Неточные совпадения
— Вы обвиняете Маркса в
том, что он вычеркнул личность из истории, но разве не
то же самое сделал в «Войне и мире» Лев
Толстой, которого считают анархистом?
Глотая рюмку за рюмкой водку, холодную до
того, что от нее ныли зубы, закусывая
толстыми ломтями лука, положенного на тоненькие листочки ветчины, Лютов спрашивал...
— Чем ярче, красивее птица —
тем она глупее, но чем уродливей собака —
тем умней. Это относится и к людям: Пушкин был похож на обезьяну,
Толстой и Достоевский не красавцы, как и вообще все умники.
— Не из
тех людей, которые возбуждают мое уважение, но — любопытен, — ответил Туробоев, подумав и тихонько. — Он очень зло сказал о Кропоткине, Бакунине,
Толстом и о праве купеческого сына добродушно поболтать. Это — самое умное, что он сказал.
Кривоногий кузнец забежал в тыл
той группы, которая тянула прямо от колокольни, и стал обматывать конец веревки вокруг
толстого ствола ветлы, у корня ее; ему помогал парень в розовой рубахе. Веревка, натягиваясь все туже, дрожала, как струна, люди отскакивали от нее, кузнец рычал...
Медленно шли хивинцы, бухарцы и
толстые сарты, чьи плавные движения казались вялыми
тем людям, которые не знали, что быстрота — свойство дьявола.
Из плотной стены людей по
ту сторону улицы, из-за
толстого крупа лошади тяжело вылез звонарь с выставки и в три шага достиг середины мостовой. К нему тотчас же подбежали двое, вскрикивая испуганно и смешно...
Слева от Самгина хохотал на о владелец лучших в городе семейных бань Домогайлов, слушая быстрый говорок Мазина, члена городской управы,
толстого, с дряблым, безволосым лицом скопца; два года
тому назад этот веселый распутник насильно выдал дочь свою за вдового помощника полицмейстера, а дочь, приехав домой из-под венца, — застрелилась.
— Из Брянска попал в Тулу. Там есть серьезные ребята. А ну-ко, думаю, зайду к
Толстому? Зашел. Поспорили о евангельских мечах.
Толстой сражался
тем тупым мечом, который Христос приказал сунуть в ножны. А я —
тем, о котором было сказано: «не мир, но меч», но против этого меча
Толстой оказался неуязвим, как воздух. По отношению к логике он весьма своенравен. Ну, не понравились мы друг другу.
Председательствовал бритый, удавленный золотым воротником до
того, что оттопырились и посинели уши, а
толстое лицо побагровело и туго надулось.
Книг они не читают, и разум их не развращен спорами о
том, кто прав: Ницше или
Толстой, Маркс или Бернштейн.
— Хваленые писатели, вроде, например,
Толстого, — это для меня — прозаические, без фантазии, — говорил он. — Что из
того, что какой-то Иван Ильич захворал да помер или госпожа Познышева мужу изменила? Обыкновенные случаи ничему не учат.
Дальше он доказывал, что, конечно,
Толстой — прав: студенческое движение — щель, сквозь которую большие дела не пролезут, как бы усердно ни пытались протиснуть их либералы. «Однако и юношеское буйство, и тихий ропот отцов, и умиротворяющая деятельность Зубатова, и многое другое — все это ручейки незначительные, но следует помнить, что маленькие речушки, вытекая из болот, создали Волгу, Днепр и другие весьма мощные реки. И
то, что совершается в университетах, не совсем бесполезно для фабрик».
Приглаживая щеткой волосы, он протянул Самгину свободную руку, потом, закручивая эспаньолку, спросил о здоровье и швырнул щетку на подзеркальник, свалив на пол медную пепельницу, щетка упала к ногам
толстого человека с желтым лицом,
тот ожидающим взглядом посмотрел на Туробоева, но, ничего не дождавшись, проворчал...
Вечером собралось человек двадцать; пришел большой,
толстый поэт, автор стихов об Иуде и о
том, как сатана играл в карты с богом; пришел учитель словесности и тоже поэт — Эвзонов, маленький, чернозубый человек, с презрительной усмешкой на желтом лице; явился Брагин, тоже маленький, сухой, причесанный под Гоголя, многоречивый и особенно неприятный
тем, что всесторонней осведомленностью своей о делах человеческих он заставлял Самгина вспоминать себя самого, каким Самгин хотел быть и был лет пять
тому назад.
Он был почти доволен
тем, что и физически очутился наедине с самим собою, отгороженный от людей
толстыми стенами старенькой тюрьмы, построенной еще при Елизавете Петровне.
— А — не кажется вам, что этот поп и его проклятая затея — ответ церкви вам, атеистам, и нам — чиновникам, — да, и нам! — за
Толстого, за Победоносцева, за угнетение, за
то, что церкви замкнули уста? Что за попом стоят епископы и эта проклятая демонстрация — первый, пробный шаг к расколу церкви со светской властью. А?
Но и рассказ Инокова о
том, что в него стрелял регент, очевидно, бред. Захотелось подробно расспросить Инокова: как это было? Он пошел в столовую, там, в сумраке, летали и гудели тяжелые, осенние мухи; сидела, сматывая бинты,
толстая сестра милосердия.
В кабинете он зажег лампу, надел туфли и сел к столу, намереваясь работать, но, взглянув на синюю обложку
толстого «Дела М. П. Зотовой с крестьянами села Пожога», закрыл глаза и долго сидел, точно погружаясь во
тьму, видя в ней жирное тело с растрепанной серой головой с фарфоровыми глазами, слыша сиплый, кипящий смех.
А на другой день Безбедов вызвал у Самгина странное подозрение: всю эту историю с выстрелом он рассказал как будто только для
того, чтоб вызвать интерес к себе; размеры своего подвига он значительно преувеличил, — выстрелил он не в лицо голубятника, а в живот, и ни одна дробинка не пробила
толстое пальто. Спокойно поглаживая бритый подбородок и щеки, он сказал...
«Искусство и интеллект»; потом, сообразив, что это слишком широкая
тема, приписал к слову «искусство» — «русское» и, наконец, еще более ограничил
тему: «Гоголь, Достоевский,
Толстой в их отношении к разуму». После этого он стал перечитывать трех авторов с карандашом в руке, и это было очень приятно, очень успокаивало и как бы поднимало над текущей действительностью куда-то по косой линии.
Утром, в газетном отчете о торжественной службе вчера в соборе, он прочитал слова протоиерея: «Радостью и ликованием проводим защитницу нашу», — вот это глупо: почему люди должны чувствовать радость, когда их покидает
то, что — по их верованию — способно творить чудеса? Затем он вспомнил, как на похоронах Баумана
толстая женщина спросила...
Религиозные настроения и вопросы метафизического порядка никогда не волновали Самгина, к
тому же он видел, как быстро религиозная мысль Достоевского и Льва
Толстого потеряла свою остроту, снижаясь к блудному пустословию Мережковского, становилась бесстрастной в холодненьких словах полунигилиста Владимира Соловьева, разлагалась в хитроумии чувственника Василия Розанова и тонула, исчезала в туманах символистов.
Высекли еще раз, и отец до
того разгорелся, что у него «сердце зашлось», и мачеха испугалась, когда он, тоже большой,
толстый, упал, задыхаясь.
— Очень революция, знаете, приучила к необыкновенному. Она, конечно, испугала, но учила, чтоб каждый день приходил с необыкновенным. А теперь вот свелось к
тому, что Столыпин все вешает, вешает людей и все быстро отупели. Старичок
Толстой объявил: «Не могу молчать», вышло так, что и он хотел бы молчать-то, да уж такое у него положение, что надо говорить, кричать…
— Еду мимо, вижу — ты подъехал. Вот что: как думаешь — если выпустить сборник о
Толстом, а? У меня есть кое-какие знакомства в литературе. Может — и ты попробуешь написать что-нибудь? Почти шесть десятков лет работал человек, приобрел всемирную славу, а — покоя душе не мог заработать.
Тема! Проповедовал: не противьтесь злому насилием, закричал: «Не могу молчать», — что это значит, а? Хотел молчать, но — не мог? Но — почему не мог?
Он был как-то особенно чисто вымыт, выглажен, скромно одет, туго застегнут, как будто он час
тому назад мылся в бане. Говоря, он поглаживал бороду, бедра, лацканы
толстого пиджака, доброе лицо его выражало смущение, жалость, а в глазах жуликовато играла улыбочка.
— Я
те задам! — проворчал Тагильский, облизнул губы, сунул руки в карманы и осторожно, точно кот, охотясь за птицей, мелкими шагами пошел на оратора, а Самгин «предусмотрительно» направился к прихожей, чтоб, послушав Тагильского, в любой момент незаметно уйти. Но Тагильский не успел сказать ни слова, ибо
толстая дама возгласила...
Беседа тянулась медленно, неохотно, люди как будто осторожничали, сдерживались, может быть, они устали от необходимости повторять друг пред другом одни и
те же мысли. Большинство людей притворялось, что они заинтересованы речами знаменитого литератора, который, утверждая правильность и глубину своей мысли, цитировал фразы из своих книг, причем выбирал цитаты всегда неудачно. Серенькая старушка вполголоса рассказывала высокой
толстой женщине в пенсне с волосами, начесанными на уши...
Он был так велик, что Самгину показалось: человек этот, на близком от него расстоянии, не помещается в глазах, точно колокольня. В ограде пред дворцом и даже за оградой, на улице, становилось все тише, по мере
того как Родзянко все более раздувался,
толстое лицо его набухало кровью, и неистощимый жирный голос ревел...