Неточные совпадения
Клима посылали
спать раньше,
чем начиналось чтение или преферанс, но мальчик всегда упрямился, просил...
Клим был уверен,
что, если бы дети
упали, расшиблись, — мать начала бы радостно смеяться.
И быстреньким шепотом он поведал,
что тетка его, ведьма, околдовала его, вогнав в живот ему червя чревака, для того чтобы он, Дронов, всю жизнь мучился неутолимым голодом. Он рассказал также,
что родился в год, когда отец его воевал с турками,
попал в плен, принял турецкую веру и теперь живет богато;
что ведьма тетка, узнав об этом, выгнала из дома мать и бабушку и
что мать очень хотела уйти в Турцию, но бабушка не пустила ее.
Ново и неприятно было и то,
что мать начала душиться слишком обильно и такими крепкими духами,
что, когда Клим, уходя
спать, целовал ей руку, духи эти щипали ноздри его, почти вызывая слезы, точно злой запах хрена.
— Он даже перестал дружиться с Любой, и теперь все с Варей, потому
что Варя молчит, как дыня, — задумчиво говорила Лидия. — А мы с папой так боимся за Бориса. Папа даже ночью встает и смотрит —
спит ли он? А вчера твоя мама приходила, когда уже было поздно, все
спали.
Не более пяти-шести шагов отделяло Клима от края полыньи, он круто повернулся и
упал, сильно ударив локтем о лед. Лежа на животе, он смотрел, как вода, необыкновенного цвета, густая и, должно быть, очень тяжелая, похлопывала Бориса по плечам, по голове. Она отрывала руки его ото льда, играючи переплескивалась через голову его, хлестала по лицу, по глазам, все лицо Бориса дико выло, казалось даже,
что и глаза его кричат: «Руку… дай руку…»
Было необыкновенно скучно и напряженно тихо в доме, но Климу казалось,
что сейчас что-то
упадет со страшным грохотом.
— Разыгралась коза, — тихонько сказал Дронов, усмехаясь. — Ну,
что же, пойду
спать…
Но Клим подметил,
что письма Лидии
попадают в руки Варавки, он читает их его матери и они оба смеются.
Томилина не любили и здесь. Ему отвечали скупо, небрежно. Клим находил,
что рыжему учителю нравится это и
что он нарочно раздражает всех. Однажды писатель Катин, разругав статью в каком-то журнале, бросил журнал на подоконник, но книга
упала на пол; Томилин сказал...
Но, подойдя к двери спальной, он отшатнулся: огонь ночной лампы освещал лицо матери и голую руку, рука обнимала волосатую шею Варавки, его растрепанная голова прижималась к плечу матери. Мать лежала вверх лицом, приоткрыв рот, и, должно быть, крепко
спала; Варавка влажно всхрапывал и почему-то казался меньше,
чем он был днем. Во всем этом было нечто стыдное, смущающее, но и трогательное.
— Как слепой в яму
упал, — вставил Варавка, а Клим, чувствуя,
что он побледнел от досады, размышлял: почему это случается так,
что все забегают вперед его? Слова Томилина,
что люди прячутся друг от друга в идеях, особенно нравились ему, он считал их верными.
Лидия вернулась с прогулки незаметно, а когда сели ужинать, оказалось,
что она уже
спит. И на другой день с утра до вечера она все как-то беспокойно мелькала, отвечая на вопросы Веры Петровны не очень вежливо и так, как будто она хотела поспорить.
При свете стенной лампы, скудно освещавшей голову девушки, Клим видел,
что подбородок ее дрожит, руки судорожно кутают грудь платком и, наклоняясь вперед, она готова
упасть.
Она казалась наиболее удобной, потому
что не имела обаяния женщины, и можно было изучать, раскрыть, уличить ее в чем-то, не опасаясь
попасть в глупое положение Грелу, героя нашумевшего романа Бурже «Ученик».
На улице снег все еще
падал и
падал так густо,
что трудно было дышать.
Белый пепел
падал на лицо и быстро таял, освежая кожу, Клим сердито сдувал капельки воды с верхней губы и носа, ощущая,
что несет в себе угнетающую тяжесть, жуткое сновидение, которое не забудется никогда.
Клим находил,
что это верно: какая-то чудовищная
пасть поглощает, одного за другим, лучших людей земли, извергая из желудка своего врагов культуры, таких, как Болотников, Разин, Пугачев.
— Ты знаешь, — в посте я принуждена была съездить в Саратов, по делу дяди Якова; очень тяжелая поездка! Я там никого не знаю и
попала в плен местным… радикалам, они много напортили мне. Мне ничего не удалось сделать, даже свидания не дали с Яковом Акимовичем. Сознаюсь,
что я не очень настаивала на этом.
Что могла бы я сказать ему?
Сморкаясь и кашляя, Дронов плевал в пруд, Клим заметил,
что плевки аккуратно
падают в одну точку или слишком близко к ней, точкой этой была его, Клима, белая фуражка, отраженная на воде.
— Он бы, конечно, зачах с голода — повариха спасла. Она его святым считает. Одела в мужево платье, поит, кормит. И даже
спит с ним.
Что ж?
— Ну, довольно, Владимир. Иди
спать! — громко и сердито сказал Макаров. — Я уже говорил тебе,
что не понимаю этих… вывертов. Я знаю одно: женщина рождает мужчину для женщины.
Темное небо уже кипело звездами, воздух был напоен сыроватым теплом, казалось,
что лес тает и растекается масляным паром. Ощутимо
падала роса. В густой темноте за рекою вспыхнул желтый огонек, быстро разгорелся в костер и осветил маленькую, белую фигурку человека. Мерный плеск воды нарушал безмолвие.
Клим Самгин, прождав нежеланную гостью до полуночи, с треском закрыл дверь и лег
спать, озлобленно думая,
что Лютов, может быть, не пошел к невесте, а приятно проводит время в лесу с этой не умеющей улыбаться женщиной.
— Мужик говорил проще, короче, — заметил Клим. Лютов подмигнул ему, а Макаров, остановясь, сунул свой стакан на стол так,
что стакан
упал с блюдечка, и заговорил быстро и возбужденно...
Листья, сорванные ветром, мелькали в воздухе, как летучие мыши, сыпался мелкий дождь, с крыш
падали тяжелые капли, барабаня по шелку зонтика, сердито ворчала вода в проржавевших водосточных трубах. Мокрые, хмуренькие домики смотрели на Клима заплаканными окнами. Он подумал,
что в таких домах удобно жить фальшивомонетчикам, приемщикам краденого и несчастным людям. Среди этих домов забыто торчали маленькие церковки.
— Здравствуйте, — сказал Диомидов, взяв Клима за локоть. — Ужасный какой город, — продолжал он, вздохнув. — Еще зимой он пригляднее, а летом — вовсе невозможный. Идешь улицей, и все кажется,
что сзади на тебя лезет,
падает тяжелое. А люди здесь — жесткие. И — хвастуны.
Среди комнаты стоял Владимир Лютов в длинной, по щиколотки, ночной рубахе, стоял, держа гитару за конец грифа, и, опираясь на нее, как на дождевой зонт, покачивался. Присматриваясь к вошедшим, он тяжело дышал, под расстегнутой рубахой выступали и
опадали ребра, было странно видеть,
что он так костляв.
Стремительные глаза Лютова бегали вокруг Самгина, не в силах остановиться на нем, вокруг дьякона, который разгибался медленно, как будто боясь,
что длинное тело его не уставится в комнате. Лютов обожженно вертелся у стола, теряя туфли с босых ног; садясь на стул, он склонялся головою до колен, качаясь, надевал туфлю, и нельзя было понять, почему он не
падает вперед, головою о пол. Взбивая пальцами сивые волосы дьякона, он взвизгивал...
— Знаете, за
что он под суд
попал? У него, в стихах, богоматерь, беседуя с дьяволом, упрекает его: «Зачем ты предал меня слабому Адаму, когда я была Евой, — зачем? Ведь, с тобой живя, я бы землю ангелами заселила!» Каково?
Он сказал это потому,
что с крыши
упал кусок подтаявшего льда, загремев о железо наличника окна.
И все они казались жидкими, налитыми какой-то мутной влагой; Клим ждал,
что на следующем шаге некоторые из них
упадут и растекутся по улице грязью.
Но они не
падали, а все шли, шли, и скоро стало заметно,
что встречные, неизломанные люди поворачиваются и шагают в одну сторону с ними.
— С неделю тому назад сижу я в городском саду с милой девицей, поздно уже, тихо, луна катится в небе, облака бегут, листья
падают с деревьев в тень и свет на земле; девица, подруга детских дней моих, проститутка-одиночка, тоскует, жалуется, кается, вообще — роман, как следует ему быть. Я — утешаю ее: брось, говорю, перестань! Покаяния двери легко открываются, да —
что толку?.. Хотите выпить? Ну, а я — выпью.
Рассказывая Спивак о выставке, о ярмарке, Клим Самгин почувствовал,
что умиление, испытанное им, осталось только в памяти, но как чувство — исчезло. Он понимал,
что говорит неинтересно. Его стесняло желание найти свою линию между неумеренными славословиями одних газет и ворчливым скептицизмом других, а кроме того, он боялся
попасть в тон грубоватых и глумливых статеек Инокова.
— Да, конечно, богатеем — судорожно, — согласно проговорил Кутузов. — Жалею,
что не
попал в Нижний, на выставку. Вы, Самгин, в статейке вашей ловко намекнули про Одиссея. Конечно, рабочий класс свернет головы женихам, но — пока невесело!
Взлетела в воздух широкая соломенная шляпа,
упала на землю и покатилась к ногам Самгина, он отскочил в сторону, оглянулся и вдруг понял,
что он бежал не прочь от катастрофы, как хотел, а задыхаясь, стоит в двух десятках шагов от безобразной груды дерева и кирпича; в ней вздрагивают, покачиваются концы досок, жердей.
Клим не помнил, три или четыре человека мелькнули в воздухе,
падая со стены, теперь ему казалось,
что он видел десяток.
Он понял,
что это нужно ей, и ему хотелось еще послушать Корвина. На улице было неприятно; со дворов, из переулков вырывался ветер, гнал поперек мостовой осенний лист, листья прижимались к заборам, убегали в подворотни, а некоторые, подпрыгивая, вползали невысоко по заборам, точно испуганные мыши,
падали, кружились, бросались под ноги. В этом было что-то напоминавшее Самгину о каменщиках и плотниках, падавших со стены.
— Вот как? — спросила женщина, остановясь у окна флигеля и заглядывая в комнату, едва освещенную маленькой ночной лампой. — Возможно,
что есть и такие, — спокойно согласилась она. — Ну, пора
спать.
Затем вспоминалось, как
падала стена казармы, сбрасывая с себя людей, а он, воображая,
что бежит прочь от нее, как-то непонятно приблизился почти вплоть к ней.
Вообще все шло необычно просто и легко, и почти не чувствовалось, забывалось как-то,
что отец умирает. Умер Иван Самгин через день, около шести часов утра, когда все в доме
спали, не
спала, должно быть, только Айно; это она, постучав в дверь комнаты Клима, сказала очень громко и странно низким голосом...
— Тоже вот и Любаша: уж как ей хочется, чтобы всем было хорошо,
что уж я не знаю как! Опять дома не ночевала, а намедни, прихожу я утром, будить ее — сидит в кресле,
спит, один башмак снят, а другой и снять не успела, как сон ее свалил. Люди к ней так и ходят, так и ходят, а женишка-то все нет да нет! Вчуже обидно, право: девушка сочная, как лимончик…
—
Что ты
спишь среди дня! — кричала она кольцовским стихом, дергая его за руку.
Анфимьевна сказала ему,
что Любаша недавно пришла, но уже
спит.
— По долгу службы я ознакомился с письмами вашей почтенной родительницы, прочитал заметки ваши — не все еще! — и, признаюсь, удивлен! Как это выходит,
что вы, человек, рассуждающий наедине с самим собою здраво и солидно, уже второй раз
попадаете в сферу действий офицеров жандармских управлений?
Алина выплыла на сцену маленького, пропыленного театра такой величественно и подавляюще красивой,
что в темноте зала проплыл тихий гул удивления, все люди как-то покачнулись к сцене, и казалось,
что на лысины мужчин, на оголенные руки и плечи женщин
упала сероватая тень. И
чем дальше, тем больше сгущалось впечатление,
что зал, приподнимаясь, опрокидывается на сцену.
Находя,
что все это скучно, Самгин прошел в буфет; там, за длинным столом, нагруженным массой бутербродов и бутылок, действовали две дамы — пышная, густобровая испанка и толстощекая дама в сарафане, в кокошнике и в пенсне, переносье у нее было широкое, неудобно для пенсне; оно
падало, и дама, сердито ловя его, внушала лысому лакею...
Он не думал сказать это и удивился,
что слова сказались мальчишески виновато, тогда как следовало бы вести себя развязно; ведь ничего особенного не случилось, и не по своей воле
попал он в эту комнату.
— Какой вы смешной, пьяненький! Такой трогательный. Ничего,
что я вас привезла к себе? Мне неудобно было ехать к вам с вами в четыре часа утра. Вы
спали почти двенадцать часов. Вы не вставайте! Я сейчас принесу вам кофе…