Неточные совпадения
— В тюрьму бы за это и земского и попа! — тихо-тихо
говорит Ларион. — Чтобы не убивали они, корысти своей ради,
бога в людях!
—
Богу я помолился, —
говорю.
— Смотри, —
говорю, — разразит тебя
бог!
— Кощунствуете вы! —
говорю. — Боитесь
бога, а не любите его!
— Ага! —
говорит. — Это ты просто придумал. Только хорошо ли для меня этак-то? Сообрази: я мои деньги, может быть, большим грехом купил, может, я за них душу чёрту продал. Пока я в грехах пачкался, — ты праведно жил, да и теперь того же хочешь, за счёт моих грехов? Легко праведному в рай попасть, коли грешник его на своём хребте везёт, — только я не согласен конём тебе служить! Уж ты лучше сам погреши, тебе
бог простит, — чай, ты вперёд у него заслужил!
Вспыхнуло сердце у меня, вижу
бога врагом себе, будь камень в руке у меня — метнул бы его в небо. Гляжу, как воровской мой труд дымом и пеплом по земле идёт, сам весь пылаю вместе с ним и
говорю...
Говорю я
богу дерзко, как равному...
По вечерам я минею или пролог читал, а больше про детство своё рассказывал, про Лариона и Савёлку, как они
богу песни пели, что
говорили о нём, про безумного Власия, который в ту пору скончался уже, про всё
говорил, что знал, — оказалось, знал я много о людях, о птицах и о рыбах.
— Опять, —
говорит, — хочешь
бога подкупить?
— Снова ты останешься один, —
говорит, — не любимый никем. Неуживчивый ты, дерзкий во всём — прошу я тебя, ради детей: не гордись, все
богу виноваты, и ты — не прав…
— Зачем же, —
говорю, — на колени-то? Ежели я виноват, то не перед вами, а перед
богом!
— Что вы, —
говорю, — ваше преподобие, я в
бога верую!
И начал он мне угрожать гневом божиим и местью его, — начал
говорить тихим голосом;
говорит и весь вздрагивает, ряса словно ручьями течёт с него и дымом зелёным вьется. Встаёт господь предо мною грозен и суров, ликом — тёмен, сердцем — гневен, милосердием скуп и жестокостью подобен иегове,
богу древлему.
— Вот что, —
говорит, — видно, что вы очень расстроены душой, и одному вам идти не советую. Вы на первое слово ко мне зашли, этак-то можно туда попасть, что не выдерешься: здесь ведь город! Ночуйте-ка у меня, вот — постель, ложитесь с
богом! Коли даром неловко вам, заплатите Петровне, сколько не жаль. А коли я вам тяжела, скажите не стесняясь — я уйду…
— Всего я не поняла, —
говорит, — а иное даже страшно слушать: о
боге дерзко вы думаете!
— Что вы, —
говорит, —
бог с вами!
— У нас, —
говорит, — обитель простая, воистину братская, все равно на
бога работают, не как в других местах! Есть, положим, баринок один, да он ни к чему не касается и не мешает никому. Здесь ты отдых и покой душе найдёшь, здесь — обрящешь!
— Это, —
говорит, — на мужиков
богом возложено, а я — мещанин, да ещё в казённой палате два года служил, так что вроде начальства числю себя!
— У нас, —
говорит, — кто ест свой хлеб, тот и голоден. Вон мужики весь век хлеб сеют, а есть его — не смеют. А что я работать не люблю — верно! Но ведь я вижу: от работы устанешь, а богат не станешь, но кто много спит, слава
богу — сыт! Ты бы, Матвей, принимал вора за брата, ведь и тобой чужое взято!
Начал я жить в этом пьяном тумане, как во сне, — ничего, кроме Антония, не вижу, но он сам для меня — весь в тени и двоится в ней.
Говорит ласково, а глаза — насмешливы. Имя божие редко произносит, — вместо «
бог»
говорит «дух», вместо «дьявол» — «природа», но для меня смысл словами не меняется. Монахов и обряды церковные полегоньку вышучивает.
— Законы, —
говорит, — в номоканоне смотри! А если чувствуешь
бога, то — поздравляю тебя!
—
Бога не вижу и людей не люблю! —
говорит. — Какие это люди, если друг другу помочь не могут? Люди! Против сильного — овцы, против слабого — волки! Но и волки стаями живут, а люди — все врозь и друг другу враги! Ой, много я видела и вижу, погибнуть бы всем! Родят деток, а растить не могут — хорошо это? Я вот — била своих, когда они хлеба просили, била!
— Ежели, —
говорит, —
бога ищешь, то, конечно, затем, чтобы низвергнуть его!
— В третьем году, —
говорит он, — у нас в Майкопе бунт был по случаю чумы на скоте. Вызваны были драгуны против нас, и христиане убивали христиан. Из-за скота! Много народу погублено было. Задумался я — какой же веры мы, русские, если из-за волов смерти друг друга предаём, когда
богом нашим сказано: «не убий»?
— Так-то, человече! —
говорит казак, опустив голову. — Господень закон — духовное млеко, а до нас доходит только сыворотка. Сказано: «чистии сердцем
бога узрят» — а разве оно, сердце твоё, может чисто быть, если ты не своей волей живёшь? А коли нет у тебя свободной воли, стало быть, нет и веры истинной, а только одна выдумка.
Ловлю я его слова внимательно, ничего не пропуская: кажется мне, что все они большой мысли дети.
Говорю, как на исповеди; только иногда,
бога коснувшись, запнусь: страшновато мне да и жалко чего-то. Потускнел за это время лик божий в душе моей, хочу я очистить его от копоти дней, но вижу, что стираю до пустого места, и сердце жутко вздрагивает.
То, что он
говорил о Христе, юном
боге, было близко мне, но народа, Христа рождающего, — не могу понять.
— Разве, —
говорит, — не кажется вам, что они созданы по образу и подобию
бога?
Снова не то: усомнился я в
боге раньше, чем увидал людей. Михайла, округлив глаза, задумчиво смотрит мне в лицо, а дядя тяжело шагает по комнате, гладит бороду и тихонько мычит. Нехорошо мне пред ними, что принижаю себя ложью. В душе у меня бестолково и тревожно; как испуганный рой пчёл, кружатся мысли, и стал я раздражённо изгонять их — хочу опустошить себя. Долго
говорил, не заботясь о связности речи, и, пожалуй, нарочно путал её: коли они умники, то должны всё разобрать. Устал и задорно спрашиваю...
— Валяй, —
говорит, — хоть три месяца! Чудак! Мы — не стесняемся, слава
богу!
— Разрушают народ, едино истинный храм
бога живого, и сами разрушители гибнут в хаосе обломков, видят подлую работу свою и
говорят: страшно! Мечутся и воют: где
бог? А сами умертвили его.
—
Бог ещё не создан! —
говорил он, улыбаясь.
—
Бог, о котором я
говорю, был, когда люди единодушно творили его из вещества своей мысли, дабы осветить тьму бытия; но когда народ разбился на рабов и владык, на части и куски, когда он разорвал свою мысль и волю, —
бог погиб,
бог — разрушился!
— Прав ты, когда
говоришь, что в тайнах живёт человек и не знает, друг или враг ему
бог, дух его, но — неправ, утверждая, что, невольники, окованные тяжкими цепями повседневного труда, можем мы освободиться из плена жадности, не разрушив вещественной тюрьмы…
Верно он
говорит: чужда мне была книга в то время. Привыкший к церковному писанию, светскую мысль понимал я с великим трудом, — живое слово давало мне больше, чем печатное. Те же мысли, которые я понимал из книг, — ложились поверх души и быстро исчезали, таяли в огне её. Не отвечали они на главный мой вопрос: каким законам подчиняется
бог, чего ради, создав по образу и подобию своему, унижает меня вопреки воле моей, коя есть его же воля?
Неточные совпадения
«Ах, боже мой!» — думаю себе и так обрадовалась, что
говорю мужу: «Послушай, Луканчик, вот какое счастие Анне Андреевне!» «Ну, — думаю себе, — слава
богу!» И
говорю ему: «Я так восхищена, что сгораю нетерпением изъявить лично Анне Андреевне…» «Ах, боже мой! — думаю себе.
Анна Андреевна. Пустяки, совершенные пустяки! Я никогда не была червонная дама. (Поспешно уходит вместе с Марьей Антоновной и
говорит за сценою.)Этакое вдруг вообразится! червонная дама!
Бог знает что такое!
Городничий. Там купцы жаловались вашему превосходительству. Честью уверяю, и наполовину нет того, что они
говорят. Они сами обманывают и обмеривают народ. Унтер-офицерша налгала вам, будто бы я ее высек; она врет, ей-богу врет. Она сама себя высекла.
Лука Лукич (летит вон почти бегом и
говорит в сторону).Ну слава
богу! авось не заглянет в классы!
Купцы. Ей-богу! такого никто не запомнит городничего. Так все и припрятываешь в лавке, когда его завидишь. То есть, не то уж
говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой, что лет уже по семи лежит в бочке, что у меня сиделец не будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают на Антона, и уж, кажись, всего нанесешь, ни в чем не нуждается; нет, ему еще подавай:
говорит, и на Онуфрия его именины. Что делать? и на Онуфрия несешь.