Неточные совпадения
Солнце
было счастливо тем, что светило;
море — тем, что отражало его ликующий свет.
В тени одной из лодок лежал Василий Легостев, караульщик на косе, передовом посте рыбных промыслов Гребенщикова. Лежал он на груди и, поддерживая голову ладонями рук, пристально смотрел в даль
моря, к едва видной полоске берега. Там, на воде, мелькала маленькая черная точка, и Василию
было приятно видеть, как она всё увеличивается, приближаясь к нему.
В блеске солнца маленький желтоватый огонь костра
был жалок, бледен. Голубые, прозрачные струйки дыма тянулись от костра к
морю, навстречу брызгам волн. Василий следил за ними и думал о том, что теперь ему хуже
будет жить, не так свободно. Наверное, Яков уже догадался, кто эта Мальва…
Парусное судно скользило по воде, как большая, неуклюжая птица с серыми крыльями. Оно
было далеко от берега и шло еще дальше, туда, где
море и небо сливались в синюю бесконечность.
Мальва, закрыв глаза, лежала у него на коленях и молчала. Грубоватое, но доброе, коричневое от солнца и ветра лицо Василия наклонилось над ней, его большая выцветшая борода щекотала ее шею. Женщина не двигалась, только грудь ее вздымалась высоко и ровно. Глаза Василия то блуждали в
море, то останавливались на этой груди, близкой к нему. Он стал целовать ее в губы, не торопясь, чмокая так громко, точно горячую и жирно намасленную кашу
ел.
Потом они, трое, сидели вокруг костра и
пили чай. Солнце окрашивало
море в живые краски заката, зеленоватые волны блестели пурпуром и жемчугом.
Кроме чаек, в
море никого не
было. Там, где оно отделялось от неба тонкой полоской песчаного берега, иногда появлялись на этой полоске маленькие черные точки, двигались по ней и исчезали. А лодки всё не
было, хотя уже лучи солнца падают в
море почти отвесно. В это время Мальва бывала уже давно здесь.
Ложась спать, Василий уныло ругал свою службу, не позволяющую ему отлучиться на берег, а засыпая, он часто вскакивал, — сквозь дрему ему слышалось, что где-то далеко плещут весла. Тогда он прикладывал руку козырьком к своим глазам и смотрел в темное, мутное
море. На берегу, на промысле, горели два костра, а в
море никого не
было.
Пред ними необозримо расстилалось
море в лучах утреннего солнца. Маленькие игривые волны, рождаемые ласковым дыханием ветра, тихо бились о борт. Далеко в
море, как шрам на атласной груди его, виднелась коса. С нее в мягкий фон голубого неба вонзался шест тонкой черточкой, и
было видно, как треплется по ветру тряпка.
Она не ответила ему, задумчиво следя за игрой волн, взбегавших на берег, колыхая тяжелый баркас. Мачта качалась из стороны в сторону, корма, вздымаясь и падая в воду, хлопала по ней. Звук
был громкий и досадливый, — точно баркасу хотелось оторваться от берега, уйти в широкое, свободное
море и он сердился на канат, удерживавший его.
Но он ошибся, говоря, что она не нужна ему. Без нее стало скучно. Странное чувство родилось в нем после разговора с ней: смутный протест против отца, глухое недовольство им. Вчера этого не
было, не
было и сегодня до встречи с Мальвой… А теперь казалось, что отец мешает ему, хотя он там, далеко в
море, на этой, чуть заметной глазу, полоске песку… Потом ему казалось, что Мальва боится отца. А кабы она не боялась — совсем бы другое вышло у него с ней.
Море было тихое и красное от заката; над промыслом стоял глухой шум, и из него рельефно выделялся пьяный женский голос, истерически выкрикивавший нелепые слова...
Сережка молчал, глядя, как баркас далеко в
море поворачивал носом к берегу, описывая широкую дугу. Глаза Сережки смотрели открыто, лицо
было доброе и простое.
Поздним вечером этого дня, когда рабочие на промысле поужинали, Мальва, усталая и задумчивая, сидела на разбитой лодке, опрокинутой вверх дном, и смотрела на
море, одетое сумраком. Там, далеко, сверкал огонь; Мальва знала, что это костер, зажженный Василием. Одинокий, точно заблудившийся в темной дали
моря, огонь то ярко вспыхивал, то угасал, как бы изнемогая. Мальве
было грустно смотреть на эту красную точку, потерянную в пустыне, слабо трепетавшую в неугомонном рокоте волн.
Луна уже
была высоко в небе, когда они разошлись. Без них красота ночи увеличилась. Теперь осталось только безмерное, торжественное
море, посеребренное луной, и синее, усеянное звездами небо.
Были еще бугры песку, кусты ветел среди них и два длинные, грязные здания на песке, похожие на огромные, грубо сколоченные гроба. Но всё это
было жалко и ничтожно перед лицом
моря, и звезды, смотревшие на это, блестели холодно.
Они уже дважды
выпили, но ничего не сказали еще друг другу, кроме нескольких незначительных слов о промысловой жизни. Один на один среди
моря, они копили в себе озлобление друг против друга, и оба знали, что скоро оно вспыхнет, обожжет их.
Но Яков прыгнул вбок и бросился бежать к
морю. Василий пустился за ним, наклонив голову и простирая руки вперед, но запнулся ногой за что-то и упал грудью на песок. Он быстро поднялся на колени и сел, упершись в песок руками. Он
был совершенно обессилен этой возней и тоскливо завыл от жгучего чувства неудовлетворенной обиды, от горького сознания своей слабости…
Неточные совпадения
Он больше виноват: говядину мне подает такую твердую, как бревно; а суп — он черт знает чего плеснул туда, я должен
был выбросить его за окно. Он меня
морил голодом по целым дням… Чай такой странный: воняет рыбой, а не чаем. За что ж я… Вот новость!
Постой! уж скоро странничек // Доскажет
быль афонскую, // Как турка взбунтовавшихся // Монахов в
море гнал, // Как шли покорно иноки // И погибали сотнями — // Услышишь шепот ужаса, // Увидишь ряд испуганных, // Слезами полных глаз!
Едва увидел он массу воды, как в голове его уже утвердилась мысль, что у него
будет свое собственное
море.
Был, говорит он, в древности народ, головотяпами именуемый, и жил он далеко на севере, там, где греческие и римские историки и географы предполагали существование Гиперборейского
моря.
Еще во времена Бородавкина летописец упоминает о некотором Ионке Козыре, который, после продолжительных странствий по теплым
морям и кисельным берегам, возвратился в родной город и привез с собой собственного сочинения книгу под названием:"Письма к другу о водворении на земле добродетели". Но так как биография этого Ионки составляет драгоценный материал для истории русского либерализма, то читатель, конечно, не посетует, если она
будет рассказана здесь с некоторыми подробностями.