Неточные совпадения
Туго застегнутый
в длинненький, ниже колен, мундирчик, Дронов похудел, подобрал живот и, гладко остриженный, стал похож на карлика-солдата. Разговаривая
с Климом, он распахивал полы мундира, совал руки
в карманы, широко раздвигал ноги и, вздернув розовую пуговку носа, спрашивал...
Он поздоровался
с ним небрежно, сунув ему руку и тотчас же спрятав ее
в карман; он снисходительно улыбнулся
в лицо врага и, не сказав ему ни слова, пошел прочь.
Дядя Яков действительно вел себя не совсем обычно. Он не заходил
в дом, здоровался
с Климом рассеянно и как
с незнакомым; он шагал по двору, как по улице, и, высоко подняв голову, выпятив кадык, украшенный седой щетиной, смотрел
в окна глазами чужого. Выходил он из флигеля почти всегда
в полдень,
в жаркие часы, возвращался к вечеру, задумчиво склонив голову, сунув руки
в карманы толстых брюк цвета верблюжьей шерсти.
Затем он вспомнил, что
в кармане его лежит письмо матери, полученное днем; немногословное письмо это, написанное
с алгебраической точностью, сообщает, что культурные люди обязаны работать, что она хочет открыть
в городе музыкальную школу, а Варавка намерен издавать газету и пройти
в городские головы. Лидия будет дочерью городского головы. Возможно, что, со временем, он расскажет ей роман
с Нехаевой; об этом лучше всего рассказать
в комическом тоне.
Надоедал Климу студент Попов; этот голодный человек неутомимо бегал по коридорам, аудиториям, руки его судорожно, как вывихнутые, дергались
в плечевых суставах; наскакивая на коллег, он выхватывал из
карманов заношенной тужурки письма, гектографированные листки папиросной бумаги и бормотал, втягивая
в себя звук
с...
— Махорку курить нельзя здесь? — тихонько спросил он Клима; Самгин предложил ему отойти к окну, открытому
в сад, и сам отошел
с ним. Там, вынув из
кармана кисет, бумагу, Иноков свернул собачью ножку, закурил, помахал
в воздухе спичкой, гася ее, и сказал со вздохом...
Мать сидела против него, как будто позируя портретисту. Лидия и раньше относилась к отцу не очень ласково, а теперь говорила
с ним небрежно, смотрела на него равнодушно, как на человека, не нужного ей. Тягостная скука выталкивала Клима на улицу. Там он видел, как пьяный мещанин покупал у толстой, одноглазой бабы куриные яйца, брал их из лукошка и, посмотрев сквозь яйцо на свет, совал
в карман, приговаривая по-татарски...
Одно яйцо он положил мимо
кармана и топтал его, под подошвой грязного сапога чмокала яичница. Пред гостиницей «Москва
с но» на обломанной вывеске сидели голуби, заглядывая
в окошко,
в нем стоял черноусый человек без пиджака и, посвистывая, озабоченно нахмурясь, рассматривал, растягивал голубые подтяжки. Старушка
с ласковым лицом, толкая пред собою колясочку,
в которой шевелились, ловя воздух, игрушечные, розовые ручки, старушка, задев Клима колесом коляски, сердито крикнула...
Клим достал из
кармана очки, надел их и увидал, что дьякону лет за сорок, а лицо у него такое,
с какими изображают на иконах святых пустынников. Еще более часто такие лица встречаются у торговцев старыми вещами, ябедников и скряг, а
в конце концов память создает из множества подобных лиц назойливый образ какого-то как бы бессмертного русского человека.
Впереди его и несколько ниже,
в кустах орешника, появились две женщины, одна — старая, сутулая, темная, как земля после дождя; другая — лет сорока, толстуха,
с большим, румяным лицом. Они сели на траву, под кусты, молодая достала из
кармана полубутылку водки, яйцо и огурец, отпила немного из горлышка, передала старухе бутылку, огурец и, очищая яйцо, заговорила певуче, как рассказывают сказки...
— Макаров — ругает ее. Ушел, маньяк. Я ей орхидеи послал, — бормотал он, смяв папиросу
с огнем
в руке, ожег ладонь, посмотрел на нее, сунул
в карман и снова предложил...
Пред Самгиным встал Тагильский.
С размаха надев на голову медный шлем, он сжал кулаки и начал искать ими
карманов в куртке; нашел, спрятал кулаки и приподнял плечи; розовая шея его потемнела, звучно чмокнув, он забормотал что-то, но его заглушил хохот Кутузова и еще двух-трех людей. Потом Кутузов сказал...
Удовлетворив просьбу, Варвара предложила ему чаю, он благодарно и
с достоинством сел ко столу, но через минуту встал и пошел по комнате, осматривая гравюры, держа руки
в карманах брюк.
Варвара неприлично и до слез хохотала, Самгин, опасаясь, что квартирант обидится, посматривал на нее укоризненно. Но Митрофанов не обижался, ему, видимо, нравилось смешить молодую женщину, он вытаскивал из
кармана руку и
с улыбкой
в бесцветных глазах разглаживал пальцем редковолосые усы.
Самгин поднял
с земли ветку и пошел лукаво изогнутой между деревьев дорогой из тени
в свет и снова
в тень. Шел и думал, что можно было не учиться
в гимназии и университете четырнадцать лет для того, чтоб ездить по избитым дорогам на скверных лошадях
в неудобной бричке,
с полудикими людями на козлах.
В голове, как медные пятаки
в кармане пальто, болтались, позванивали
в такт шагам слова...
Рядом
с Климом встал, сильно толкнув его, человек
с круглой бородкой,
в поддевке на лисьем мехе,
в каракулевой фуражке; держа руки
в карманах поддевки, он судорожно встряхивал полы ее, точно собираясь подпрыгнуть и взлететь на воздух, переступал
с ноги на ногу и довольно громко спрашивал...
А рабочие шли все так же густо, нестройно и не спеша; было много сутулых, многие держали руки
в карманах и за спиною. Это вызвало
в памяти Самгина снимок
с чьей-то картины, напечатанный
в «Ниве»: чудовищная фигура Молоха, и к ней, сквозь толпу карфагенян, идет, согнувшись, вереница людей, нанизанных на цепь, обреченных
в жертву страшному богу.
Вечером он пошел к Гогиным, не нравилось ему бывать
в этом доме, где, точно на вокзале, всегда толпились разнообразные люди. Дверь ему открыл встрепанный Алексей
с карандашом за ухом и какими-то бумагами
в кармане.
Самгин взглянул на почерк, и рука его, странно отяжелев, сунула конверт
в карман пальто. По лестнице он шел медленно, потому что сдерживал желание вбежать по ней, а придя
в номер, тотчас выслал слугу, запер дверь и, не раздеваясь, только сорвав
с головы шляпу, вскрыл конверт.
Клим промолчал, разглядывая красное от холода лицо брата. Сегодня Дмитрий казался более коренастым и еще более обыденным человеком. Говорил он вяло и как бы не то, о чем думал. Глаза его смотрели рассеянно, и он, видимо, не знал, куда девать руки, совал их
в карманы, закидывал за голову, поглаживал бока, наконец широко развел их, говоря
с недоумением...
Иногда он заглядывал
в столовую, и Самгин чувствовал на себе его острый взгляд. Когда он, подойдя к столу, пил остывший чай, Самгин разглядел
в кармане его пиджака ручку револьвера, и это ему показалось смешным. Закусив, он вышел
в большую комнату, ожидая видеть там новых людей, но люди были все те же, прибавился только один,
с забинтованной рукой на перевязи из мохнатого полотенца.
Он сунул бутылку
в карман пиджака, надел шляпу, а пальто сбросил
с плеч и перекинул через руку.
Через час Самгин шагал рядом
с ним по панели, а среди улицы за гробом шла Алина под руку
с Макаровым; за ними — усатый человек, похожий на военного
в отставке, небритый, точно
в плюшевой маске на сизых щеках,
с толстой палкой
в руке, очень потертый; рядом
с ним шагал, сунув руки
в карманы рваного пиджака, наклоня голову без шапки, рослый парень, кудрявый и весь
в каких-то театрально кудрявых лохмотьях; он все поплевывал сквозь зубы под ноги себе.
Самгин тоже простился и быстро вышел,
в расчете, что
с этим парнем безопаснее идти. На улице
в темноте играл ветер, и, подгоняемый его толчками, Самгин быстро догнал Судакова, — тот шел не торопясь, спрятав одну руку за пазуху, а другую
в карман брюк, шел быстро и пытался свистеть, но свистел плохо, — должно быть, мешала разбитая губа.
Самгин вынул из
кармана брюк часы, они показывали тридцать две минуты двенадцатого. Приятно было ощущать на ладони вескую теплоту часов. И вообще все было как-то необыкновенно, приятно-тревожно.
В небе тает мохнатенькое солнце медового цвета. На улицу вышел фельдшер Винокуров
с железным измятым ведром, со скребком, посыпал лужу крови золою, соскреб ее снова
в ведро. Сделал он это так же быстро и просто, как просто и быстро разыгралось все необыкновенное и страшное на этом куске улицы.
Тишина росла, углублялась, вызывая неприятное ощущение, — точно опускался пол, уходя из-под ног.
В кармане жилета замедленно щелкали часы, из кухни доносился острый запах соленой рыбы. Самгин открыл форточку, и, вместе
с холодом,
в комнату влетела воющая команда...
«Вероятно, Уповаева хоронят», — сообразил он, свернул
в переулок и пошел куда-то вниз, где переулок замыкала горбатая зеленая крыша церкви
с тремя главами над нею. К ней опускались два ряда приземистых, пузатых домиков, накрытых толстыми шапками снега. Самгин нашел, что они имеют некоторое сходство
с людьми
в шубах, а окна и двери домов похожи на
карманы. Толстый слой серой, холодной скуки висел над городом. Издали доплывало унылое пение церковного хора.
— И я знаю, что вы — спелись! Ну, и — будете плакать, — он матерно выругался, встал и ушел, сунув руки
в карманы. Мужик
с чугунными ногами отшвырнул гнилушку и зашипел...
Самгин решал вопрос: идти вперед или воротиться назад? Но тут из двери мастерской для починки швейных машин вышел не торопясь высокий, лысоватый человек
с угрюмым лицом,
в синей грязноватой рубахе,
в переднике; правую руку он держал
в кармане, левой плотно притворил дверь и запер ее, точно выстрелив ключом. Самгин узнал и его, — этот приходил к нему
с девицей Муравьевой.
Но спрашивал он мало, а больше слушал Марину, глядя на нее как-то подчеркнуто почтительно. Шагал по улицам мерным, легким шагом солдата, сунув руки
в карманы черного, мохнатого пальто, носил бобровую шапку
с козырьком, и глаза его смотрели из-под козырька прямо, неподвижно, не мигая. Часто посещал церковные службы и, восхищаясь пением, говорил глубоким баритоном...
Он долго и осторожно стягивал
с широких плеч старенькое пальто, очутился
в измятом пиджаке
с карманами на груди и подпоясанном широким суконным поясом, высморкался, тщательно вытер бороду платком, причесал пальцами редкие седоватые волосы, наконец не торопясь прошел
в приемную, сел к столу и — приступил к делу...
— А я — ждал, что вы спросите об этом, — откликнулся Тагильский, сунул руки
в карманы брюк, поддернул их, шагнул к двери
в столовую, прикрыл ее, сунул дымный окурок
в землю кадки
с фикусом. И, гуляя по комнате, выбрасывая коротенькие ноги смешно и важно, как петух, он заговорил, как бы читая документ...
Вот он кончил наслаждаться телятиной, аккуратно, как парижанин, собрал
с тарелки остатки соуса куском хлеба, отправил
в рот, проглотил, запил вином, благодарно пошлепал ладонями по щекам своим. Все это почти не мешало ему извергать звонкие словечки, и можно было думать, что пища, попадая
в его желудок, тотчас же переваривается
в слова. Откинув плечи на спинку стула, сунув руки
в карманы брюк, он говорил...
Открыл форточку
в окне и, шагая по комнате,
с папиросой
в зубах, заметил на подзеркальнике золотые часы Варвары, взял их, взвесил на ладони. Эти часы подарил ей он. Когда будут прибирать комнату, их могут украсть. Он положил часы
в карман своих брюк. Затем, взглянув на отраженное
в зеркале озабоченное лицо свое, открыл сумку.
В ней оказалась пудреница, перчатки, записная книжка, флакон английской соли, карандаш от мигрени, золотой браслет, семьдесят три рубля бумажками, целая горсть серебра.
Он сел, открыл на коленях у себя небольшой ручной чемодан, очень изящный,
с уголками оксидированного серебра.
В нем — несессер,
в сумке верхней его крышки — дорогой портфель,
в портфеле какие-то бумаги, а
в одном из его отделений девять сторублевок, он сунул сторублевки во внутренний
карман пиджака, а на их место положил 73 рубля. Все это он делал машинально, не оценивая: нужно или не нужно делать так? Делал и думал...
Явился Дронов, пропустив вперед себя маленькую, кругленькую даму
в пенсне,
с рыжеватыми кудряшками на голове,
с красивеньким кукольным лицом. Дронов прислушался к спору, вынул из
кармана записную книжку, зачем-то подмигнул Самгину и провозгласил...
— Был на закрытом докладе Озерова. Думцы. Редактора. Папаша Суворин и прочие, иже во святых. Промышленники, по производствам, связанным
с сельским хозяйством, — настроены празднично. А пшеница
в экспорт идет по 91 копейке,
в восьмом году продавали по рубль двадцать. — Он вытащил из
кармана записную книжку и прочитал: — «
В металлургии капитал банков 386 миллионов из общей суммы 439,
в каменноугольной — 149 из 199». Как это понимать надо?
В большой столовой со множеством фаянса на стенах Самгина слушало десятка два мужчин и дам, люди солидных объемов, только один из них, очень тощий, но
с круглым, как глобус, брюшком стоял на длинных ногах, спрятав руки
в карманах, покачивая черноволосой головою, сморщив бледное, пухлое лицо
в широкой раме черной бороды.
— Похоже, — ответил Дронов, готовясь выпить. Во внутреннем боковом
кармане пиджака, где почтенные люди прячут бумажник, Дронов носил плоскую стеклянную флягу, украшенную серебряной сеткой, а
в ней какой-то редкостный коньяк. Бережно отвинчивая стаканчик
с горлышка фляги, он бормотал...
Прихрамывая, тыкая палкой
в торцы, он перешел
с мостовой на панель, присел на каменную тумбу, достал из
кармана газету и закрыл ею лицо свое. Самгин отметил, что солдат, взглянув на него, хотел отдать ему честь, но почему-то раздумал сделать это.
— Вероятно, то, что думает. — Дронов сунул часы
в карман жилета, руки —
в карманы брюк. — Тебе хочется знать, как она со мной?
С глазу на глаз она не удостоила побеседовать. Рекомендовала меня своим как-то так: человек не совсем плохой, но совершенно бестолковый. Это очень понравилось ведьмину сыну, он чуть не задохнулся от хохота.
— Что ты — спал? — хрипло спросил Дронов, задыхаясь, кашляя; уродливо толстый,
с выпученным животом, он, расстегивая пальто, опустив к ногам своим тяжелый пакет, начал вытаскивать из
карманов какие-то свертки, совать их
в руки Самгина. — Пища, — объяснил он, вешая пальто. — Мне эта твоя толстая дурында сказала, что у тебя ни зерна нет.