Неточные совпадения
— Совершенно согласен, — сказал
редактор, склонив голову; кисточки шнурка выскочили из-за жилета и повисли над тарелкой,
редактор торопливо тупенькими красными пальцами заткнул их на место.
Климу казалось, что самое замечательное на обширном лице
редактора — его нижняя, обиженно отвисшая губа лиловатого цвета.
Говорил
редактор не спеша, очень внятно, немного заикаясь, пред гласными он как бы ставил апостроф...
Где-то очень близко, точно из пушки выстрелили в деревянный дом, — грохнуло и оглушительно затрещало,
редактор неодобрительно взглянул в окно и сообщил...
Самгин молча пожал плечами, ему показалось, что губа
редактора отвисла еще более обиженно.
— Подумаю, — тихо ответил Клим. Все уже было не интересно и не нужно — Варавка,
редактор, дождь и гром. Некая сила, поднимая, влекла наверх. Когда он вышел в прихожую, зеркало показало ему побледневшее лицо, сухое и сердитое. Он снял очки, крепко растерев ладонями щеки, нашел, что лицо стало мягче, лиричнее.
Редактор молча и согласно кивал шлифованной головой, и лиловая губа его отвисала еще более обиженно.
— Вы, Тимофей Степанович, правильно примечаете: в молодом нашем поколении велик назревает раскол. Надо ли сердиться на это? — спросил он, улыбаясь янтарными глазками, и сам же ответил в сторону
редактора...
Он передохнул, быстрее заиграл пальчиками и обласкал
редактора улыбочкой,
редактор подобрал нижнюю губу, а верхнюю вытянул по прямой линии, от этого лицо его стало короче, но шире и тоже как бы улыбнулось, за стеклами очков пошевелились бесформенные, мутные пятна.
— Да, — сказал
редактор и, сняв очки, обнаружил под ними кроткие глаза с расплывшимися зрачками сиреневого цвета.
— Кушайте, — угощала она
редактора, Инокова, Робинзона и одним пальцем подвигала им тарелки с хлебом, маслом, сыром, вазочки с вареньем. Называя Спивак Лизой, она переглядывалась с нею взглядом единомышленницы. А Спивак оживленно спорила со всеми, с Иноковым — чаще других, вероятно, потому, что он ходил вокруг нее, как теленок, привязанный за веревку на кол.
Иноков был зловеще одет в черную, суконную рубаху, подпоясанную широким ремнем, черные брюки его заправлены в сапоги; он очень похудел и, разглядывая всех сердитыми глазами, часто, вместе с Робинзоном, подходил к столу с водками. И всегда за ними боком, точно краб, шел
редактор. Клим дважды слышал, как он говорил фельетонисту вполголоса...
У стола командовал писатель Катин. Он — не постарел, только на висках явились седенькие язычки волос и на упругих щечках узоры красных жилок. Он мячиком катался из угла в угол, ловил людей, тащил их к водке и оживленно, тенорком, подшучивал над
редактором...
Вдова нотариуса Казакова, бывшая курсистка, деятельница по внешкольному воспитанию, женщина в пенсне, с красивым и строгим лицом, доказывала
редактору, что теории Песталоцци и Фребеля неприменимы в России.
Капитан Горталов, бывший воспитатель в кадетском корпусе, которому запретили деятельность педагога, солидный краевед, талантливый цветовод и огородник, худощавый, жилистый, с горячими глазами, доказывал
редактору, что протуберанцы являются результатом падения твердых тел на солнце и расплескивания его массы, а у чайного стола крепко сидел Радеев и говорил дамам...
— Корреспонденций моих — не печатают.
Редактор, старый мерин, пишет мне, что я слишком подчеркиваю отрицательные стороны, а это не нравится цензору. Учит: всякая критика должна исходить из некоторой общей идеи и опираться на нее. А черт ее найдет, эту общую идею!
Говоря, он чертил вставкой для пера восьмерки по клеенке, похожей на географическую карту, и прислушивался к шороху за дверями в кабинет
редактора, там как будто кошка играла бумагой.
Белые, пожелтевшие от старости двери кабинета распахнулись, и
редактор, взмахнув полосками бумаги, закричал...
Клим уже знал, что газетная латынь была слабостью
редактора, почти каждую статью его пестрили словечки: ab ovo, о tempora, о mores! dixi, testimonium paupertatis [Ab ovo — букв. «от яйца» — с самого начала; о tempora, о mores! — о времена, о нравы! dixi — я сказал; testimonium paupertatis — букв. «свидетельство о бедности» (употребляется в значении скудоумия).] и прочее, излюбленное газетчиками.
За спиной
редактора стоял шкаф, тесно набитый книгами, в стеклах шкафа отражалась серая спина, круглые, бабьи плечи, тускло блестел голый затылок, казалось, что в книжном шкафе заперт двойник
редактора.
Запах типографской краски наполнял маленькую комнату, засоренную газетами. Под полом ее неумолкаемо гудело, равномерно топало какое-то чудовище.
Редактор устало вздохнул.
— Это о выставке? — спросил он, отгоняя рукописью Клима дерзкую муху, она упрямо хотела сесть на висок
редактора, напиться пота его. — Иноков оказался совершенно неудачным корреспондентом, — продолжал он, шлепнув рукописью по виску своему, и сморщил лицо, следя, как муха ошалело носится над столом. — Он — мизантроп, Иноков, это у него, вероятно, от запоров. Психиатр Ковалевский говорил мне, что Тимон Афинский страдал запорами и что это вообще признак…
Удачно прихлопнув муху рукописью, он облегченно вздохнул, приподнял губу и немножко растянул ее; Самгин понял, что
редактор улыбается.
— Преувеличиваешь, — пробормотал
редактор, читая одним глазом чью-то рукопись, а другим следя за новой надоедливой мухой.
Робинзон хотел сказать что-то, спрыгнул с подоконника, снова закашлялся и плюнул в корзину с рваной бумагой, —
редактор покосился на корзину, отодвинул ее ногой и сказал с досадой, ткнув кнопку звонка...
Вошел Дронов,
редактор возвел глаза над очками.
Дронов, стоя у косяка двери, глядя через голову
редактора, говорил...
— О регенте спросите регента. А я, кажется, поеду на Камчатку, туда какие-то свиньи собираются золото искать. Надоела мне эта ваша словесность, Робинзон, надоел преподобный
редактор, шум и запах несчастных машин типографии — все надоело!
—
Редактор везет отчима твоего в городские головы, а воображает себя преобразователем России, болван.
Это раздражение не умиротворяли и солидные речи
редактора. Вслушиваясь в споры,
редактор распускал и поднимал губу, тихонько двигаясь на стуле, усаживался все плотнее, как бы опасаясь, что стул выскочит из-под него. Затем он говорил отчетливо, предостерегающим тоном...
Самгину казалось, что
редактор говорит умно, но все-таки его словесность похожа на упрямый дождь осени и вызывает желание прикрыться зонтиком.
Редактора слушали не очень почтительно, и он находил только одного единомышленника — Томилина, который, с мужеством пожарного, заливал пламень споров струею холодных слов.
Клим видел, что Томилина и здесь не любят и даже все, кроме
редактора, как будто боятся его, а он, чувствуя это, явно гордился, и казалось, что от гордости медная проволока его волос еще более топырится. Казалось также, что он говорит еретические фразы нарочно, из презрения к людям.
Клим Самгин был согласен с Дроновым, что Томилин верно говорит о гуманизме, и Клим чувствовал, что мысли учителя, так же, как мысли
редактора, сродны ему. Но оба они не возбуждали симпатий, один — смешной, в другом есть что-то жуткое. В конце концов они, как и все другие в редакции, тоже раздражали его чем-то; иногда он думал, что это «что-то» может быть «избыток мудрости».
Козлов приносил в редакцию написанные на квадратных листочках бумаги очень мелким почерком и канцелярским слогом очерки по истории города, но
редактор редко печатал его труды, находя их нецензурными или неинтересными.
— Вот собираются в редакции местные люди: Европа, Европа! И поносительно рассказывают иногородним, то есть
редактору и длинноязычной собратии его, о жизни нашего города. А душу его они не чувствуют, история города не знакома им, отчего и раздражаются.
—
Редактор разрешил мне уничтожить все стихи, которые не будут напечатаны.
— Да, вот и вас окрестили, — сказал
редактор, крепко пожимая руку Самгина, и распустил обиженную губу свою широкой улыбкой. Робинзон радостно сообщил, что его обыскивали трижды, пять с половиной месяцев держали в тюрьме, полтора года в ссылке, в Уржуме.
Мрачный тон статьи позволял думать, что в ней глубоко скрыта от цензора какая-то аллегория, а по начальной фразе Самгин понял, что статья написана
редактором, это он довольно часто начинал свои гражданские жалобы фразой, осмеянной еще в шестидесятых годах: «В настоящее время, когда».
Один из его фельетонов был сплошь написан излюбленными
редактором фразами, поговорками, цитатами: «Уж сколько раз твердили миру», — начинался фельетон стихом басни Крылова, и, перечислив избитыми словами все то, о чем твердили миру, Робинзон меланхолически заканчивал перечень: «А Васька слушает да ест».
Последняя фраза спрашивала
редактора или цензора...
— Газета? Чепуха — газета! Там какие-то попы проповеди печатают, а
редактор — благочинный. Нет, брат, Россия до серьезной, деловой прессы не дожила.
И, когда Варвара назвала фамилию
редактора бойкой газеты, ему стало грустно.
— Как живем? Да — все так же.
Редактор — плачет, потому что ни люди, ни события не хотят считаться с ним. Робинзон — уходит от нас, бунтует, говорит, что газета глупая и пошлая и что ежедневно, под заголовком, надобно печатать крупным шрифтом: «Долой самодержавие». Он тоже, должно быть, скоро умрет…
—
Редактор морщится и от твоих заметок, находит, что ты слишком мягок с декадентами, символистами — как их там?
— Это мне одна актриса подарила, я ведь теперь и отдел театра веду. Правдин объявился марксистом, и
редактор выжил его. Камень — настоящий сапфирчик. Ну, а ты — как?
Появление
редактора избавило Самгина от необходимости отвечать.
— Здравствуйте! — сказал
редактор, сняв шляпу, и сообщил: — Жарко!
Он мог бы не говорить этого, череп его блестел, как тыква, окропленная росою. В кабинете
редактор вытер лысину, утомленно сел за стол, вздохнув, открыл средний ящик стола и положил пред Самгиным пачку его рукописей, — все это, все его жесты Клим видел уже не раз.
Самгин, сделав равнодушное лицо, молча злился, возражать
редактору он не хотел, считая это ниже своего достоинства. На улицу вышли вместе, там
редактор, протянув руку Самгину, сказал...