Неточные совпадения
В углу двора, между конюшней и каменной стеной недавно выстроенного дома соседей, стоял, умирая без солнца, большой вяз, у ствола его
были сложены старые доски и бревна, а на них, в уровень с крышей конюшни, лежал плетенный из прутьев возок дедушки. Клим и Лида влезали в этот возок и сидели в нем, беседуя. Зябкая девочка прижималась к Самгину, и ему
было особенно томно приятно чувствовать ее крепкое, очень горячее
тело, слушать задумчивый и ломкий голосок.
Было очень странно, но не страшно видеть ее большое, широкобедрое
тело, поклонившееся земле, голову, свернутую набок, ухо, прижатое и точно слушающее землю.
А Варавка, играя собою, бросал гибкое
тело свое из стороны в сторону судорожно, как пьяный, но всегда так, точно каждое движение его, каждый прыжок
были заранее безошибочно рассчитаны.
Клим слушал с напряженным интересом, ему
было приятно видеть, что Макаров рисует себя бессильным и бесстыдным. Тревога Макарова
была еще не знакома Климу, хотя он, изредка, ночами, чувствуя смущающие запросы
тела, задумывался о том, как разыграется его первый роман, и уже знал, что героиня романа — Лидия.
Придя в себя, Клим изумлялся: как все это просто. Он лежал на постели, и его покачивало; казалось, что
тело его сделалось более легким и сильным, хотя
было насыщено приятной усталостью. Ему показалось, что в горячем шепоте Риты, в трех последних поцелуях ее
были и похвала и благодарность.
— Ты —
ешь,
ешь больше! — внушала она. — И не хочется, а —
ешь. Черные мысли у тебя оттого, что ты плохо питаешься. Самгин старший, как это по-латыни? Слышишь? В здоровом
теле — дух здоровый…
Она даже вздрогнула, руки ее безжизненно сползли с плеч. Подняв к огню лампы маленькую и похожую на цветок с длинным стеблем рюмку, она полюбовалась ядовито зеленым цветом ликера,
выпила его и закашлялась, содрогаясь всем
телом, приложив платок ко рту.
Он
был выше Марины на полголовы, и
было видно, что серые глаза его разглядывают лицо девушки с любопытством. Одной рукой он поглаживал бороду, в другой, опущенной вдоль
тела, дымилась папироса. Ярость Марины становилась все гуще, заметней.
Клим приподнял голову ее, положил себе на грудь и крепко прижал рукою. Ему не хотелось видеть ее глаза,
было неловко, стесняло сознание вины пред этим странно горячим
телом. Она лежала на боку, маленькие, жидкие груди ее некрасиво свешивались обе в одну сторону.
Клим вошел в желтоватый сумрак за ширму, озабоченный только одним желанием: скрыть от Нехаевой, что она разгадана. Но он тотчас же почувствовал, что у него похолодели виски и лоб. Одеяло
было натянуто на постели так гладко, что казалось:
тела под ним нет, а только одна голова лежит на подушке и под серой полоской лба неестественно блестят глаза.
Стояла она — подняв голову и брови, удивленно глядя в синеватую тьму за окном, руки ее
были опущены вдоль
тела, раскрытые розовые ладони немного отведены от бедер.
Видел он и то, что его уединенные беседы с Лидией не нравятся матери. Варавка тоже хмурился, жевал бороду красными губами и говорил, что птицы вьют гнезда после того, как выучатся летать. От него веяло пыльной скукой, усталостью, ожесточением. Он являлся домой измятый, точно после драки. Втиснув тяжелое
тело свое в кожаное кресло, он
пил зельтерскую воду с коньяком, размачивал бороду и жаловался на городскую управу, на земство, на губернатора. Он говорил...
Сын растерянно гладил руку матери и молчал, не находя слов утешения, продолжая думать, что напрасно она говорит все это. А она действительно истерически посмеивалась, и шепот ее
был так жутко сух, как будто кожа
тела ее трещала и рвалась.
Мокрое платье так прилипло к ее
телу, что она
была точно голая; она брызгала водою, отжимая волосы, и кричала...
И живая женщина за столом у самовара тоже
была на всю жизнь сыта: ее большое, разъевшееся
тело помещалось на стуле монументально крепко, непрерывно шевелились малиновые губы, вздувались сафьяновые щеки пурпурного цвета, колыхался двойной подбородок и бугор груди.
В течение пяти недель доктор Любомудров не мог с достаточной ясностью определить болезнь пациента, а пациент не мог понять, физически болен он или его свалило с ног отвращение к жизни, к людям? Он не
был мнительным, но иногда ему казалось, что в
теле его работает острая кислота, нагревая мускулы, испаряя из них жизненную силу. Тяжелый туман наполнял голову, хотелось глубокого сна, но мучила бессонница и тихое, злое кипение нервов. В памяти бессвязно возникали воспоминания о прожитом, знакомые лица, фразы.
Стремительные глаза Лютова бегали вокруг Самгина, не в силах остановиться на нем, вокруг дьякона, который разгибался медленно, как будто боясь, что длинное
тело его не уставится в комнате. Лютов обожженно вертелся у стола, теряя туфли с босых ног; садясь на стул, он склонялся головою до колен, качаясь, надевал туфлю, и нельзя
было понять, почему он не падает вперед, головою о пол. Взбивая пальцами сивые волосы дьякона, он взвизгивал...
— Польская старка! Бьет без промаха. Предлагаю
выпить за здоровье Алины Марковны Телепневой, бывшей моей невесты. Она меня… она отказала мне, Самгин! Отказалась солгать душою и
телом. Глубоко, искренно уважаю — ура!
Ездили на рослых лошадях необыкновенно большие всадники в шлемах и латах; однообразно круглые лица их казались каменными;
тела, от головы до ног, напоминали о самоварах, а ноги
были лишние для всадников.
Она казалась единым
телом, и, только очень сильно напрягая зрение, можно
было различить чуть заметные колебания икринок; иногда над ними как будто нечто вспухало, но быстро тонуло в их вязкой густоте.
Проехала еще одна старенькая, расхлябанная телега, нагруженная измятыми людями, эти не
были покрыты, одежда на них изорвана в клочья, обнаженные части
тел в пыли и грязи.
И вдруг Самгин почувствовал, что его обожгло возмущение: вот это испорченное
тело Лидия
будет обнимать, может
быть, уже обнимала? Эта мысль тотчас же вытолкнула его из кухни. Он быстро прошел в комнату Варвары, готовясь сказать Лидии какие-то сокрушительные слова.
Все это, обнаруженное людями внезапно, помимо их воли,
было подлинной правдой, и знать ее так же полезно, как полезно
было видеть голое, избитое и грязное
тело Диомидова.
Осторожно разжав его руки, она пошла прочь. Самгин пьяными глазами проводил ее сквозь туман. В комнате, где жила ее мать, она остановилась, опустив руки вдоль
тела, наклонив голову, точно молясь. Дождь хлестал в окна все яростнее,
были слышны захлебывающиеся звуки воды, стекавшей по водосточной трубе.
Она будила его чувственность, как опытная женщина, жаднее, чем деловитая и механически ловкая Маргарита, яростнее, чем голодная, бессильная Нехаева. Иногда он чувствовал, что сейчас потеряет сознание и, может
быть, у него остановится сердце.
Был момент, когда ему казалось, что она плачет, ее неестественно горячее
тело несколько минут вздрагивало как бы от сдержанных и беззвучных рыданий. Но он не
был уверен, что это так и
есть, хотя после этого она перестала настойчиво шептать в уши его...
Кроме ее нагого
тела в зеркале отражалась стена, оклеенная темными обоями, и
было очень неприятно видеть Лидию удвоенной: одна, живая, покачивается на полу, другая скользит по неподвижной пустоте зеркала.
И первый раз ему захотелось как-то особенно приласкать Лидию, растрогать ее до слез, до необыкновенных признаний, чтоб она обнажила свою душу так же легко, как привыкла обнажать бунтующее
тело. Он
был уверен, что сейчас скажет нечто ошеломляюще простое и мудрое, выжмет из всего, что испытано им, горький, но целебный сок для себя и для нее.
Они, трое, стояли вплоть друг к другу, а на них, с высоты тяжелого
тела своего, смотрел широкоплечий Витте, в плечи его небрежно и наскоро
была воткнута маленькая голова с незаметным носиком и негустой, мордовской бородкой.
— Понимаете? Графу-то Муравьеву пришлось бы сказать о свиной голове: «Сие
есть тело мое!» А? Ведь вот как шутили!
Пела Алина плохо, сильный голос ее звучал грубо, грубо подчеркивал бесстыдство слов, и бесстыдны
были движения ее
тела, обнаженного разрезом туники снизу до пояса. Варвара тотчас же и не без радости прошептала...
Была она стройная, крепкая, но темно-серый костюм сидел на
теле ее небрежно; каштановые волосы ее росли как-то прядями, но
были не волнисты и некрасиво сжимали ее круглое, русское лицо.
Тело у нее
было красивое, ловкое, но Клим находил, что кожа ног ее груба, шершава, и ждал удобного случая сказать ей это.
Запевали «Дубинушку» двое: один — коренастый, в красной, пропотевшей, изорванной рубахе без пояса, в растоптанных лаптях, с голыми выше локтей руками, точно покрытыми железной ржавчиной. Он
пел высочайшим, резким тенором и, удивительно фокусно подсвистывая среди слов, притопывал ногою, играл всем
телом, а железными руками играл на тугой веревке, точно на гуслях, а
пел — не стесняясь выбором слов...
Было что-то очень глупое в том, как черные солдаты, конные и пешие, сбивают, стискивают зеленоватые единицы в большое, плотное
тело, теперь уже истерически и грозно ревущее, стискивают и медленно катят, толкают этот огромный, темно-зеленый ком в широко открытую пасть манежа.
Поставив Клима впереди себя, он растолкал его
телом студентов, а на свободном месте взял за руку и повел за собою. Тут Самгина ударили чем-то по голове. Он смутно помнил, что
было затем, и очнулся, когда Митрофанов с полицейским усаживали его в сани извозчика.
— Ассэ! Финиссэ! [Довольно! Кончайте! (франц.)] — смешливо взвизгивая, утомленно вздыхая, просила она и защищалась от дерзких прикосновений невидимых рук таможенного сдержанными жестами своих рук и судорожными движениями
тела, подчиненного чувственному ритму задорной музыки. Самгин подумал, что, если б ее движения не
были так сдержанны, они
были бы менее бесстыдны.
Но это воспоминание, возникнув механически,
было явно неуместно, оно тотчас исчезло, и Самгин продолжал соображать: чем отличаются эти бородатые, взлохмаченные ветром, очень однообразные люди от всех других множеств людей, которые он наблюдал? Он уже подумал, что это такая же толпа, как и всякая другая, и что народники — правы: без вождя, без героя она —
тело неодухотворенное. Сегодня ее вождь — чиновник охранного отделения Сергей Зубатов.
Самгин пошел мыться. Но, проходя мимо комнаты, где работал Кумов, — комната
была рядом с ванной, — он, повинуясь толчку изнутри, тихо приотворил дверь. Кумов стоял спиной к двери, опустив руки вдоль
тела, склонив голову к плечу и напоминая фигуру повешенного. На скрип двери он обернулся, улыбаясь, как всегда, глуповатой и покорной улыбкой, расширившей стиснутое лицо его.
Он знал каждое движение ее
тела, каждый вздох и стон, знал всю, не очень богатую, игру ее лица и
был убежден, что хорошо знает суетливый ход ее фраз, которые она не очень осторожно черпала из модной литературы и часто беспомощно путалась в них, впадая в смешные противоречия.
— Хочется думать, что молодежь понимает свою задачу, — сказал патрон, подвинув Самгину пачку бумаг, и встал; халат распахнулся, показав шелковое белье на крепком
теле циркового борца. — Разумеется, людям придется вести борьбу на два фронта, — внушительно говорил он, расхаживая по кабинету, вытирая платком пальцы. — Да, на два: против лиходеев справа, которые доводят народ снова до пугачевщины, как
было на юге, и против анархии отчаявшихся.
На станции ее знали, дородная баба, называя ее по имени и отчеству, сочувственно охая, увела ее куда-то, и через десяток минут Никонова воротилась в пестрой юбке, в красной кофте, одетой, должно
быть, на голое
тело; голова ее
была повязана желтым платком с цветами.
«Вождь», — соображал Самгин, усмехаясь, и жадно
пил теплый чай, разбавленный вином. Прыгал коричневый попик.
Тело дробилось на единицы, они принимали знакомые образы проповедника с тремя пальцами, Диомидова, грузчика, деревенского печника и других, озорниковатых, непокорных судьбе. Прошел в памяти Дьякон с толстой книгой в руках и сказал, точно актер, играющий Несчастливцева...
В костюме сестры милосердия она показалась Самгину жалостно постаревшей. Серая, худая, она все встряхивала головой, забывая, должно
быть, что буйная шапка ее волос связана чепчиком, отчего голова, на длинном
теле ее, казалась уродливо большой. Торопливо рассказав, что она едет с двумя родственниками мужа в имение его матери вывозить оттуда какие-то ценные вещи, она воскликнула...
Жила-была дама,
было у нее два мужа,
Один — для
тела, другой — для души.
И вот начинается драма: который хуже?
Понять она не умела, оба — хороши!
Он неясно помнил, как очутился в доме Лютова, где
пили кофе, сумасшедше плясали,
пели, а потом он ушел спать, но не успел еще раздеться, явилась Дуняша с коньяком и зельтерской, потом он раздевал ее, обжигая пальцы о раскаленное, тающее
тело.
— Его фамилия — Бауман. Гроб с
телом его стоит в Техническом училище, и сегодня черная сотня пыталась выбросить гроб. Говорят — собралось тысячи три, но там
была охрана, грузины какие-то. Стреляли.
Есть убитые.
Здесь — все другое, все фантастически изменилось, даже тесные улицы стали неузнаваемы, и непонятно
было, как могут они вмещать это мощное
тело бесконечной, густейшей толпы? Несмотря на холод октябрьского дня, на злые прыжки ветра с крыш домов, которые как будто сделались ниже, меньше, — кое-где форточки, даже окна
были открыты, из них вырывались, трепетали над толпой красные куски материи.
А через несколько минут он уже машинально соображал: «Бывшие люди», прославленные модным писателем и модным театром, несут на кладбище
тело потомка старинной дворянской фамилии, убитого солдатами бессильного, бездарного царя». В этом
было нечто и злорадное, и возмущавшее.
Сходить в кабинет за книгой мешала лень, вызванная усталостью, теплом и необыкновенной тишиной; она как будто всасывалась во все поры
тела и сегодня
была доступна не только слуху, но и вкусу — терпкая, горьковатая.
Это
была очень неприятная мысль. Самгин закутался пледом и отдал
тело свое успокоительной инерции толчков и покачиваний. Разбудил его кондуктор, открыв дверь...