне не бояться!
Всю жизнь в страхе жила, — вся душа обросла страхом!
Ей казалось, что во тьме со
всех сторон к дому осторожно крадутся, согнувшись и оглядываясь по сторонам, люди, странно одетые, недобрые. Вот кто-то уже ходит вокруг дома, шарит руками по стене.
— Да я уже и жду! — спокойно сказал длинный человек. Его спокойствие, мягкий голос и простота лица ободряли мать. Человек смотрел на нее открыто, доброжелательно, в глубине его прозрачных глаз играла веселая искра, а во
всей фигуре, угловатой, сутулой, с длинными ногами, было что-то забавное и располагающее к нему. Одет он был в синюю рубашку и черные шаровары, сунутые в сапоги. Ей захотелось спросить его — кто он, откуда, давно ли знает ее сына, но вдруг он весь покачнулся и сам спросил ее...
Он мотнулся к ней
всем телом...
— Что же я один угощаться буду? — ответил он, подняв плечи. — Вот уже когда
все соберутся, вы и почествуйте…
«Кабы
все такие были!» — горячо пожелала она.
Голос у нее был сочный, ясный, рот маленький, пухлый, и
вся она была круглая, свежая. Раздевшись, она крепко потерла румяные щеки маленькими, красными от холода руками и быстро прошла в комнату, звучно топая по полу каблуками ботинок.
— А — так, — негромко ответил хохол. — У вдовы глаза хорошие, мне и подумалось, что, может, у матери моей такие же? Я, знаете, о матери часто думаю, и
все мне кажется, что она жива.
«Ишь ты!» — внутренно воскликнула мать, и ей захотелось сказать хохлу что-то ласковое. Но дверь неторопливо отворилась, и вошел Николай Весовщиков, сын старого вора Данилы, известный
всей слободе нелюдим. Он всегда угрюмо сторонился людей, и над ним издевались за это. Она удивленно спросила его...
— Посмотрите, милые, посмотрите! — пробормотала мать, заваривая чай.
Все замолчали.
— Я? — Она оглянулась и, видя, что
все смотрят на нее, смущенно объяснила: — Я так, про себя, — поглядите, мол!
— Голубушка! Дайте мне скорее чаю!
Вся трясусь, страшно ноги иззябли!
Павел сидел рядом с Наташей, он был красивее
всех.
Припомнилось сватовство покойника мужа. На одной из вечеринок он поймал ее в темных сенях и, прижав
всем телом к стене, спросил глухо и сердито...
Вспыхнул спор, засверкали слова, точно языки огня в костре. Мать не понимала, о чем кричат.
Все лица загорелись румянцем возбуждения, но никто не злился, не говорил знакомых ей резких слов.
Ей нравилось серьезное лицо Наташи, внимательно наблюдавшей за
всеми, точно эти парни были детьми для нее.
Цитаты из русской классики со словом «всеять»
— Батюшка, Яков Васильич! — восклицал Григорий Васильев, опять прижимая руку к сердцу. — Может, я теперь виноватым останусь: но, как перед образом Казанской божией матери, всеми сердцами нашими слезно молим вас: не казните вы нашу госпожу, а помилуйте, батюшка! Она не причастна ни в чем; только злой человек ее к тому руководствовал, а теперь она пристрастна к вам
всей душой — так мы это и понимаем.
Вспоминая эти свинцовые мерзости дикой русской жизни, я минутами спрашиваю себя: да стоит ли говорить об этом? И, с обновленной уверенностью, отвечаю себе — стоит; ибо это — живучая, подлая правда, она не издохла и по сей день. Это та правда, которую необходимо знать до корня, чтобы с корнем же и выдрать ее из памяти, из души человека, из
всей жизни нашей, тяжкой и позорной.
Ежели бы история удержала старое воззрение, она бы сказала: Божество, в награду или в наказание своему народу, дало Наполеону власть и руководило его волей для достижения своих божественных целей. И ответ был бы полный и ясный. Можно было веровать или не веровать в божественное значение Наполеона; но для верующего в него, во
всей истории этого времени, всё бы было понятно и не могло бы быть ни одного противоречия.
А здесь: нервы и крепки, как у наших рабочих людей, и развиты, впечатлительны, как у нас; приготовленность к веселью, здоровая, сильная жажда его, какой нет у нас, какая дается только могучим здоровьем и физическим трудом, в этих людях соединяется со
всею тонкостью ощущений, какая есть в нас; они имеют все наше нравственное развитие вместе с физическим развитием крепких наших рабочих людей: понятно, что их веселье, что их наслаждение, их страсть — все живее и сильнее, шире и сладостнее, чем у нас.
Земство и царь составляли одно нераздельное целое, на единодушии которого созидалось благополучие
всей русской земли.
Синонимы к слову «всеять»
Предложения со словом «всеять»
- Где-то читала о подобном методе, по всей видимости пришло время испытать сей способ на себе.
- Дипломаты – это люди, преданные своему делу всей душой, всем сердцем.
- Образованный, по всей вероятности знакомый с античными образцами военной тактики, имевший в своих планах гораздо более широкие горизонты помимо сиюминутной добычи, он сумел увлечь и повести за собой казаков.
- (все предложения)
Афоризмы русских писателей со словом «всеять»
- На зеленом, цветущем берегу, над темной глубью реки ли озера… улягутся мнимые страсти, утихнут мнимые бури, рассыплются в прах самолюбивые мечты, разлетятся несбыточные надежды! Природа вступит в вечные права свои, вы услышите ее голос, заглушенный на время суетнёй, хлопотнёй, смехом, криком и всею пошлостью человеческой речи!
- Люди, которые не любят природы, — и не любят жизни, потому что нельзя любить жизнь, оставаясь равнодушным к солнцу, синему небу, всей божественной красоте мирозданья.
- Знание точного значения слов и их различия между собою, хотя бы и самого легкого, есть необходимое условие всякого истинного мышления, ибо слова суть выражения понятий, а можно ли мыслить, не умея отличать, во всей тонкости, одного понятия от другого?
- (все афоризмы русских писателей)
Дополнительно