Неточные совпадения
В его затеях
было всегда что-то опасное, трудное, но он заставлял подчиняться ему и во всех
играх сам назначал себе первые роли.
Придумала скучную
игру «Что с кем
будет?»: нарезав бумагу маленькими квадратиками, она писала на них разные слова, свертывала квадратики в тугие трубки и заставляла детей вынимать из подола ее по три трубки.
Чаще всего дети играли в цирк; ареной цирка служил стол, а конюшни помещались под столом. Цирк — любимая
игра Бориса, он
был директором и дрессировщиком лошадей, новый товарищ Игорь Туробоев изображал акробата и льва, Дмитрий Самгин — клоуна, сестры Сомовы и Алина — пантера, гиена и львица, а Лидия Варавка играла роль укротительницы зверей. Звери исполняли свои обязанности честно и серьезно, хватали Лидию за юбку, за ноги, пытались повалить ее и загрызть; Борис отчаянно кричал...
Клим нередко ощущал, что он тупеет от странных выходок Дронова, от его явной грубой лжи. Иногда ему казалось, что Дронов лжет только для того, чтоб издеваться над ним. Сверстников своих Дронов не любил едва ли не больше, чем взрослых, особенно после того, как дети отказались играть с ним. В
играх он обнаруживал много хитроумных выдумок, но
был труслив и груб с девочками, с Лидией — больше других. Презрительно называл ее цыганкой, щипал, старался свалить с ног так, чтоб ей
было стыдно.
Эта сцена, испугав, внушила ему более осторожное отношение к Варавке, но все-таки он не мог отказывать себе изредка посмотреть в глаза Бориса взглядом человека, знающего его постыдную тайну. Он хорошо видел, что его усмешливые взгляды волнуют мальчика, и это
было приятно видеть, хотя Борис все так же дерзко насмешничал, следил за ним все более подозрительно и кружился около него ястребом. И опасная эта
игра быстро довела Клима до того, что он забыл осторожность.
— Отец тоже боится, что меня эти люди чем-то заразят. Нет. Я думаю, что все их речи и споры — только
игра в прятки. Люди прячутся от своих страстей, от скуки; может
быть — от пороков…
Думать мешали напряженно дрожащие и как бы готовые взорваться опаловые пузыри вокруг фонарей. Они создавались из мелких пылинок тумана, которые, непрерывно вторгаясь в их сферу, так же непрерывно выскакивали из нее, не увеличивая и не умаляя объема сферы. Эта странная
игра радужной пыли
была почти невыносима глазу и возбуждала желание сравнить ее с чем-то, погасить словами и не замечать ее больше.
Пила и
ела она как бы насилуя себя, почти с отвращением, и
было ясно, что это не
игра, не кокетство. Ее тоненькие пальцы даже нож и вилку держали неумело, она брезгливо отщипывала маленькие кусочки хлеба, птичьи глаза ее смотрели на хлопья мякиша вопросительно, как будто она думала: не горько ли это вещество, не ядовито ли?
«Но эти слова говорят лишь о том, что я умею не выдавать себя. Однако роль внимательного слушателя и наблюдателя откуда-то со стороны, из-за угла, уже не достойна меня. Мне пора
быть более активным. Если я осторожно начну ощипывать с людей павлиньи перья, это
будет очень полезно для них. Да. В каком-то псалме сказано: «ложь во спасение». Возможно, но — изредка и — «во спасение», а не для
игры друг с другом».
В детстве он
был бесцветен, хотя пред взрослыми обнаруживал ленивенькое, но несгибаемое упрямство, а в
играх с детями — добродушие дворового пса.
Тут
было нечто подозрительное и внушавшее догадку, что словесные столкновения Маракуева и Прейса имеют характер показательный, это —
игра для поучения и соблазна других.
Он вышел в большую комнату, место детских
игр в зимние дни, и долго ходил по ней из угла в угол, думая о том, как легко исчезает из памяти все, кроме того, что тревожит. Где-то живет отец, о котором он никогда не вспоминает, так же, как о брате Дмитрии. А вот о Лидии думается против воли.
Было бы не плохо, если б с нею случилось несчастие, неудачный роман или что-нибудь в этом роде.
Было бы и для нее полезно, если б что-нибудь согнуло ее гордость. Чем она гордится? Не красива. И — не умна.
Но в нем
было развито любопытство человека, который хочет не столько понять людей, как поймать их на какой-то фальшивой
игре.
Игра с этой девицей все более нравилась ему, эта
игра была его единственным развлечением, и оно позволяло ему отдыхать от бесплодных дум о себе.
Самгин присматривался к ней с великим удивлением и готов
был думать, что все, что она говорит, только сейчас пришло ей в голову. Вспоминал ее кисленькой девчонкой, которая выдумывала скучные, странные
игры, и думал...
Он видел, что Варвара влюблена в него, ищет и ловко находит поводы прикоснуться к нему, а прикасаясь, краснеет, дышит носом и розоватые ноздри ее вздрагивают. Ее
игра была слишком грубо открыта, он даже говорил себе...
Самгин достаточно насмотрелся на чудаковатых людей и
был уверен, что чудачество — ставка на внимание, нехитрая
игра в оригинальность.
— Актеришки увезли ее играть, а — чего там играть? Деньгами ее играть
будут, вот она,
игра!
На жалобу ее Самгину нечем
было ответить; он думал, что доигрался с Варварой до необходимости изменить или прекратить
игру. И, когда Варвара, разрумяненная морозом, не раздеваясь, оживленно влетела в комнату, — он поднялся встречу ей с ласковой улыбкой, но, кинув ему на бегу «здравствуйте!» — она обняла Сомову, закричала...
Через месяц Клим Самгин мог думать, что театральные слова эти
были заключительными словами роли, которая надоела Варваре и от которой она отказалась, чтоб играть новую роль — чуткой подруги, образцовой жены. Не впервые наблюдал он, как неузнаваемо меняются люди, эту ловкую их
игру он считал нечестной, и Варвара, утверждая его недоверие к людям, усиливала презрение к ним. Себя он видел не способным притворяться и фальшивить, но не мог не испытывать зависти к уменью людей казаться такими, как они хотят.
Если б Варвара
была дома — хорошо бы позволить ей приласкаться. Забавно она вздрагивает, когда целуешь груди ее. И — стонет, как ребенок во сне. А этот Гогин — остроумная шельма, «для пустой души необходим груз веры» — неплохо! Варвара, вероятно, пошла к Гогиным. Что заставляет таких людей, как Гогин, помогать революционерам?
Игра, азарт, скука жизни? Писатель Катин охотился, потому что охотились Тургенев, Некрасов. Наверное, Гогин пользуется успехом у модернизированных барышень, как парикмахер у швеек.
Это
было гораздо более похоже на
игру, чем на работу, и, хотя в пыльном воздухе, как бы состязаясь силою, хлестали волны разнообразнейших звуков, бодрое пение грузчиков, вторгаясь в хаотический шум, вносило в него свой, задорный ритм.
Люди эти любят вкусно
поесть, хорошо
выпить, в их среде нет такого множества нервно издерганных, как в столицах, им совершенно чужда и смешна путаная, надуманная
игра в любовь к женщине.
Эта искусная
игра повела к тому, что, когда Алина перестала
петь, невидимые руки, утомившие ее, превратились в сотни реальных, живых рук, неистово аплодируя, они все жадно тянулись к ней, готовые раздеть, измять ее.
Он знал каждое движение ее тела, каждый вздох и стон, знал всю, не очень богатую,
игру ее лица и
был убежден, что хорошо знает суетливый ход ее фраз, которые она не очень осторожно черпала из модной литературы и часто беспомощно путалась в них, впадая в смешные противоречия.
Он взвизгивал и точно читал заголовки конспекта, бессвязно выкрикивая их. Руки его
были коротки сравнительно с туловищем, он расталкивал воздух локтями, а кисти его болтались, как вывихнутые. Кутузов, покуривая, негромко, неохотно и кратко возражал ему. Клим не слышал его и досадовал — очень хотелось знать, что говорит Кутузов. Многогласие всегда несколько притупляло внимание Самгина, и он уже не столько следил за словами, сколько за
игрою физиономий.
— Почтеннейший страховых дел мастер, — вот забавная штука: во всех диких мыслях скрыта некая доза истины! Пилат, болван, должен бы знать: истина —
игра дьявола! Вот это и
есть прародительница всех наших истин, первопричина идиотской, тревожной бессонницы всех умников. Плохо спишь?
— Вчера, у одного сочинителя, Савва Морозов сообщал о посещении промышленниками Витте. Говорил, что этот пройдоха, очевидно, затевает какую-то подлую и крупную
игру. Затем сказал, что возможно, — не сегодня-завтра, — в городе
будет распоряжаться великий князь Владимир и среди интеллигенции, наверное,
будут аресты. Не исключаются, конечно, погромы редакций газет, журналов.
Солдаты, кроме передового, тоже казались оловянными; все они
были потертые, разрозненные, точно карты, собранные из нескольких
игр.
Думы однообразно повторялись, становясь все более вялыми, — они роились, как мошки, избрав для
игры своей некую пустоту, которая однако не
была свободна и заключалась в тесных границах.
Он решил, что это, вероятно,
игра воли к власти, выражение желания кем-то командовать, может
быть, какое-то извращение сладострастия, —
игра красивого тела.
«Сектантство —
игра на час. Патриотизм? Купеческий. Может
быть — тоже
игра. Пособничество Кутузову… Это — всего труднее объяснить. Департамент… Все возможно. Какие идеи ограничили бы ее? Неглупа, начитанна. Авантюристка. Верует только в силу денег, все же остальное — для критики, для отрицания…»
«Одиночество. Один во всем мире. Затискан в какое-то идиотское логовище. Один в мире образно и линейно оформленных ощущений моих, в мире злой
игры мысли моей. Леонид Андреев — прав:
быть может, мысль — болезнь материи…»
Утром,
выпив кофе, он стоял у окна, точно на краю глубокой ямы, созерцая быстрое движение теней облаков и мутных пятен солнца по стенам домов, по мостовой площади. Там, внизу, как бы подчиняясь
игре света и тени, суетливо бегали коротенькие люди, сверху они казались почти кубическими, приплюснутыми к земле, плотно покрытой грязным камнем.
В лицо Самгина смотрели, голубовато улыбаясь, круглые, холодненькие глазки, брезгливо шевелилась толстая нижняя губа, обнажая желтый блеск золотых клыков, пухлые пальцы правой руки играли платиновой цепочкой на животе, указательный палец левой беззвучно тыкался в стол. Во всем поведении этого человека, в словах его, в гибкой
игре голоса
было что-то обидно несерьезное. Самгин сухо спросил...
Был он человек длинный, тощий, угрюмый, горбоносый, с большой бородой клином, имел что-то общее с голенастой птицей, одноглазие сделало шею его удивительно вертлявой, гибкой, он почти непрерывно качал головой и
был знаменит тем, что изучил все карточные
игры Европы.
— Это — плохо, я знаю. Плохо, когда человек во что бы то ни стало хочет нравиться сам себе, потому что встревожен вопросом: не дурак ли он? И догадывается, что ведь если не дурак, тогда эта
игра с самим собой, для себя самого, может сделать человека еще хуже, чем он
есть. Понимаете, какая штука?
Да, у Краснова руки
были странные, они все время, непрерывно, по-змеиному гибко двигались, как будто не имея костей от плеч до пальцев. Двигались как бы нерешительно, слепо, но пальцы цепко и безошибочно ловили все, что им нужно
было: стакан вина, бисквит, чайную ложку. Движения этих рук значительно усиливали неприятное впечатление рассказа. На слова Юрина Краснов не обратил внимания; покачивая стакан, глядя невидимыми глазами на
игру огня в красном вине, он продолжал все так же вполголоса, с трудом...
В пронзительном голосе Ивана Самгин ясно слышал нечто озлобленное, мстительное. Непонятно
было, на кого направлено озлобление, и оно тревожило Клима Самгина. Но все же его тянуло к Дронову. Там, в непрерывном вихре разнообразных систем фраз, слухов, анекдотов, он хотел занять свое место организатора мысли, оракула и провидца. Ему казалось, что в молодости он очень хорошо играл эту роль, и он всегда верил, что создан именно для такой
игры. Он думал...
Нет, этого он не хотел, женщина нужна ему, и не в его интересах, чтоб она
была глупее, чем
есть. И недавно
был момент, когда он почувствовал, что Таисья играет опасную
игру.
Маленькая лекция по философии угрожала разрастись в солидную, Самгину стало скучно слушать и несколько неприятно следить за
игрой лица оратора. Он обратил внимание свое на женщин, их
было десятка полтора, и все они как бы застыли, очарованные голосом и многозначительной улыбочкой красноречивого Платона.
«Мне следует освободить память мою от засоренности книжной… пылью. Эта пыль радужно играет только в лучах моего ума. Не вся, конечно. В ней
есть крупицы истинно прекрасного. Музыка слова — ценнее музыки звука, действующей на мое чувство механически, разнообразием комбинаций семи нот. Слово прежде всего — оружие самозащиты человека, его кольчуга, броня, его меч, шпага. Лишние фразы отягощают движение ума, его
игру. Чужое слово гасит мою мысль, искажает мое чувство».
Самгин не решился отказаться да и не имел причины, — ему тоже
было скучно. В карты играли долго и скучно, сначала в преферанс, а затем в стуколку. За все время
игры следователь сказал только одну фразу...
— Ну что — то
есть? — сердито откликнулся Дронов. — Ну, — спекуляю разной разностью. Сорву пяток-десяток тысяч, потом — с меня сорвут.
Игра. Азарт. А что мне еще делать? Вполне приятно и это.