Неточные совпадения
Рассмешить не удавалось, но часто Евсей вздрагивал от боли, его жёлтое лицо серело, глаза широко раскрывались, ложка
в руке дрожала.
Поэтому, когда Евсей видел, что Яшка идёт драться, Старик бросался на землю, крепко, как мог, сжимал своё тело
в ком, подгибая колени к животу, закрывал лицо и голову
руками и молча отдавал бока и спину под кулаки брата.
А
в притворе церкви была картина, изображавшая, как святой поймал чёрта и бьёт его. Святой был тёмный, высокий, жилистый, с длинными
руками, а чёрт — красненький, худощавый недоросточек, похожий на козлёнка. Сначала Евсей не смотрел на чёрта, ему даже хотелось плюнуть на него, а потом стало жалко несчастного чертёнка, и, когда вокруг никого не было, он тихонько гладил
рукой искажённую страхом и болью козлиную мордочку нечистого.
Тогда раздался страшный вой, визг, многие бросились бежать, сбили Старика с ног, и он упал лицом
в лужу, а когда вскочил, то увидал, что к нему идёт, махая
руками, огромный мужик и на месте лица у него — ослепительно красное, дрожащее пятно.
Потом потёр
руки о передник и, глядя
в огонь горна, заговорил...
Кузнец, не снимая
руки, оттолкнул голову мальчика и, глядя ему
в глаза, серьёзно сказал...
— Ого-о! — сказал Евсей, когда присмотрелся. Город, вырастая, становился всё пестрей. Зелёный, красный, серый, золотой, он весь сверкал, отражая лучи солнца на стёклах бесчисленных окон и золоте церковных глав. Он зажигал
в сердце ожидание необычного. Стоя на коленях, Евсей держался
рукою за плечо дяди и неотрывно смотрел вперёд, а кузнец говорил ему...
— Это — козырь! — заметил человек с шишкой. Он сидел, упираясь маленькими тёмными
руками в свои острые колени, говорил немного, и порою Евсей слышал какие-то особенные слова.
Хозяин протянул
руку в тёмную глубину лавки, Евсей посмотрел туда, но никого не увидел. Тогда хозяин обратился к нему...
Лицо хозяина стало прежним. Он взял Евсея за
руку и повёл его
в глубину лавки, говоря...
Глаза его ловили цифру года, название месяца,
руки машинально укладывали книги
в ряд; сидя на полу, он равномерно раскачивал своё тело и всё глубже опускался
в спокойный омут полусознательного отрицания действительности.
И ушёл. Взглянув вслед ему, Евсей увидел
в лавке пожилого человека без усов и бороды,
в круглой шляпе, сдвинутой на затылок, с палкой
в руке. Он сидел за столом, расставляя чёрные и белые штучки. Когда Евсей снова принялся за работу — стали раздаваться отрывистые возгласы гостя и хозяина...
— Зворыкин из трактира! — возглашал мальчик и катился по двору, бессильно болтая
руками и ногами, тупо вытаращив глаза, противно и смешно распустив губы. Останавливался, колотил себя
в грудь
руками и свистящим голосом говорил...
Хозяин
в ночном белье, сидя на стуле у дивана, наливал вино
в стакан,
рука у него дрожала и клок седых волос на подбородке тоже дрожал.
Всё, что говорил кузнец, было тяжело слушать. Дядя смотрел виновато, и Евсею было неловко, стыдно за него перед хозяином. Когда дядя собрался уходить, Евсей тихонько сунул ему
в руку три рубля и проводил его с удовольствием.
Бывало так: старик брал
в руки книгу, осторожно перебрасывал её ветхие страницы, темными пальчиками гладил переплёт, тихонько улыбался, кивая головкой, и тогда казалось, что он ласкает книгу, как что-то живое, играет с нею, точно с кошкой. Читая, он, подобно тому, как дядя Пётр с огнём горна, вёл с книгой тихую ворчливую беседу, губы его вздрагивали насмешливо, кивая головой, он бормотал...
Его звали Доримедонт Лукич, он носил на правой
руке большой золотой перстень, а играя с хозяином
в шахматы, громко сопел носом и дёргал себя левой
рукой за ухо.
Вдруг явился скорняк — подмастерье Николай, маленький, чёрный, кудрявый, с длинными
руками. Как всегда, дерзкий, никого не уважающий, он растолкал публику, вошёл
в сарай и оттуда дважды тяжело ухнул его голос...
Дверь
в комнату хозяина была не притворена, голоса звучали ясно. Мелкий дождь тихо пел за окном слезливую песню. По крыше ползал ветер; как большая, бесприютная птица, утомлённая непогодой, он вздыхал, мягко касаясь мокрыми крыльями стёкол окна. Мальчик сел на постели, обнял колени
руками и, вздрагивая, слушал...
— Ты помни, подлая, ты у меня
в руках! И если я замечу, что ты с Доримедонтом шашни завела…
Утром, подметая
в кухне пол, он увидел Раису
в двери её комнаты и выпрямился перед нею с веником
в руках.
— Не желаю! — ответил покупатель, пристально глядя
в лицо хозяина. Тот съёжился, отступил, взмахнул
рукой и вдруг неестественно громко заговорил незнакомым Евсею голосом...
Маленький, пыльный старик метался по лавке, точно крыса
в западне. Он подбегал к двери, высовывал голову на улицу, вытягивал шею, снова возвращался
в лавку, ощупывал себя растерявшимися, бессильными
руками и бормотал и шипел, встряхивая головой так, что очки его прыгали по лицу...
— Я знаю — он твой любовник!.. Это он подговорил тебя, чтобы ты отравила меня. Ты думаешь —
в его
руках легче тебе будет? Врёшь — не будет!
В тёмный час одной из подобных сцен Раиса вышла из комнаты старика со свечой
в руке, полураздетая, белая и пышная; шла она, как во сне, качаясь на ходу, неуверенно шаркая босыми ногами по полу, глаза были полузакрыты, пальцы вытянутой вперёд правой
руки судорожно шевелились, хватая воздух. Пламя свечи откачнулось к её груди, красный, дымный язычок почти касался рубашки, освещая устало открытые губы и блестя на зубах.
Когда она прошла мимо Евсея, не заметив его, он невольно потянулся за нею, подошёл к двери
в кухню, заглянул туда и оцепенел от ужаса: поставив свечу на стол, женщина держала
в руке большой кухонный нож и пробовала пальцем остроту его лезвия. Потом, нагнув голову, она дотронулась
руками до своей полной шеи около уха, поискала на ней чего-то длинными пальцами, тяжело вздохнув, тихо положила нож на стол, и
руки её опустились вдоль тела…
Раиса взяла его на
руки, понесла, легко, точно ребёнка. Его жёлтая голова лежала на розовом плече её, тёмные, сухие ноги вяло болтались, путаясь
в белых юбках.
— Господи… — заныл старик, раскидываясь по широкому дивану. — Господи, почто предал раба твоего
в руки злодеев? Разве грехи мои горше их грехов, владыко?
В углу, около постели, стенные часы нерешительно и негромко пробили раз — два; женщина дважды вздрогнула, подошла, остановила прихрамывающие взмахи маятника неверным движением
руки и села на постель. Поставив локти на колени, она сжала голову ладонями, волосы её снова рассыпались, окутали
руки, закрыли лицо плотной, тёмной завесой.
Он вскинулся всем телом, вытянув вперёд
руки. У постели его стоял Доримедонт с палкой
в руке.
Раиса
в кухне варила кофе, делала яичницу. Рукава у неё были высоко засучены, белые
руки мелькали быстро и ловко.
Потом он и Раиса вошли
в комнату Евсея, сыщик важно протянул
руку и сказал, посапывая...
Он взвизгнул, побежал, вытянув вперёд
руки, толкнул ими
в дверь Раисы и тихо завыл...
От этой жизни он очнулся
в сумрачном углу большой комнаты с низким потолком, за столом, покрытым грязной, зелёной клеёнкой. Перед ним толстая исписанная книга и несколько листков чистой разлинованной бумаги,
в руке его дрожало перо, он не понимал, что нужно делать со всем этим, и беспомощно оглядывался кругом.
Он исчез, юрко скользя между столов, сгибаясь на ходу, прижав локти к бокам, кисти
рук к груди, вертя шершавой головкой и поблескивая узенькими глазками. Евсей, проводив его взглядом, благоговейно обмакнул перо
в чернила, начал писать и скоро опустился
в привычное и приятное ему забвение окружающего, застыл
в бессмысленной работе и потерял
в ней свой страх.
— Месяц и двадцать три дня я за ними ухаживал — н-на! Наконец — доношу: имею, мол,
в руках след подозрительных людей. Поехали. Кто таков? Русый, который котлету ел, говорит — не ваше дело. Жид назвался верно. Взяли с ними ещё женщину, — уже третий раз она попадается. Едем
в разные другие места, собираем народ, как грибы, однако всё шваль, известная нам. Я было огорчился, но вдруг русый вчера назвал своё имя, — оказывается господин серьёзный, бежал из Сибири, — н-на! Получу на Новый год награду!
Иногда, выпив водки, она привлекала его к себе и тормошила, вызывая
в нём сложное чувство страха, стыда и острого, но не смелого любопытства. Он плотно закрывал глаза, отдаваясь во власть её бесстыдных и грубых
рук молча, безвольно, малокровный, слабый, подавленный обессиливающим предчувствием чего-то страшного.
Лампа
в руке старика дрожала, абажур стучал о стекло, наполняя комнату тихим, плачущим звоном.
Узкие глазки Зарубина вспыхнули, он весь завертелся, растрепал себе волосы, запустил
в них пальцы обеих
рук и вполголоса воскликнул...
Человек
в синих очках не спеша протянул
руку, взял трубку телефона и спросил насмешливо...
— Так! — сказал человек с чёрной бородой, откинулся на спинку кресла, расправил бороду обеими
руками, поиграл карандашом, бросил его на стол и сунул
руки в карманы брюк. Мучительно долго молчал, потом раздельно и строго спросил...
Тяжело топая,
в двери явился большой рябой парень, с огромными кистями
рук; растопырив красные пальцы, он страшно шевелил ими и смотрел на Евсея.
— Раздевайся, садись. Жить будешь
в соседней комнате, — говорил сыщик, поспешно раздвигая карточный стол. Вынул из кармана записную книжку, игру карт и, сдавая их на четыре
руки, продолжал, не глядя на Климкова...
Он снова забормотал, считая карты, а Евсей, бесшумно наливая чай, старался овладеть странными впечатлениями дня и не мог, чувствуя себя больным. Его знобило,
руки дрожали, хотелось лечь
в угол, закрыть глаза и лежать так долго, неподвижно.
В голове бессвязно повторялись чужие слова.
Руки у него тряслись, на висках блестел пот, лицо стало добрым и ласковым. Климков, наблюдая из-за самовара, видел большие, тусклые глаза Саши с красными жилками на белках, крупный, точно распухший нос и на жёлтой коже лба сеть прыщей, раскинутых венчиком от виска к виску. От него шёл резкий, неприятный запах. Пётр, прижав книжку к груди и махая
рукой в воздухе, с восторгом шептал...
— Сегодня я, — начал он, опустив голову и упираясь согнутыми
руками в колени, — ещё раз говорил с генералом. Предлагаю ему — дайте средства, я подыщу людей, открою литературный клуб и выловлю вам самых лучших мерзавцев, — всех. Надул щёки, выпучил свой животище и заявил, скотина, — мне, дескать, лучше известно, что и как надо делать. Ему всё известно! А что его любовница перед фон-Рутценом голая танцевала, этого он не знает, и что дочь устроила себе выкидыш — тоже не знает…
Он спрыгнул с постели, встал на колени и, крепко прижимая
руки к груди, без слов обратился
в тёмный угол комнаты, закрыл глаза и ждал, прислушиваясь к биению своего сердца.
Висели две картины, на одной охотник с зелёным пером на шляпе целовал толстую девицу, а другая изображала белокурую женщину с голою грудью и цветком
в руке.
Выходя из дома, он оделся
в чёрное пальто, барашковую шапку, взял
в руки портфель, сделался похожим на чиновника и строго сказал...
— Из охраны? — услыхал он негромкий, сиповатый голос. Спрашивал высокий рыжий мужик
в грязном переднике, с метлой
в руках.