Неточные совпадения
Клим замолчал, найдя его изумление, смех и жест — глупыми. Он раза два видел на
столе брата нелегальные брошюры; одна из них говорила о том, «Что должен знать и помнить рабочий», другая «О штрафах». Обе — грязненькие, измятые, шрифт местами в
черных пятнах, которые напоминали дактилоскопические оттиски.
Затем явилось тянущее, как боль, отвращение к окружающему, к этим стенам в пестрых квадратах картин, к
черным стеклам окон, прорубленных во тьму, к
столу, от которого поднимался отравляющий запах распаренного чая и древесного угля.
Вошли двое: один широкоплечий, лохматый, с курчавой бородой и застывшей в ней неопределенной улыбкой, не то пьяной, не то насмешливой. У печки остановился, греясь, кто-то высокий, с
черными усами и острой бородой. Бесшумно явилась молодая женщина в платочке, надвинутом до бровей. Потом один за другим пришло еще человека четыре, они столпились у печи, не подходя к
столу, в сумраке трудно было различить их. Все молчали, постукивая и шаркая ногами по кирпичному полу, только улыбающийся человек сказал кому-то...
Поговорив еще минут десять, проповедник вынул из кармана клешней своей
черные часы, взвесил их, закрыл книгу и, хлопнув ею по
столу, поднялся.
— В сущности, город — беззащитен, — сказал Клим, но Макарова уже не было на крыше, он незаметно ушел. По улице, над серым булыжником мостовой, с громом скакали
черные лошади, запряженные в зеленые телеги, сверкали медные головы пожарных, и все это было странно, как сновидение. Клим Самгин спустился с крыши, вошел в дом, в прохладную тишину. Макаров сидел у
стола с газетой в руке и читал, прихлебывая крепкий чай.
Жил
черный человек таинственной ночной жизнью; до полудня — спал, до вечера шлепал по
столу картами и воркующим голосом, негромко пел всегда один и тот же романс...
Против него твердо поместился, разложив локти по
столу, пожилой, лысоватый человек, с большим лицом и очень сильными очками на мягком носу, одетый в серый пиджак, в цветной рубашке «фантазия», с
черным шнурком вместо галстука. Он сосредоточенно кушал и молчал. Варавка, назвав длинную двойную фамилию, прибавил...
Иноков был зловеще одет в
черную, суконную рубаху, подпоясанную широким ремнем,
черные брюки его заправлены в сапоги; он очень похудел и, разглядывая всех сердитыми глазами, часто, вместе с Робинзоном, подходил к
столу с водками. И всегда за ними боком, точно краб, шел редактор. Клим дважды слышал, как он говорил фельетонисту вполголоса...
По чугунной лестнице, содрогавшейся от работы типографских машин в нижнем этаже, Самгин вошел в большую комнату; среди ее, за длинным
столом, покрытым клеенкой, закапанной
чернилами, сидел Иван Дронов и, посвистывая, списывал что-то из записной книжки на узкую полосу бумаги.
Блестели золотые, серебряные венчики на иконах и опаловые слезы жемчуга риз. У стены — старинная кровать карельской березы, украшенная бронзой, такие же четыре стула стояли посреди комнаты вокруг
стола. Около двери, в темноватом углу, — большой шкаф, с полок его, сквозь стекло, Самгин видел ковши, братины, бокалы и
черные кирпичи книг, переплетенных в кожу. Во всем этом было нечто внушительное.
— У себя в комнате, на
столе, — угрюмо ответил Иноков; он сидел на подоконнике, курил и смотрел в
черные стекла окна, застилая их дымом.
Он ожидал увидеть глаза
черные, строгие или по крайней мере угрюмые, а при таких почти бесцветных глазах борода ротмистра казалась крашеной и как будто увеличивала благодушие его, опрощала все окружающее. За спиною ротмистра, выше головы его, на
черном треугольнике — бородатое, широкое лицо Александра Третьего, над узенькой, оклеенной обоями дверью — большая фотография лысого, усатого человека в орденах, на
столе, прижимая бумаги Клима, — толстая книга Сенкевича «Огнем и мечом».
Айно, облокотясь на
стол, слушала приоткрыв рот, с явным недоумением на лице. Она была в
черном платье, с большими, точно луковки, пуговицами на груди, подпоясана светло-зеленым кушаком, концы его лежали на полу.
За другими
столами помещалось с полсотни второстепенных людей; туго застегнутые в сюртуки и шелковые
черные платья, они усердно кушали и тихонько урчали.
Судаков сел к
столу против женщин, глаз у него был большой, зеленоватый и недобрый, шея, оттененная
черным воротом наглухо застегнутой тужурки, была как-то слишком бела. Стакан чаю, подвинутый к нему Алиной, он взял левой рукой.
Самгин внимательно наблюдал, сидя в углу на кушетке и пережевывая хлеб с ветчиной. Он видел, что Макаров ведет себя, как хозяин в доме, взял с рояля свечу, зажег ее, спросил у Дуняши бумаги и
чернил и ушел с нею. Алина, покашливая, глубоко вздыхала, как будто поднимала и не могла поднять какие-то тяжести. Поставив локти на
стол, опираясь скулами на ладони, она спрашивала Судакова...
Возвратясь в столовую, Клим уныло подошел к окну. В красноватом небе летала стая галок. На улице — пусто. Пробежал студент с винтовкой в руке. Кошка вылезла из подворотни. Белая с
черным. Самгин сел к
столу, налил стакан чаю. Где-то внутри себя, очень глубоко, он ощущал как бы опухоль: не болезненная, но тяжелая, она росла. Вскрывать ее словами — не хотелось.
Он стал перечислять боевые выступления рабочих в провинции, факты террора, схватки с
черной сотней, взрывы аграрного движения; он говорил обо всем этом, как бы напоминая себе самому, и тихонько постукивал кулаком по
столу, ставя точки. Самгин хотел спросить: к чему приведет все это? Но вдруг с полной ясностью почувствовал, что спросил бы равнодушно, только по обязанности здравомыслящего человека. Каких-либо иных оснований для этого вопроса он не находил в себе.
За магазином, в небольшой комнатке горели две лампы, наполняя ее розоватым сумраком; толстый ковер лежал на полу, стены тоже были завешаны коврами, высоко на стене — портрет в
черной раме, украшенный серебряными листьями; в углу помещался широкий, изогнутый полукругом диван, пред ним на
столе кипел самовар красной меди, мягко блестело стекло, фарфор. Казалось, что магазин, грубо сверкающий серебром и золотом, — далеко отсюда.
В большой комнате на крашеном полу крестообразно лежали темные ковровые дорожки, стояли кривоногие старинные стулья, два таких же
стола; на одном из них бронзовый медведь держал в лапах стержень лампы; на другом возвышался
черный музыкальный ящик; около стены, у двери, прижалась фисгармония, в углу — пестрая печь кузнецовских изразцов, рядом с печью — белые двери...
На другой день, утром, он сидел в большом светлом кабинете, обставленном
черной мебелью; в огромных шкафах нарядно блестело золото корешков книг, между Климом и хозяином кабинета —
стол на толстых и пузатых ножках, как ножки рояля.
К
столу Лидии подошла пожилая женщина в
черном платье, с маленькой головой и остроносым лицом, взяла в руки желтую библию и неожиданно густым, сумрачным голосом возгласила...
Со двора в окно падали лучи заходящего солнца, и все на
столе было как бы покрыто красноватой пылью, а зелень растений на трельяже неприятно
почернела. В хрустальной вазе по домашнему печенью ползали мухи.
Большой овальный
стол был нагружен посудой, бутылками, цветами, окружен стульями в серых чехлах; в углу стоял рояль, на нем — чучело филина и футляр гитары; в другом углу — два широких дивана и над ними
черные картины в золотых рамах.
Лидия приняла его в кабинете, за
столом. В дымчатых очках, в китайском желтом халате, вышитом
черными драконами, в неизбежной сетке на курчавых волосах, она резала ножницами газету. Смуглое лицо ее показалось вытянутым и злым.
Опираясь брюшком о край
стола, покрытого зеленым сукном, играя тоненькой золотой цепочкой часов, а пальцами другой руки как бы соля воздух, желтолицый человечек звонко чеканил искусно округленные фразы; в синеватых белках его вспыхивали угольки
черных зрачков, и издали казалось, что круглое лицо его обижено, озлоблено.
— Здесь — только причесали, а платье шито в Москве и — плохо, если хочешь знать, — сказала она, укладывая бумаги в маленький,
черный чемодан, сунула его под
стол и, сопроводив пинком, спросила...
За стареньким письменным
столом сидел, с папиросой в зубах, в кожаном кресле с высокой спинкой сероглазый старичок, чисто вымытый, аккуратно зашитый в
черную тужурку.
Самгин прошел в комнату побольше, обставленную жесткой мебелью, с большим обеденным
столом посредине, на
столе кипел самовар. У буфета хлопотала маленькая сухая старушка в
черном платье, в шелковой головке, вытаскивала из буфета бутылки.
Стол и комнату освещали с потолка три голубых розетки.
Для кабинета Самгин подобрал письменный
стол, книжный шкаф и три тяжелых кресла под «
черное дерево», — в восьмидесятых годах эта мебель была весьма популярной среди провинциальных юристов либерального настроения, и замечательный знаток деталей быта П. Д. Боборыкин в одном из своих романов назвал ее стилем разочарованных.
Прижатый к стене маленьким
столом, опираясь на него руками и точно готовясь перепрыгнуть через
стол, изогнулся седоволосый Диомидов в белой рубахе, с расстегнутым воротом, с
черным крестом, вышитым на груди.
Перешли в большую комнату, ее освещали белым огнем две спиртовые лампы, поставленные на
стол среди многочисленных тарелок, блюд, бутылок. Денисов взял Самгина за плечо и подвинул к небольшой, толстенькой женщине в красном платье с
черными бантиками на нем.