Неточные совпадения
— Вот, вывел бог Лота из Содома и Ноя спас, а тысячи погибли от огня и воды. Однако сказано —
не убий? Иногда мне мерещится — оттого и погибли тысячи людей, что были между ними праведники.
Видел бог, что и при столь строгих законах его удаётся некоторым праведная жизнь. А если бы ни одного праведника
не было в Содоме —
видел бы господь, что, значит, никому невозможно соблюдать законы его, и,
может, смягчил бы законы,
не губя множество людей. Говорится про него: многомилостив, — а где же это видно?
И всё это —
не то, что тлеет в душе моей, тлеет и нестерпимо жжёт её. Спать
не могу, ничего
не делаю, по ночам тени какие-то душат меня, Ольгу
вижу, жутко мне, и нет сил жить.
А я по привычке повторяю про себя слова богослужения, оглядываюсь, хочу понять, которая здесь отшельница, и нет во мне благоговения. Понял это — смутился… Ведь
не играть пришёл, а в душе — пусто. И никак
не могу собрать себя, всё во мне разрознено, мысли одна через другую скачут.
Вижу несколько измождённых лиц — древние, полумёртвые старухи, смотрят на иконы, шевелят губами, а шёпота
не слышно.
Всё это дело
не моё, и осуждать я
не могу, греха в этом
не вижу, но ложь противна.
— А у меня ещё до этой беды мечта была уйти в монастырь, тут я говорю отцу: «Отпустите меня!» Он и ругался и бил меня, но я твёрдо сказал: «
Не буду торговать, отпустите!» Будучи напуган Лизой, дал он мне свободу, и — вот, за четыре года в третьей обители живу, а — везде торговля, нет душе моей места! Землёю и словом божьим торгуют, мёдом и чудесами…
Не могу видеть этого!
—
Не могу тебя
видеть, убью… Уходи!
В пристройке, где он дал мне место, сел я на кровать свою и застыл в страхе и тоске. Чувствую себя как бы отравленным, ослаб весь и дрожу.
Не знаю, что думать;
не могу понять, откуда явилась эта мысль, что он — отец мой, — чужая мне мысль, ненужная. Вспоминаю его слова о душе — душа из крови возникает; о человеке — случайность он на земле. Всё это явное еретичество!
Вижу его искажённое лицо при вопросе моём. Развернул книгу, рассказывается в ней о каком-то французском кавалере, о дамах… Зачем это мне?
С той поры началось что-то, непонятное мне: говорит со мной Антоний барином, сухо, хмурится и к себе
не зовёт. Книги, которые дал мне читать, все отобрал. Одна из книг была русская история — очень удивляла она меня, но дочитать её
не успел я. Соображаю, чем бы я
мог обидеть барина моего, —
не вижу.
— Я, — мол, — их
не вижу, да и чем же они
могут смущать?
Эти — лени своей побороть
не могут и носят её на плечах своих, унижаясь и живя ложью; те же — охвачены желанием всё
видеть, но нет у них сил что-либо полюбить.
И лицо у неё окаменело. Хотя и суровая она, а такая серьёзная, красивая, глаза тёмные, волосы густые. Всю ночь до утра говорили мы с ней, сидя на опушке леса сзади железнодорожной будки, и
вижу я — всё сердце у человека выгорело, даже и плакать
не может; только когда детские годы свои вспоминала, то улыбнулась неохотно раза два, и глаза её мягче стали.
— Бога
не вижу и людей
не люблю! — говорит. — Какие это люди, если друг другу помочь
не могут? Люди! Против сильного — овцы, против слабого — волки! Но и волки стаями живут, а люди — все врозь и друг другу враги! Ой, много я
видела и
вижу, погибнуть бы всем! Родят деток, а растить
не могут — хорошо это? Я вот — била своих, когда они хлеба просили, била!
За шесть лет странствований моих много
видел я людей, озлобленных горем: тлеет в них неугасимая ненависть ко всему, и, кроме зла, ничего
не могут они
видеть.
Видят злое и, словно в жаркой бане, парятся в нём; как пьяницы вино — пьют желчь и хохочут, торжествуют...
Не понимаю я этих похвал, и странно мне
видеть радость его, а он — от смеха даже идти
не может; остановится, голову вверх закинет и звенит, покрикивает прямо в небо, словно у него там добрый друг живёт и он делится с ним радостью своей.
Спутались в усталой голове сон и явь, понимаю я, что эта встреча — роковой для меня поворот. Стариковы слова о боге, сыне духа народного, беспокоят меня,
не могу помириться с ними,
не знаю духа иного, кроме живущего во мне. И обыскиваю в памяти моей всех людей, кого знал; ошариваю их, вспоминая речи их: поговорок много, а мыслями бедно. А с другой стороны
вижу тёмную каторгу жизни — неизбывный труд хлеба ради, голодные зимы, безысходную тоску пустых дней и всякое унижение человека, оплевание его души.
«Что тут — все дороги на этот завод?» — думаю и кружусь по деревням, по лесам, ползаю, словно жук в траве,
вижу издали эти заводы. Дымят они, но
не манят меня. Кажется, что потерял я половину себя, и
не могу понять — чего хочу? Плохо мне. Серая, ленивая досада колеблется в душе, искрами вспыхивает злой смешок, и хочется мне обижать всех людей и себя самого.
Нравилось мне, когда он отвечал «
не знаю», «
не могу сказать», и сильно приближало это меня к нему — видна была тут его честность. Коли учитель разрешает себе сознаваться в незнании — стало быть, он знает нечто! Много он знал неизвестного мне и обо всём рассказывал удивительно просто. Говорит, бывало, о том, как создались солнце, звёзды и земля — и точно сам он
видел огненную работу неведомой и мудрой руки!
Не могу сидеть, встал и пошёл, сквозь ночь, вспоминая Костины слова,
видя пред собою детскую строгость его глаз, — пошёл и, опьянённый радостью, до поздней осени ходил по миру, собирая душой щедрые и новые даяния его.
Нет людям места и времени духовно расти — и это горько, это опасно опередившему их, ибо остается он один впереди,
не видят люди его,
не могут подкрепить силою своей, и, одинокий, бесполезно истлевает он в огне желаний своих.
Может быть, двадцать расслабленных девиц
видел я, десятки кликуш и других немощных, и всегда мне было совестно, обидно за них, — жалко бедные, лишенные силы тела, жалко их бесплодного ожидания чуда. Но никогда ещё
не чувствовал я жалость с такой силой, как в этот раз.
Неточные совпадения
Хлестаков. Вы, как я
вижу,
не охотник до сигарок. А я признаюсь: это моя слабость. Вот еще насчет женского полу, никак
не могу быть равнодушен. Как вы? Какие вам больше нравятся — брюнетки или блондинки?
Смотреть никогда
не мог на них равнодушно; и если случится
увидеть этак какого-нибудь бубнового короля или что-нибудь другое, то такое омерзение нападет, что просто плюнешь.
Стародум. И
не дивлюся: он должен привести в трепет добродетельную душу. Я еще той веры, что человек
не может быть и развращен столько, чтоб
мог спокойно смотреть на то, что
видим.
Милон. А! теперь я
вижу мою погибель. Соперник мой счастлив! Я
не отрицаю в нем всех достоинств. Он,
может быть, разумен, просвещен, любезен; но чтоб
мог со мною сравниться в моей к тебе любви, чтоб…
Стародум. Оттого, мой друг, что при нынешних супружествах редко с сердцем советуют. Дело в том, знатен ли, богат ли жених? Хороша ли, богата ли невеста? О благонравии вопросу нет. Никому и в голову
не входит, что в глазах мыслящих людей честный человек без большого чина — презнатная особа; что добродетель все заменяет, а добродетели ничто заменить
не может. Признаюсь тебе, что сердце мое тогда только будет спокойно, когда
увижу тебя за мужем, достойным твоего сердца, когда взаимная любовь ваша…