Неточные совпадения
Смотрю я
на него и радостно думаю: «А ты, милый, видать, птица редкая и новая — пусть скажется в добрый час!» Нравится мне его возбуждение, это
не тот красивый хмель, который охватит городского интеллигента
на краткий час, а потом ведёт за собою окисляющее душу стыдное похмелье, это настоящий огонь жизни, он должен спокойно и неугасимо жечь душу человека до дня, пока она вся
не выгорит.
Товарищи Егора тоже оказались интересными людьми: Авдей Никин похож
на ямщика со старой картины — кудрявый, большебровый, голубоглазый молодец высокого роста и силач, но лицо у него хмурое, над переносицей глубокая
не по летам складка; молчалив он, а если говорит,
то — кратко и всегда как-то в сторону.
Знает для своих двадцати лет многонько, но в голове у него — как в новой квартире: привезено почти всё уже, а всё
не на своём месте, ходит человек между вещей и стукается об них
то лбом,
то коленкой.
Вскоре после приезда моего в деревню у Никина разыгрался настоящий роман: оказалось, что
на святках он сошёлся с младшей дочерью богача Астахова, Настей, и теперь она была непраздной от него, а отец начал истязать её, допытываясь, кто соблазнил. О
ту пору Авдея
не было в деревне, но узнав, что дело открылось, бросил он работу, явился к старику Астахову.
Тут Астахов согласился, понимая, что если отказать парню, так он сейчас изломает ветхие стариковские кости, а сам в
ту же ночь отправил Настасью куда-то в скиты и принялся травить Никина:
то и дело таскают парня к земскому, к становому, в волость, и никто в округе
не берёт его
на работу.
Досекина в
те дни
не было с нами, его земский
на неделю под арест посадил. Алексей и Ваня решили помогать Никину, пришлось тогда вступиться в дело мне; достал я девице паспорт, указал в губернии людей, которые
не откажут приютить её до родов. Никин её выкрал, а Алёша отвёз в город; там её после родов пристроили кормилицей к хорошим людям.
— Больно ей, стонет она, — тихо рассказывает Авдей, — а сама меня учит: «Ты-де
не сердись
на него, он сам-то добрый, да люди злы, жизнь-то тяжела ему, очень уж жизнь наша окаянная!» И плачем, бывало, оба. Знаете, она мне и по сю пору сказки рассказывает, коли ещё в памяти и
на ногах держится. Подойдёт ко мне, сядет и бормочет про Иванушку-дурачка, про
то, как Исус Христос с Николаем и Юрием по земле ходили…
— Вот и хорошо! Дело, видите, в
том, что всё ж таки мы здесь народ замеченный: одни
на нас косятся, другие как бы ожидают чего-то. Тут есть такие задетые за сердце люди… Заметили вы — мимо вас старик один всё прихрамывает? Малышеву Ивану двоюродный дядя, начётчик, Пётр Васильевич Кузин — слышали? Он уже что-то понимает, как видать, и племянника выспрашивал про вас, и ко мне подъезжал
не однажды. Человек внимательный.
— Я в Думу эту верил, — медленно и как бы поверяя себя, продолжал старик, — я и третий раз голос подавал, за богатых, конечно, ну да! В
то время я ещё был с миром связан, избу имел, землю, пчельник, а теперь вот сорвался с глузду и — как перо
на ветру. Ведь в деревне-то и богатым жизнь — одна маета, я полагал, что они насчёт правов — насчёт воли
то есть —
не забудут, а они… да ну их в болото и с Думой! Дело лежит глубже, это ясно всякому, кто
не слеп… Я тебе говорю: мужик думает, и надо ему в этом помочь.
— При чём тут знатьё? — невесело восклицает Егор. — Тут — счастье. Я за нею со святок ходил, уговаривал её, а выпало тебе. Жениться, видишь ты, мне совсем неохота,
то есть так, чтобы своим домом жить и всё, —
на этом даже уж и отец
не настаивает, поборол я его. А она — баба свободная, хорошая…
— В
те поры и я, как все, младенцем был, никто ведь
не знал,
не чуял народной силы. Второе — лес я сызмала люблю, это большая вещь
на земле — лес-то! Шуба земная и праздничная одежда её. Оголять землю, охолодить её — нельзя, и уродовать тоже
не годится, и так она нами вдосталь обижена! Мужики же, со зла, ничего в лесу
не видят,
не понимают, какой это друг, защитник. Валят дерево — зря, лыко дерут —
не умеючи. Народ всё-таки дикий! Еленка, ты бы шла
на печь да и спала…
— Мы-ста! Милый, ты ученый — вспомни, где Разин основался? У нас! За него, Степана Тимофеича, сколько нас было повешено-побито, тысячи! Пугачёво дело тоже
не миновало нас: вон они, наших бойцов могилки, гляди, вон
на бугре-то! Долгорукий князь
тьму нашего народа замучил, перебил, в реку покидал!
— Причину
того бунта
не помню, только — отказались наши мужики подать платить и землю пахать, в их числе дядя мой и отец тоже. Пригнали солдат, и началось великое мучительство: выведут солдаты мужика-то в поле, поставят к сохе — айда, работай, такой-сякой сын! А народ падает ничком
на землю и лежит недвижно…
— Это есть вера денежная, вся она
на семишниках держится, сёдни свеча, да завтра свеча, ан поглядишь и рубаха с плеча — дорогая вера! У татар много дешевле, мулла поборами с крестьян
не занимается, чистый человек. А у нас: родился — плати, женился — плати, помер — тащи трёшницу! Конечно, для бога ничего
не должно жалеть, и я
не о
том говорю, а только про
то, что бог — он сыт, а мужики — голодны!
—
Не терпишь, кулугур, православного табаку? То-то! Архирейский аромат! — гордо заявляет он и, недоумевая, продолжает: — А я вот никогда картин
не видал,
то есть в книжках видел. В книжках оно помогает понять написанное, а вот отдельно —
не знаю! И даже
не понимаю — как это можно нарисовать красками, а я бы понял без слов?
То есть сколько я
не понимаю
на земле! Даже сосчитать невозможно!
— Видишь ли, и я видел и пьяных, и лошадей, и девиц, конечно, только — это особая жизнь, иначе окрашена она!
Не умею я объяснить… Ну, вот, скажем, девицы — эту зовут Марья, а
ту Дарья, Олёна… А
на картине она без имени,
на всех похожа, и жизнь её как будто оголена пред тобой — совсем пустая жизнь, скучная, как дорога без поворотов, и прямо
на смерть направлена. Трудно это объяснить…
— Книжки надо убрать от меня, а
то пропадут, — сухо извещает она,
не глядя
на нас.
— Изволь! С разумными людьми говорить приятно. Сердиться нужно
на то, что
не дали вам подвод, а заставили шагать пешком…
— Отчего эта история идёт в народе, земляк? — спрашивает старшой, косясь
на меня. — Какая
тому причина, что никто
не имеет покою?
Неточные совпадения
Городничий (дрожа).По неопытности, ей-богу по неопытности. Недостаточность состояния… Сами извольте посудить: казенного жалованья
не хватает даже
на чай и сахар. Если ж и были какие взятки,
то самая малость: к столу что-нибудь да
на пару платья. Что же до унтер-офицерской вдовы, занимающейся купечеством, которую я будто бы высек,
то это клевета, ей-богу клевета. Это выдумали злодеи мои; это такой народ, что
на жизнь мою готовы покуситься.
Городничий (в сторону).О, тонкая штука! Эк куда метнул! какого туману напустил! разбери кто хочет!
Не знаешь, с которой стороны и приняться. Ну, да уж попробовать
не куды пошло! Что будет,
то будет, попробовать
на авось. (Вслух.)Если вы точно имеете нужду в деньгах или в чем другом,
то я готов служить сию минуту. Моя обязанность помогать проезжающим.
Один из них, например, вот этот, что имеет толстое лицо…
не вспомню его фамилии, никак
не может обойтись без
того, чтобы, взошедши
на кафедру,
не сделать гримасу, вот этак (делает гримасу),и потом начнет рукою из-под галстука утюжить свою бороду.
Да объяви всем, чтоб знали: что вот, дискать, какую честь бог послал городничему, — что выдает дочь свою
не то чтобы за какого-нибудь простого человека, а за такого, что и
на свете еще
не было, что может все сделать, все, все, все!
Анна Андреевна. Ну что ты? к чему? зачем? Что за ветреность такая! Вдруг вбежала, как угорелая кошка. Ну что ты нашла такого удивительного? Ну что тебе вздумалось? Право, как дитя какое-нибудь трехлетнее.
Не похоже,
не похоже, совершенно
не похоже
на то, чтобы ей было восемнадцать лет. Я
не знаю, когда ты будешь благоразумнее, когда ты будешь вести себя, как прилично благовоспитанной девице; когда ты будешь знать, что такое хорошие правила и солидность в поступках.