Неточные совпадения
— Он и себя хотел
убить. Его даже лечил сумасшедший доктор.
— Как же это вы, заявляя столь красноречиво о своей любви к живому,
убиваете зайцев и птиц только ради удовольствия
убивать? Как это совмещается?
— На Кавказе отца моего
убили…
— Сумасшедшая Лидка бросилась ко мне за платьем, и ее
убьет громом…
— У нас тут все острят. А в проклятом городе — никаких событий! Хоть сам грабь, поджигай,
убивай — для хроники.
Мужики обвинили его в попытке растлить маленькую девочку и едва не
убили.
— Нервы у меня — ни к черту! Бегаю по городу… как будто человека
убил и совесть мучает. Глупая штука!
— Вы думаете, что способны
убить человека? — спросил Самгин, совершенно неожиданно для себя подчинившись очень острому желанию обнажить Инокова, вывернуть его наизнанку. Иноков посмотрел на него удивленно, приоткрыв рот, и, поправляя волосы обеими руками, угрюмо спросил...
— Какой вы проницательный, черт возьми, — тихонько проворчал Иноков, взял со стола пресс-папье — кусок мрамора с бронзовой, тонконогой женщиной на нем — и улыбнулся своей второй, мягкой улыбкой. — Замечательно проницательный, — повторил он, ощупывая пальцами бронзовую фигурку. —
Убить, наверное, всякий способен, ну, и я тоже. Я — не злой вообще, а иногда у меня в душе вспыхивает эдакий зеленый огонь, и тут уж я себе — не хозяин.
— Когда что-нибудь делается по нужде, так в этом радости не сыщешь. Покуда сапожник сапоги тачает — что же в нем интересного? А ежели он кого-нибудь
убьет да спрячется…
— Владимир Васильевич, полицейский рассказывал: студенты министра
убили.
Этого царя, говорит,
убили за то, что он обманул народ, — понимаете?
— Он говорит, что внутренний мир не может быть выяснен навыками разума мыслить мир внешний идеалистически или материалистически; эти навыки только суживают, уродуют подлинное человеческое,
убивают свободу воображения идеями, догмами…
«Вероятно, вот в таком настроении иногда
убивают женщин», — мельком подумал он, прислушиваясь к шуму на дворе, где как будто лошади топали. Через минуту раздался торопливый стук в дверь и глухой голос Анфимьевны...
— Был у меня сын… Был Петр Маракуев, студент, народолюбец. Скончался в ссылке. Сотни юношей погибают, честнейших! И — народ погибает. Курчавенький казачишка хлещет нагайкой стариков, которые по полусотне лет царей сыто кормили, епископов, вас всех, всю Русь… он их нагайкой, да! И гогочет с радости, что бьет и что
убить может, а — наказан не будет! А?
— По-моему, это не революция, а простая уголовщина, вроде как бы любовника жены
убить. Нарядился офицером и в качестве самозванца — трах! Это уж не государство, а… деревня. Где же безопасное государство, ежели все стрелять начнут?
— Интересуюсь понять намеренность студентов, которые
убивают верных слуг царя, единственного защитника народа, — говорил он пискливым, вздрагивающим голосом и жалобно, хотя, видимо, желал говорить гневно. Он мял в руках туго накрахмаленный колпак, издавна пьяные глаза его плавали в желтых слезах, точно ягоды крыжовника в патоке.
— Бессмысленно, — сказал бывший толстовец, —
убили комара, когда нужно осушить болото.
—
Убьет, — вздохнула она, отходя к столу и улыбаясь.
— И потом еще картина: сверху простерты две узловатые руки зеленого цвета с красными ногтями, на одной — шесть пальцев, на другой — семь. Внизу пред ними, на коленях, маленький человечек снял с плеч своих огромную, больше его тела, двуличную голову и тонкими, длинными ручками подает ее этим тринадцати пальцам. Художник объяснил, что картина названа: «В руки твои предаю дух мой». А руки принадлежат дьяволу, имя ему Разум, и это он
убил бога.
«
Убивать надобно не министров, а предрассудки так называемых культурных, критически мыслящих людей», — говорил Кумов, прижимая руки ко груди, конфузливо улыбаясь. Рядом с этим вспомнилась фраза Татьяны Гогиной...
— И
убивают верных рабов земного нашего…
«Мне следовало сказать что-нибудь гробовщику; молчание мое, наверное, показалось ему подозрительным. Да, вот и Плеве
убили…»
— На войне тысячи
убивают, а жить от этого не легче.
«
Убил. Теперь меня
убьет», — подумал Самгин, точно не о себе; в нем застыл другой страх, как будто не за себя, а — тяжелее, смертельней.
— Царь и этот поп должны ответить, — заговорил он с отчаянием, готовый зарыдать. — Царь — ничтожество. Он — самоубийца! Убийца и самоубийца. Он
убивает Россию, товарищи! Довольно Ходынок! Вы должны…
Он видел, что толпа, стискиваясь, выдавливает под ноги себе мужчин, женщин; они приседали, падали, ползли, какой-то подросток быстро, с воем катился к фронту, упираясь в землю одной ногой и руками; видел, как люди умирали, не веря, не понимая, что их
убивают.
— Он убит теми пулями, которые
убили тысячи ваших товарищей, жен, детей… да!
— Ходят слухи, что вас
убили, арестовали и прочее. Это — не годится!
«А человека Иноков может
убить».
— Можете представить —
убили человека! Воронов, трактирщик, палкой по голове, на моих глазах — всенародно! Позвольте — что же это значит? Это — аптекарь Гейнце… известный всем!
—
Убить хотел, негодяй! Стреляет.
— Пожалуй, я его… понимаю! Когда меня выгнали из гимназии, мне очень хотелось
убить Ржигу, — помните? — инспектор. Да. И после нередко хотелось… того или другого. Я — не злой, но бывают припадки ненависти к людям. Мучительно это…
«Похоже на косвенное признание», — сообразил Самгин и спросил: — При каких обстоятельствах его
убили?
Самгину было уже совершенно безразлично —
убил или не
убивал Дронов полковника, это случилось где-то в далеком прошлом.
— Тут, знаешь,
убивали, — сказала она очень оживленно. В зеленоватом шерстяном платье, с волосами, начесанными на уши, с напудренным носом, она не стала привлекательнее, но оживление все-таки прикрашивало ее. Самгин видел, что это она понимает и ей нравится быть в центре чего-то. Но он хорошо чувствовал за радостью жены и ее гостей — страх.
— Пожалуй —
убьют, — сказали за плечом Самгина, другой голос равнодушно посоветовал...
«Не
убили, — подумал Самгин, облегченно вздохнув. — Должно быть, потому, что тесно. И много чужих людей».
Но он пережил минуту острейшего напряженного ожидания убийства, а теперь в нем вдруг вспыхнуло чувство, похожее на благодарность, на уважение к людям, которые могли
убить, но не
убили; это чувство смущало своею новизной, и, боясь какой-то ошибки, Самгин хотел понизить его.
— Что-то неладно, брат,
убили какого-то эсдека, шишку какую-то, Марата, что ли… Впрочем — Марат арестован. На улице — орут, постреливают.
— Разве я вам мешаю? — спросила она, посмотрев на мужчин. — Я начала понимать политику, мне тоже хочется
убить какого-нибудь… министра, что ли.
— Ты думаешь, что это я посылаю людей
убивать?
— Из господ? Князь? Не допускаю — врешь! Где поп? Священник, а? Князей хоронят с музыкой, сволочь!
Убили? Братцы — слышали? Кого
убивают?
Он понимал, что на его глазах идея революции воплощается в реальные формы, что, может быть, завтра же, под окнами его комнаты, люди начнут
убивать друг друга, но он все-таки не хотел верить в это, не мог допустить этого.
— Нищего
убили, слепого-то, сво-олочи, — гляди-ко!
— Ага, — помню, старик-аграрник, да-да!
Убили? Гм… Не церемонятся. Вчера сестренка попала — поколотили ее. — Гогин говорил торопливо, рассеянно, но вдруг сердито добавил: — И — за дело, не кокетничай храбростью, не дури!..
«Короче, потому что быстро хожу», — сообразил он. Думалось о том, что в городе живет свыше миллиона людей, из них — шестьсот тысяч мужчин, расположено несколько полков солдат, а рабочих, кажется, менее ста тысяч, вооружено из них, говорят, не больше пятисот. И эти пять сотен держат весь город в страхе. Горестно думалось о том, что Клим Самгин, человек, которому ничего не нужно, который никому не сделал зла, быстро идет по улице и знает, что его могут
убить. В любую минуту. Безнаказанно…
Поведение дворника особенно удивляло Самгина: каждую субботу и по воскресеньям человек этот ходил в церковь, и вот радуется, что мог безнаказанно
убить. Николая похваливали, хлопали по плечу, — он ухмылялся и взвизгивал...