Неточные совпадения
Был один из тех сказочных вечеров, когда русская зима
с покоряющей, вельможной щедростью развертывает все свои холодные красоты. Иней
на деревьях сверкал розоватым хрусталем, снег искрился радужной пылью самоцветов, за лиловыми лысинами речки, оголенной ветром,
на лугах лежал пышный парчовый покров, а над ним — синяя тишина, которую, казалось, ничто и никогда не поколеблет. Эта чуткая тишина обнимала все видимое, как бы ожидая, даже требуя, чтоб сказано было нечто особенно значительное.
Шагая по тепленьким, озорниковато запутанным переулкам, он обдумывал, что скажет Лидии, как будет вести себя, беседуя
с нею; разглядывал пестрые, уютные домики
с ласковыми окнами,
с цветами
на подоконниках. Над заборами поднимались к солнцу ветви
деревьев, в воздухе чувствовался тонкий, сладковатый запах только что раскрывшихся почек.
«Плачет. Плачет», — повторял Клим про себя. Это было неожиданно, непонятно и удивляло его до немоты. Такой восторженный крикун, неутомимый спорщик и мастер смеяться, крепкий, красивый парень, похожий
на удалого деревенского гармониста, всхлипывает, как женщина, у придорожной канавы, под уродливым
деревом,
на глазах бесконечно идущих черных людей
с папиросками в зубах. Кто-то мохнатый, остановясь
на секунду за маленькой нуждой, присмотрелся к Маракуеву и весело крикнул...
Вскочив
с постели, она быстро прошла по комнате, по густым и важным теням
деревьев на полу.
—
С неделю тому назад сижу я в городском саду
с милой девицей, поздно уже, тихо, луна катится в небе, облака бегут, листья падают
с деревьев в тень и свет
на земле; девица, подруга детских дней моих, проститутка-одиночка, тоскует, жалуется, кается, вообще — роман, как следует ему быть. Я — утешаю ее: брось, говорю, перестань! Покаяния двери легко открываются, да — что толку?.. Хотите выпить? Ну, а я — выпью.
В кошомной юрте сидели
на корточках девять человек киргиз чугунного цвета; семеро из них
с великой силой дули в длинные трубы из какого-то глухого к музыке
дерева; юноша,
с невероятно широким переносьем и черными глазами где-то около ушей, дремотно бил в бубен, а игрушечно маленький старичок
с лицом, обросшим зеленоватым мохом, ребячливо колотил руками по котлу, обтянутому кожей осла.
Несколько человек бросились
на землю, как будто
с разбега по воздуху, они, видимо, хотели перенестись через ожившую груду жердей и тесин, но
дерево, содрогаясь, как ноги паука, ловило падающих, тискало их.
Раскрашенный в цвета осени, сад был тоже наполнен красноватой духотой; уже несколько дней жара угрожала дождями, но ветер разгонял облака и, срывая желтый лист
с деревьев, сеял
на город пыль.
Являлся женоподобно красивый иконописец из мастерской Рогожина Павел Одинцов и лысоватый, непоседливый резчик по
дереву Фомин, человек неопределенного возраста, тощий,
с лицом крысы,
с волосатой бородавкой
на правой щеке и близоруко прищуренными, но острыми глазами.
— Он нам замечательно рассказывал, прямо — лекции читал о том, сколько сорных трав зря сосет землю, сколько дешевого
дерева, ольхи, ветлы, осины, растет бесполезно для нас. Это, говорит, все паразиты, и надобно их истребить
с корнем. Дескать, там, где растет репей, конский щавель, крапива, там подсолнухи и всякая овощь может расти, а
на месте
дерева, которое даже для топлива — плохо, надо сажать поделочное, ценное — дуб, липу, клен. Произрастание, говорит, паразитов неразумно допускать, неэкономично.
Самгин поднял
с земли ветку и пошел лукаво изогнутой между
деревьев дорогой из тени в свет и снова в тень. Шел и думал, что можно было не учиться в гимназии и университете четырнадцать лет для того, чтоб ездить по избитым дорогам
на скверных лошадях в неудобной бричке,
с полудикими людями
на козлах. В голове, как медные пятаки в кармане пальто, болтались, позванивали в такт шагам слова...
Там,
на востоке, поднимались тяжко синие тучи, отемняя серую полосу дороги, и, когда лошади пробегали мимо одиноких
деревьев, казалось, что
с голых веток сыплется темная пыль.
Через несколько минут он растянулся
на диване и замолчал; одеяло
на груди его волнообразно поднималось и опускалось, как земля за окном. Окно то срезало верхушки
деревьев, то резало
деревья под корень; взмахивая ветвями, они бежали прочь. Самгин смотрел
на крупный, вздернутый нос,
на обнаженные зубы Стратонова и представлял его в деревне Тарасовке, пред толпой мужиков. Не поздоровилось бы печнику при встрече
с таким барином…
Раза два мелькнул
на дворе Дунаев,
с его незабываемой улыбочкой в курчавой бороде, которая стала еще более густой и точно вырезанной из
дерева.
— Куда они идут? — шепотом спросила Варвара, прижимаясь к Самгину; он посторонился, глядя, как пожарные, сняв
с телеги лома, пошли
на баррикаду. Застучали частые удары, затрещало, заскрипело
дерево.
Не пожелав остаться
на прения по докладу, Самгин пошел домой.
На улице было удивительно хорошо, душисто, в небе, густо-синем, таяла серебряная луна,
на мостовой сверкали лужи,
с темной зелени
деревьев падали голубые капли воды; в домах открывались окна. По другой стороне узкой улицы шагали двое, и один из них говорил...
К этой неприятной для него задаче он приступил у нее
на дому, в ее маленькой уютной комнате. Осенний вечер сумрачно смотрел в окна
с улицы и в дверь
с террасы; в саду, под красноватым небом, неподвижно стояли
деревья, уже раскрашенные утренними заморозками.
На столе, как всегда, кипел самовар, — Марина, в капоте в кружевах, готовя чай, говорила, тоже как всегда, — спокойно, усмешливо...
Поутру Самгин был в Женеве, а около полудня отправился
на свидание
с матерью. Она жила
на берегу озера, в маленьком домике, слишком щедро украшенном лепкой, похожем
на кондитерский торт. Домик уютно прятался в полукруге плодовых
деревьев, солнце благосклонно освещало румяные плоды яблонь, под одной из них,
на мраморной скамье, сидела
с книгой в руке Вера Петровна в платье небесного цвета, поза ее напомнила сыну снимок
с памятника Мопассану в парке Монсо.
Она привела сына в маленькую комнату
с мебелью в чехлах. Два окна были занавешены кисеей цвета чайной розы, извне их затеняла зелень
деревьев, мягкий сумрак был наполнен крепким запахом яблок, лента солнца висела в воздухе и, упираясь в маленький круглый столик, освещала
на нем хоровод семи слонов из кости и голубого стекла. Вера Петровна говорила тихо и поспешно...
Самгин, насыщаясь и внимательно слушая, видел вдали, за стволами
деревьев, медленное движение бесконечной вереницы экипажей, в них яркие фигуры нарядных женщин, рядом
с ними покачивались всадники
на красивых лошадях; над мелким кустарником в сизоватом воздухе плыли головы пешеходов в соломенных шляпах, в котелках, где-то далеко оркестр отчетливо играл «Кармен»; веселая задорная музыка очень гармонировала
с гулом голосов, все было приятно пестро, но не резко, все празднично и красиво, как хорошо поставленная опера.
Мелкие мысли одолевали его, он закурил, прилег
на диван, прислушался: город жил тихо, лишь где-то у соседей стучал топор, как бы срубая
дерево с корня, глухой звук этот странно был похож
на ленивый лай большой собаки и медленный, мерный шаг тяжелых ног.
Затем он подумал, что Варвара довольно широко, но не очень удачно тратила деньги
на украшение своего жилища. Слишком много мелочи, вазочек, фигурок из фарфора, коробочек. Вот и традиционные семь слонов из кости, из черного
дерева, один — из топаза. Самгин сел к маленькому столику
с кривыми позолоченными ножками, взял в руки маленького топазового слона и вспомнил о семерке авторов сборника «Вехи».
Снимок — мутный, не сразу можно было разобрать, что
на нем — часть улицы, два каменных домика, рамы окон поломаны, стекла выбиты,
с крыльца
на каменную площадку высунулись чьи-то ноги, вся улица засорена изломанной мебелью, валяется пианино
с оторванной крышкой, поперек улицы — срубленное
дерево, клен или каштан, перед
деревом — костер, из него торчит крышка пианино, а пред костром, в большом, вольтеровском кресле, поставив ноги
на пишущую машинку, а винтовку между ног, сидит и смотрит в огонь русский солдат.
В буфете, занятом офицерами, маленький старичок-официант, бритый,
с лицом католического монаха, нашел Самгину место в углу за столом, прикрытым лавровым
деревом, две трети стола были заняты колонками тарелок,
на свободном пространстве поставил прибор; делая это, он сказал, что поезд в Ригу опаздывает и неизвестно, когда придет, станция загромождена эшелонами сибирских солдат, спешно отправляемых
на фронт, задержали два санитарных поезда в Петроград.
Блаженно улыбаясь, к лавровому
дереву подошел маленький, тощий офицер и начал отламывать ветку лавра. Весь он был новенький,
на нем блестели ремни, пряжки. Сияли большие глаза. Смуглое, остроносое лицо
с маленькой черной бородкой ‹заставило Самгина подумать...
— Нужно, чтоб дети забыли такие дни… Ша! — рявкнул он
на женщину, и она, закрыв лицо руками, визгливо заплакала. Плакали многие.
С лестницы тоже кричали, показывали кулаки, скрипело
дерево перил, оступались ноги, удары каблуков и подошв по ступеням лестницы щелкали, точно выстрелы. Самгину казалось, что глаза и лица детей особенно озлобленны, никто из них не плакал, даже маленькие, плакали только грудные.
И вот он сидит
на груде старых шпал, в тени огромного
дерева с мелкими листьями, светло-зелеными
с лицевой стороны, оловянного цвета
с изнанки.
Самгин, почувствовав опасность, ответил не сразу. Он видел, что ответа ждет не один этот,
с курчавой бородой, а все три или четыре десятка людей, стесненных в какой-то барской комнате, уставленной запертыми шкафами красного ‹
дерева›, похожей
на гардероб, среди которого стоит длинный стол. Закурив не торопясь папиросу, Самгин сказал...