Неточные совпадения
Тяжелый
нос бабушки обиженно краснел, и она уплывала медленно, как облако на закате солнца. Всегда в руке ее французская книжка
с зеленой шелковой закладкой, на закладке вышиты черные слова...
В комнате, ярко освещенной большой висячей лампой, полулежала в широкой постели, среди множества подушек, точно в сугробе снега, черноволосая женщина
с большим
носом и огромными глазами на темном лице.
Глафира Исаевна брала гитару или другой инструмент, похожий на утку
с длинной, уродливо прямо вытянутой шеей; отчаянно звенели струны, Клим находил эту музыку злой, как все, что делала Глафира Варавка. Иногда она вдруг начинала петь густым голосом, в
нос и тоже злобно. Слова ее песен были странно изломаны, связь их непонятна, и от этого воющего пения в комнате становилось еще сумрачней, неуютней. Дети, забившись на диван, слушали молча и покорно, но Лидия шептала виновато...
Жадность была самым заметным свойством Дронова;
с необыкновенной жадностью он втягивал мокреньким
носом воздух, точно задыхаясь от недостатка его.
Туго застегнутый в длинненький, ниже колен, мундирчик, Дронов похудел, подобрал живот и, гладко остриженный, стал похож на карлика-солдата. Разговаривая
с Климом, он распахивал полы мундира, совал руки в карманы, широко раздвигал ноги и, вздернув розовую пуговку
носа, спрашивал...
Избалованный ласковым вниманием дома, Клим тяжко ощущал пренебрежительное недоброжелательство учителей. Некоторые были физически неприятны ему: математик страдал хроническим насморком, оглушительно и грозно чихал, брызгая на учеников, затем со свистом выдувал воздух
носом, прищуривая левый глаз; историк входил в класс осторожно, как полуслепой, и подкрадывался к партам всегда
с таким лицом, как будто хотел дать пощечину всем ученикам двух первых парт, подходил и тянул тоненьким голосом...
Жена, кругленькая, розовая и беременная, была неистощимо ласкова со всеми. Маленьким, но милым голосом она, вместе
с сестрой своей, пела украинские песни. Сестра, молчаливая,
с длинным
носом, жила прикрыв глаза, как будто боясь увидеть нечто пугающее, она молча, аккуратно разливала чай, угощала закусками, и лишь изредка Клим слышал густой голос ее...
Затем, вспомнив покрасневший
нос матери, он вспомнил ее фразы, которыми она в прошлый его приезд на дачу обменялась
с Варавкой, здесь, на террасе.
На висках, на выпуклом лбу Макарова блестел пот,
нос заострился, точно у мертвого, он закусил губы и крепко закрыл глаза. В ногах кровати стояли Феня
с медным тазом в руках и Куликова
с бинтами,
с марлей.
Резким жестом Марина взяла
с тарелки, из-под
носа его, сухарь, обильно смазала маслом, вареньем и стала грызть, широко открывая рот, чтоб не пачкать тугие губы малинового цвета; во рту ее грозно блестели крупные, плотно составленные зубы.
Отрицательный ответ удивил его, он снял
с унылого
носа дымчатое пенсне и, покашливая, мигая, посмотрел в лицо Клима опухшими глазами так, точно спрашивал...
Сосед Клима, худощавый студент
с большим
носом на изрытом оспой лице, пробормотал, заикаясь...
В серой, цвета осеннего неба, шубке, в странной шапочке из меха голубой белки, сунув руки в муфту такого же меха, она была подчеркнуто заметна. Шагала расшатанно, идти в ногу
с нею было неудобно. Голубой, сверкающий воздух жгуче щекотал ее ноздри, она прятала
нос в муфту.
Белый пепел падал на лицо и быстро таял, освежая кожу, Клим сердито сдувал капельки воды
с верхней губы и
носа, ощущая, что несет в себе угнетающую тяжесть, жуткое сновидение, которое не забудется никогда.
Все молчали, глядя на реку: по черной дороге бесшумно двигалась лодка, на
носу ее горел и кудряво дымился светец, черный человек осторожно шевелил веслами, а другой,
с длинным шестом в руках, стоял согнувшись у борта и целился шестом в отражение огня на воде; отражение чудесно меняло формы, становясь похожим то на золотую рыбу
с множеством плавников, то на глубокую, до дна реки, красную яму, куда человек
с шестом хочет прыгнуть, но не решается.
Маленький пианист в чесунчовой разлетайке был похож на нетопыря и молчал, точно глухой, покачивая в такт словам женщин унылым
носом своим. Самгин благосклонно пожал его горячую руку, было так хорошо видеть, что этот человек
с лицом, неискусно вырезанным из желтой кости, совершенно не достоин красивой женщины, сидевшей рядом
с ним. Когда Спивак и мать обменялись десятком любезных фраз, Елизавета Львовна, вздохнув, сказала...
Под ветлой стоял Туробоев, внушая что-то уряднику, держа белый палец у его
носа. По площади спешно шагал к ветле священник
с крестом в руках, крест сиял, таял, освещая темное, сухое лицо. Вокруг ветлы собрались плотным кругом бабы, урядник начал расталкивать их, когда подошел поп, — Самгин увидал под ветлой парня в розовой рубахе и Макарова на коленях перед ним.
Тесной группой шли политические, человек двадцать, двое — в очках, один — рыжий, небритый, другой — седой, похожий на икону Николая Мирликийского, сзади их покачивался пожилой человек
с длинными усами и красным
носом; посмеиваясь, он что-то говорил курчавому парню, который шел рядом
с ним, говорил и показывал пальцем на окна сонных домов.
Другой актер был не важный: лысенький,
с безгубым ртом, в пенсне на
носу, загнутом, как у ястреба; уши у него были заячьи, большие и чуткие. В сереньком пиджачке, в серых брючках на тонких ногах
с острыми коленями, он непоседливо суетился, рассказывал анекдоты, водку пил сладострастно, закусывал только ржаным хлебом и, ехидно кривя рот, дополнял оценки важного актера тоже тремя словами...
А прежде чем положить хлеб
с луком в рот, он, сморщив ноздри длинного
носа, понюхал хлеб, как цветок.
Вслед за этим он втолкнул во двор Маракуева, без фуражки,
с растрепанными волосами,
с темным лицом и засохшей рыжей царапиной от уха к
носу. Держался Маракуев неестественно прямо, смотрел на Макарова тусклым взглядом налитых кровью глаз и хрипло спрашивал сквозь зубы...
Против него твердо поместился, разложив локти по столу, пожилой, лысоватый человек,
с большим лицом и очень сильными очками на мягком
носу, одетый в серый пиджак, в цветной рубашке «фантазия»,
с черным шнурком вместо галстука. Он сосредоточенно кушал и молчал. Варавка, назвав длинную двойную фамилию, прибавил...
Человек в бархатной куртке,
с пышным бантом на шее,
с большим
носом дятла и чахоточными пятнами на желтых щеках негромко ворчал...
Иноков только что явился откуда-то из Оренбурга, из Тургайской области, был в Красноводске, был в Персии. Чудаковато одетый в парусину, серый, весь как бы пропыленный до костей, в сандалиях на босу ногу, в широкополой, соломенной шляпе, длинноволосый, он стал похож на оживший портрет Робинзона Крузо
с обложки дешевого издания этого евангелия непобедимых. Шагая по столовой журавлиным шагом, он сдирал ногтем беленькие чешуйки кожи
с обожженного
носа и решительно говорил...
Сегодня она была особенно похожа на цыганку: обильные, курчавые волосы, которые она никогда не могла причесать гладко, суховатое, смуглое лицо
с горячим взглядом темных глаз и длинными ресницами, загнутыми вверх, тонкий
нос и гибкая фигура в юбке цвета бордо, узкие плечи, окутанные оранжевой шалью
с голубыми цветами.
В углу террасы одиноко скучала над пустой вазочкой для мороженого большая женщина
с двойным подбородком,
с лицом в форме дыни и темными усами под чужим, ястребиным
носом.
Ему иногда казалось, что оригинальность — тоже глупость, только одетая в слова, расставленные необычно. Но на этот раз он чувствовал себя сбитым
с толку: строчки Инокова звучали неглупо, а признать их оригинальными — не хотелось. Вставляя карандашом в кружки о и а глаза,
носы, губы, Клим снабжал уродливые головки ушами, щетиной волос и думал, что хорошо бы высмеять Инокова, написав пародию: «Веснушки и стихи». Кто это «сударыня»? Неужели Спивак? Наверное. Тогда — понятно, почему он оскорбил регента.
Только один из воров, седовласый человек
с бритым лицом актера,
с дряблым
носом и усталым взглядом темных глаз, неприлично похожий на одного из членов суда, настойчиво, но безнадежно пытался выгородить своих товарищей.
Было очень шумно, дымно, невдалеке за столом возбужденный еврей
с карикатурно преувеличенным
носом непрерывно шевелил всеми десятью пальцами рук пред лицом бородатого русского, курившего сигару, еврей тихо,
с ужасом на лице говорил что-то и качался на стуле, встряхивал кудрявой головою.
Лицо у нее широкое,
с большим ртом без губ,
нос приплюснутый, на скуле под левым глазом бархатное родимое пятно.
«Что же я тут буду делать
с этой?» — спрашивал он себя и, чтоб не слышать отца, вслушивался в шум ресторана за окном. Оркестр перестал играть и начал снова как раз в ту минуту, когда в комнате явилась еще такая же серая женщина, но моложе, очень стройная,
с четкими формами, в пенсне на вздернутом
носу. Удивленно посмотрев на Клима, она спросила, тихонько и мягко произнося слова...
В пестрой ситцевой рубахе, в измятом, выцветшем пиджаке, в ботинках, очень похожих на башмаки деревенской бабы, он имел вид небогатого лавочника. Волосы подстрижены в скобку, по-мужицки; широкое, обветренное лицо
с облупившимся
носом густо заросло темной бородою, в глазах светилось нечто хмельное и как бы даже виноватое.
Ночные женщины кошмарно навязчивы, фантастичны, каждая из них обещает наградить прогрессивным параличом, а одна — высокая, тощая, в невероятной шляпе, из-под которой торчал большой, мертвенно серый
нос, — долго шла рядом
с Климом, нашептывая...
В ее комнате стоял тяжелый запах пудры, духов и от обилия мебели было тесно, как в лавочке старьевщика. Она села на кушетку, приняв позу Юлии Рекамье
с портрета Давида, и спросила об отце. Но, узнав, что Клим застал его уже без языка, тотчас же осведомилась, произнося слова в
нос...
Тугое лицо ее лоснилось радостью, и она потягивала воздух
носом, как бы обоняя приятнейший запах. На пороге столовой явился Гогин, очень искусно сыграл на губах несколько тактов марша, затем надул одну щеку, подавил ее пальцем, и из-под его светленьких усов вылетел пронзительный писк. Вместе
с Гогиным пришла девушка
с каштановой копной небрежно перепутанных волос над выпуклым лбом; бесцеремонно глядя в лицо Клима золотистыми зрачками, она сказала...
Явился писатель Никодим Иванович, тепло одетый в толстый, коричневый пиджак, обмотавший шею клетчатым кашне; покашливая в рукав, он ходил среди людей, каждому уступая дорогу и поэтому всех толкал. Обмахиваясь веером, вошла Варвара под руку
с Татьяной; спросив чаю, она села почти рядом
с Климом, вытянув чешуйчатые ноги под стол. Тагильский торопливо надел измятую маску
с облупившимся
носом, а Татьяна, кусая бутерброд, сказала...
Через несколько минут он растянулся на диване и замолчал; одеяло на груди его волнообразно поднималось и опускалось, как земля за окном. Окно то срезало верхушки деревьев, то резало деревья под корень; взмахивая ветвями, они бежали прочь. Самгин смотрел на крупный, вздернутый
нос, на обнаженные зубы Стратонова и представлял его в деревне Тарасовке, пред толпой мужиков. Не поздоровилось бы печнику при встрече
с таким барином…
— Нет, иногда захожу, — неохотно ответил Стратонов. — Но, знаете, скучновато. И — между нами — «блажен муж, иже не иде на совет нечестивых», это так! Но дальше я не согласен. Или вы стоите на пути грешных, в целях преградить им путь, или — вы идете в ногу
с ними. Вот-с. Прейс — умница, — продолжал он, наморщив
нос, — умница и очень знающий человек, но стадо, пасомое им, — это все разговорщики, пустой народ.
Он человек среднего роста, грузный, двигается осторожно и почти каждое движение сопровождает покрякиванием. У него, должно быть, нездоровое сердце, под добрыми серого цвета глазами набухли мешки. На лысом его черепе, над ушами, поднимаются, как рога, седые клочья, остатки пышных волос; бороду он бреет; из-под мягкого
носа его уныло свисают толстые, казацкие усы, под губою — остренький хвостик эспаньолки. К Алексею и Татьяне он относится
с нескрываемой, грустной нежностью.
По тротуару величественно плыл большой коричневый ком сгущенной скуки, — пышно одетая женщина вела за руку мальчика в матроске, в фуражке
с лентами; за нею шел клетчатый человек, похожий на клоуна, и шумно сморкался в платок, дергая себя за
нос.
Один из штатских, тощий, со сплюснутым лицом и широким
носом, сел рядом
с Самгиным, взял его портфель, взвесил на руке и, положив портфель в сетку, протяжно, воющим звуком, зевнул. Старичок
с медалью заволновался, суетливо закрыл окно, задернул занавеску, а усатый спросил гулко...
Под Москвой, на даче одного либерала, была устроена вечеринка
с участием модного писателя, дубоватого человека
с неподвижным лицом, в пенсне на деревянном
носу.
С кладбища Клим ехал в карете
с матерью и Спивак; мать устало и зачем-то в
нос жаловалась...
Являлся чиновник особых поручений при губернаторе Кианский, молодой человек в носках одного цвета
с галстуком, фиолетовый протопоп Славороссов; благообразный, толстенький тюремный инспектор Топорков, человек
с голым черепом, похожим на огромную, уродливую жемчужину «барок»,
с невидимыми глазами на жирненьком лице и
с таким же, почти невидимым,
носом, расплывшимся между розовых щечек, пышных, как у здорового ребенка.
Заседали у Веры Петровны, обсуждая очень трудные вопросы о борьбе
с нищетой и пагубной безнравственностью нищих. Самгин
с недоумением, не совсем лестным для этих людей и для матери, убеждался, что она в обществе «Лишнее — ближнему» признана неоспоримо авторитетной в практических вопросах. Едва только добродушная Пелымова, всегда торопясь куда-то, давала слишком широкую свободу чувству заботы о ближних, Вера Петровна говорила в
нос, охлаждающим тоном...
Две комнаты своей квартиры доктор сдавал: одну — сотруднику «Нашего края» Корневу, сухощавому человеку
с рыжеватой бородкой, детскими глазами и походкой болотной птицы, другую — Флерову, человеку лет сорока, в пенсне на остром
носу,
с лицом, наскоро слепленным из мелких черточек и тоже сомнительно украшенным редкой, темной бородкой.
Самгин осторожно оглянулся. Сзади его стоял широкоплечий, высокий человек
с большим, голым черепом и круглым лицом без бороды, без усов. Лицо масляно лоснилось и надуто, как у больного водянкой, маленькие глаза светились где-то посредине его, слишком близко к ноздрям широкого
носа, а рот был большой и без губ, как будто прорезан ножом. Показывая белые, плотные зубы, он глухо трубил над головой Самгина...
Теперь, когда попу, точно на смех, грубо остригли космы на голове и бороду, — обнаружилось раздерганное, темненькое, почти синее лицо, черные зрачки, застывшие в синеватых, масляных белках, и большой
нос, прямой,
с узкими ноздрями, и сдвинутый влево, отчего одна половина лица казалась больше другой.
— Наши сведения — полнейшее ничтожество, шарлатан! Но — ведь это еще хуже, если ничтожество, ху-же! Ничтожество — и водит за
нос департамент полиции, градоначальника, десятки тысяч рабочих и — вас, и вас тоже! — горячо прошипел он, ткнув пальцем в сторону Самгина, и снова бросил руки на стол, как бы чувствуя необходимость держаться за что-нибудь. — Невероятно! Не верю-с! Не могу допустить! — шептал он, и его подбрасывало на стуле.
— Тут, знаешь, убивали, — сказала она очень оживленно. В зеленоватом шерстяном платье,
с волосами, начесанными на уши,
с напудренным
носом, она не стала привлекательнее, но оживление все-таки прикрашивало ее. Самгин видел, что это она понимает и ей нравится быть в центре чего-то. Но он хорошо чувствовал за радостью жены и ее гостей — страх.