Неточные совпадения
Но уже весною Клим заметил, что Ксаверий Ржига, инспектор и преподаватель древних языков, а за ним и некоторые учителя стали смотреть на него более мягко. Это случилось после
того, как во
время большой перемены кто-то бросил дважды камнями в окно кабинета инспектора, разбил стекла и сломал некий редкий цветок на подоконнике. Виновного усердно искали и не могли найти.
Он считал товарищей глупее себя, но в
то же
время видел, что оба они талантливее, интереснее его. Он знал, что мудрый поп Тихон говорил о Макарове...
Он умел сказать чужое так осторожно, мимоходом и в
то же
время небрежно, как будто сказанное им являлось лишь ничтожной частицей сокровищ его ума.
От всего этого веяло на Клима унылой бедностью, не
той, которая мешала писателю вовремя платить за квартиру, а какой-то другой, неизлечимой, пугающей, но в
то же
время и трогательной.
— «Победа над идеализмом была в
то же
время победой над женщиной». Вот — правда! Высота культуры определяется отношением к женщине, — понимаешь?
В общем дома жилось тягостно, скучно, но в
то же
время и беспокойно. Мать с Варавкой, по вечерам, озабоченно и сердито что-то считали, сухо шумя бумагами. Варавка, хлопая ладонью по столу, жаловался...
Но, думая так, он в
то же
время ощущал гордость собою: из всех знакомых ей мужчин она выбрала именно его. Эту гордость еще более усиливали ее любопытствующие ласки и горячие, наивные до бесстыдства слова.
Но, когда он пробовал привести в порядок все, что слышал и читал, создать круг мнений, который служил бы ему щитом против насилия умников и в
то же
время с достаточной яркостью подчеркивал бы его личность, — это ему не удавалось.
— «Одних уж нет, а
те далече» от действительности, — ответил Туробоев, впервые за все
время спора усмехнувшись.
Но в
то же
время он смутно чувствовал, что эти его навязчивые мудрствования болезненны, нелепы и бессильны, и чувствовал, что однообразие их все более утомляет его.
Он видел, что общий строй ее мысли сроден «кутузовщине», и в
то же
время все, что говорила она, казалось ему словами чужого человека, наблюдающего явления жизни издалека, со стороны.
То, что произошло после этих слов, было легко, просто и заняло удивительно мало
времени, как будто несколько секунд. Стоя у окна, Самгин с изумлением вспоминал, как он поднял девушку на руки, а она, опрокидываясь спиной на постель, сжимала уши и виски его ладонями, говорила что-то и смотрела в глаза его ослепляющим взглядом.
Он чувствовал себя растерявшимся, но в
то же
время чувствовал, что для него наступили дни отдыха, в котором он уже нуждался.
Спивак жила не задевая, не поучая его, что было приятно, но в
то же
время и обижало.
Покуривая, улыбаясь серыми глазами, Кутузов стал рассказывать о глупости и хитрости рыб с
тем воодушевлением и знанием, с каким историк Козлов повествовал о нравах и обычаях жителей города. Клим, слушая, путался в неясных, но не враждебных мыслях об этом человеке, а о себе самом думал с досадой, находя, что он себя вел не так, как следовало бы, все
время точно качался на качели.
«Да, эволюция! Оставьте меня в покое. Бесплодные мудрствования — как это? Grübelsucht. Почему я обязан думать о мыслях, людях, событиях, не интересных для меня, почему? Я все
время чувствую себя в чужом платье:
то слишком широкое, оно сползает с моих плеч,
то, узкое, стесняет мой рост».
Самгин побежал, ощущая, что земля подпрыгивает под ним, в
то же
время быстро подвигая к нему разрушающееся здание.
С
той поры прошло двадцать лет, и за это
время он прожил удивительно разнообразную жизнь, принимал участие в смешной авантюре казака Ашинова, который хотел подарить России Абиссинию, работал где-то во Франции бойцом на бойнях, наконец был миссионером в Корее, — это что-то очень странное, его миссионерство.
А в городе все знакомые тревожно засуетились, заговорили о политике и, относясь к Самгину с любопытством, утомлявшим его, в
то же
время говорили, что обыски и аресты — чистейшая выдумка жандармов, пожелавших обратить на себя внимание высшего начальства. Раздражал Дронов назойливыми расспросами, одолевал Иноков внезапными визитами, он приходил почти ежедневно и вел себя без церемонии, как в трактире. Все это заставило Самгина уехать в Москву, не дожидаясь возвращения матери и Варавки.
На его взгляд, Варвара должна бы вносить в эту дружбу нечто крикливое, драматическое и в
то же
время сентиментальное, а он видел, что и Маракуев и она придают отношениям своим характер легкой комедии.
Были часы, когда Климу казалось, что он нашел свое место, свою тропу. Он жил среди людей, как между зеркал, каждый человек отражал в себе его, Самгина, и в
то же
время хорошо показывал ему свои недостатки. Недостатки ближних очень укрепляли взгляд Клима на себя как на человека умного, проницательного и своеобразного. Человека более интересного и значительного, чем сам он, Клим еще не встречал.
Мысли его растекались по двум линиям: думая о женщине, он в
то же
время пытался дать себе отчет в своем отношении к Степану Кутузову. Третья встреча с этим человеком заставила Клима понять, что Кутузов возбуждает в нем чувствования слишком противоречивые. «Кутузовщина», грубоватые шуточки, уверенность в неоспоримости исповедуемой истины и еще многое — антипатично, но прямодушие Кутузова, его сознание своей свободы приятно в нем и даже возбуждает зависть к нему, притом не злую зависть.
— В деревне я чувствовала, что, хотя делаю работу объективно необходимую, но не нужную моему хозяину и он терпит меня, только как ворону на огороде. Мой хозяин безграмотный, но по-своему умный мужик, очень хороший актер и человек, который чувствует себя первейшим, самым необходимым работником на земле. В
то же
время он догадывается, что поставлен в ложную, унизительную позицию слуги всех господ. Науке, которую я вколачиваю в головы его детей, он не верит: он вообще неверующий…
Однако чувства его были противоречивы, он не мог подавить сознания, что жестоко и, конечно, незаслуженно оскорблен, а в
то же
время думал...
В одном письме мать доказывала необходимость съездить в Финляндию. Климу показалось, что письмо написано в тоне обиды на отца за
то, что он болен, и, в
то же
время, с полным убеждением, что отец должен был заболеть опасно. В конце письма одна фраза заставила Клима усмехнуться...
Проснулся около полудня, сообразив
время по
тому, как жарко в комнате.
Возбуждаясь, он фыркал чаще, сильнее и начинал говорить по-ярославски певуче, но, в
то же
время, сильно окая.
«Здесь живут все еще так, как жили во
времена Гоголя; кажется, что девяносто пять процентов жителей — «мертвые души» и так жутко мертвые, что и не хочется видеть их ожившими»… «В гимназии введено обучение военному строю, обучают офицера местного гарнизона, и, представь, многие гимназисты искренно увлекаются этой вредной игрой. Недавно один офицер уличен в
том, что водил мальчиков в публичные дома».
— Замечательно — как вы не догадались обо мне тогда, во
время студенческой драки? Ведь если б я был простой человек, разве мне дали бы сопровождать вас в полицию? Это — раз. Опять же и
то: живет человек на глазах ваших два года, нигде не служит, все будто бы места ищет, а — на что живет, на какие средства? И ночей дома не ночует. Простодушные люди вы с супругой. Даже боязно за вас, честное слово! Анфимьевна —
та, наверное, вором считает меня…
— Эх, Варвара Кирилловна, что уж скрывать! Я ведь понимаю: пришло
время перемещения сил, и на должность дураков метят умные. И — пора! И даже справедливо. А уж если желаем справедливости,
то, конечно, жалеть нечего. Я ведь только против убийств, воровства и вообще беспорядков.
— Недавно, беседуя с одним из таких хитрецов, я вспомнил остроумную мысль тайного советника Филиппа Вигеля из его «Записок». Он сказал там: «Может быть, мы бы мигом прошли кровавое
время беспорядков и давным-давно из хаоса образовалось бы благоустройство и порядок» — этими словами Вигель выразил свое, несомненно искреннее, сожаление о
том, что Александр Первый не расправился своевременно с декабристами.
— Видел я в Художественном «На дне», — там тоже Туробоев, только поглупее. А пьеса — не понравилась мне, ничего в ней нет, одни слова. Фельетон на
тему о гуманизме. И — удивительно не ко
времени этот гуманизм, взогретый до анархизма! Вообще — плохая химия.
Написал жене, что задержится по делам неопределенное
время, умолчав о
том, что был болен.
В ритм тяжелому и слитному движению неисчислимой толпы величаво колебался похоронный марш, сотни людей пели его, пели нестройно, и как будто все
время повторялись одни и
те же слова...
— Ну вот! — тоскливо вскричал Лютов. Притопывая на одном месте, он как бы собирался прыгнуть и в
то же
время, ощупывая себя руками, бормотал: — Ой, револьвер вынула, ах ты! Понимаешь? — шептал он, толкая Самгина: — У нее — револьвер!
— Ф-фа! — произнес Лютов, пошатнувшись и крепко прищурив глаза, но в
то же
время хватая со стола бутылку. — Это… случай! Ей-богу — дешево отделались! Шапку я потерял, — украли, конечно! По затылку получил, ну — не очень.
Он чувствовал, что эти мысли отрезвляют и успокаивают его. Сцена с женою как будто определила не только отношения с нею, а и еще нечто, более важное. На дворе грохнуло, точно ящик упал и разбился, Самгин вздрогнул, и в
то же
время в дверь кабинета дробно застучала Варвара, глухо говоря...
Он чувствовал себя растроганным, он как будто жалел баррикаду и в
то же
время был благодарен кому-то, за что-то.
Но — чего я жалею?» — вдруг спросил он себя, оттолкнув эти мысли, продуманные не один десяток раз, — и вспомнил, что с
той высоты, на которой он привык видеть себя, он, за последнее
время все чаще, невольно сползает к этому вопросу.
«Возраст охлаждает чувство. Я слишком много истратил сил на борьбу против чужих мыслей, против шаблонов», — думал он, зажигая спичку, чтоб закурить новую папиросу. Последнее
время он все чаще замечал, что почти каждая его мысль имеет свою тень, свое эхо, но и
та и другое как будто враждебны ему. Так случилось и в этот раз.
«Мы — искренние демократы, это доказано нашей долголетней, неутомимой борьбой против абсолютизма, доказано культурной работой нашей. Мы — против замаскированной проповеди анархии, против безумия «прыжков из царства необходимости в царство свободы», мы — за культурную эволюцию! И как можно, не впадая в непримиримое противоречие, отрицать свободу воли и в
то же
время учить темных людей — прыгайте!»
— Но ведь ты знал ее почти в одно
время со мной, — как будто с удивлением сказала Лидия, надевая очки. — На мой взгляд — она не очень изменилась с
той поры.
И вдруг он почувствовал: есть нечто утешительное в
том, что память укладывает все эти факты в ничтожную единицу
времени, — утешительное и даже как будто ироническое.
Самгин нередко встречался с ним в Москве и даже, в свое
время, завидовал ему, зная, что Кормилицын достиг
той цели, которая соблазняла и его, Самгина: писатель тоже собрал обширную коллекцию нелегальных стихов, открыток, статей, запрещенных цензурой; он славился
тем, что первый узнавал анекдоты из жизни министров, епископов, губернаторов, писателей и вообще упорно, как судебный следователь, подбирал все, что рисовало людей пошлыми, глупыми, жестокими, преступными.
Самгин подумал, что парень глуп, и забыл об этом случае, слишком ничтожном для
того, чтобы помнить о нем. Действительность усердно воспитывала привычку забывать о фактах, несравненно более крупных. Звеньями бесконечной цепи следуя одно за другим, события все сильнее толкали
время вперед, и оно, точно под гору катясь, изживалось быстро, незаметно.
В
то же
время, наблюдая жизнь города, он убеждался, что процесс «успокоения», как туман, поднимается снизу, от земли, и что туман этот становится все гуще, плотнее.
В конце зимы он поехал в Москву, выиграл в судебной палате процесс, довольный собою отправился обедать в гостиницу и, сидя там, вспомнил, что не прошло еще двух лет с
того дня, когда он сидел в этом же зале с Лютовым и Алиной, слушая, как Шаляпин поет «Дубинушку». И еще раз показалось невероятным, что такое множество событий и впечатлений уложилось в отрезок
времени — столь ничтожный.
Подумав, он вспомнил: из книги немецкого демократа Иоганна Шерра. Именно этот профессор советовал смотреть на всемирную историю как на комедию, но в
то же
время соглашался с Гете в
том, что...
Она ушла во флигель, оставив Самгина довольным
тем, что дело по опеке откладывается на неопределенное
время. Так оно и было, — протекли два месяца — Марина ни словом не напоминала о племяннике.
— Вы очень много посвящаете сил и
времени абстракциям, — говорил Крэйтон и чистил ногти затейливой щеточкой. — Все, что мы знаем, покоится на
том, чего мы никогда не будем знать. Нужно остановиться на одной абстракции. Допустите, что это — бог, и предоставьте цветным расам, дикарям тратить воображение на различные, более или менее наивные толкования его внешности, качеств и намерений. Нам пора привыкнуть к мысли, что мы — христиане, и мы действительно христиане, даже тогда, когда атеисты.