Неточные совпадения
В ней
стоял огромный буфет, фисгармония, широчайший диван, обитый кожею, посреди ее — овальный стол и
тяжелые стулья с высокими спинками.
Говоря, он смотрел в потолок и не видел, что делает Дмитрий; два
тяжелых хлопка заставили его вздрогнуть и привскочить на кровати. Хлопал брат книгой по ладони,
стоя среди комнаты в твердой позе Кутузова. Чужим голосом, заикаясь, он сказал...
Тяжелый, толстый Варавка был похож на чудовищно увеличенного китайского «бога нищих», уродливая фигурка этого бога
стояла в гостиной на подзеркальнике, и карикатурность ее форм необъяснимо сочеталась с какой-то своеобразной красотой. Быстро и жадно, как селезень, глотая куски ветчины, Варавка бормотал...
Они, трое,
стояли вплоть друг к другу, а на них, с высоты
тяжелого тела своего, смотрел широкоплечий Витте, в плечи его небрежно и наскоро была воткнута маленькая голова с незаметным носиком и негустой, мордовской бородкой.
Она поздоровалась с ним на французском языке и сунула в руки ему, как носильщику,
тяжелый несессер. За ее спиною
стояла Лидия, улыбаясь неопределенно, маленькая и тусклая рядом с Алиной, в неприятно рыжей шубке, в котиковой шапочке.
Но он видел, что это неверно: рабочие
стояли уже и впереди его, от них исходил
тяжелый запах машинного масла.
«Какой отвратительный, фельетонный умишко», — подумал Самгин. Шагая по комнате, он поскользнулся, наступив на квашеное яблоко, и вдруг обессилел, точно получив удар
тяжелым, но мягким по голове.
Стоя среди комнаты, брезгливо сморщив лицо, он смотрел из-под очков на раздавленное яблоко, испачканный ботинок, а память механически, безжалостно подсказывала ему различные афоризмы.
На площади, у решетки сквера, выстроились, лицом к Александровской колонне, молодцеватые всадники на
тяжелых, темных лошадях, вокруг колонны тоже немного пехотинцев, но ружья их были составлены в козла,
стояли там какие-то зеленые повозки, бегала большая, пестрая собака.
— Да, — ответил Клим, вдруг ощутив голод и слабость. В темноватой столовой, с одним окном, смотревшим в кирпичную стену, на большом столе буйно кипел самовар,
стояли тарелки с хлебом, колбасой, сыром, у стены мрачно возвышался
тяжелый буфет, напоминавший чем-то гранитный памятник над могилою богатого купца. Самгин ел и думал, что, хотя квартира эта в пятом этаже, а вызывает впечатление подвала. Угрюмые люди в ней, конечно, из числа тех, с которыми история не считается, отбросила их в сторону.
Прошел в кабинет к себе, там тоже долго
стоял у окна, бездумно глядя, как горит костер, а вокруг него и над ним сгущается вечерний сумрак, сливаясь с
тяжелым, серым дымом, как из-под огня по мостовой плывут черные, точно деготь, ручьи.
— Это — ее! — сказала Дуняша. — Очень богатая, — шепнула она, отворяя
тяжелую дверь в магазин, тесно набитый церковной утварью. Ослепительно сверкало серебро подсвечников, сияли золоченые дарохранильницы за стеклами шкафа, с потолка свешивались кадила; в белом и желтом блеске
стояла большая женщина, туго затянутая в черный шелк.
Она
стояла пред ним, положив руки на плечи его, — руки были
тяжелые, а глаза ее блестели ослепляюще.
«В ней действительно есть много простого, бабьего. Хорошего, дружески бабьего», — нашел он подходящие слова. «Завтра уедет…» — скучно подумал он, допил вино, встал и подошел к окну. Над городом
стояли облака цвета красной меди, очень скучные и
тяжелые. Клим Самгин должен был сознаться, что ни одна из женщин не возбуждала в нем такого волнения, как эта — рыжая. Было что-то обидное в том, что неиспытанное волнение это возбуждала женщина, о которой он думал не лестно для нее.
Запрокинутая назад, гордо покачиваясь, икона
стояла на длинных жердях, жерди лежали на плечах людей, крепко прилепленных один к другому, — Самгин видел, что они несут
тяжелую ношу свою легко.
Дома огородников
стояли далеко друг от друга, немощеная улица — безлюдна, ветер приглаживал ее пыль, вздувая легкие серые облака, шумели деревья, на огородах лаяли и завывали собаки. На другом конце города, там, куда унесли икону, в пустое небо, к серебряному блюду луны, лениво вползали ракеты, взрывы звучали чуть слышно, как
тяжелые вздохи, сыпались золотые, разноцветные искры.
Но когда, дома, он вымылся, переоделся и с папиросой в зубах сел к чайному столу, — на него как будто облако спустилось, охватив
тяжелой, тревожной грустью и даже не позволяя одевать мысли в слова. Пред ним
стояли двое: он сам и нагая, великолепная женщина. Умная женщина, это — бесспорно. Умная и властная.
Стояли плотные ряды
тяжелых зданий, сырость придала им почти однообразную окраску ржавого железа.
Он ощущал позыв к женщине все более определенно, и это вовлекло его в приключение, которое он назвал смешным. Поздно вечером он забрел в какие-то узкие, кривые улицы, тесно застроенные высокими домами. Линия окон была взломана, казалось, что этот дом уходит в землю от тесноты, а соседний выжимается вверх. В сумраке, наполненном
тяжелыми запахами, на панелях, у дверей сидели и
стояли очень демократические люди, гудел негромкий говорок, сдержанный смех, воющее позевывание. Чувствовалось настроение усталости.
В коридоре
стоял душный запах керосина, известковой пыли,
тяжелый голос дворника как бы сгущал духоту.
Неточные совпадения
Уж налились колосики. //
Стоят столбы точеные, // Головки золоченые, // Задумчиво и ласково // Шумят. Пора чудесная! // Нет веселей, наряднее, // Богаче нет поры! // «Ой, поле многохлебное! // Теперь и не подумаешь, // Как много люди Божии // Побились над тобой, // Покамест ты оделося //
Тяжелым, ровным колосом // И стало перед пахарем, // Как войско пред царем! // Не столько росы теплые, // Как пот с лица крестьянского // Увлажили тебя!..»
Левина уже не поражало теперь, как в первое время его жизни в Москве, что для переезда с Воздвиженки на Сивцев Вражек нужно было запрягать в
тяжелую карету пару сильных лошадей, провезти эту карету по снежному месиву четверть версты и
стоять там четыре часа, заплатив за это пять рублей. Теперь уже это казалось ему натурально.
И еще, полный недоумения, неподвижно
стою я, а уже главу осенило грозное облако,
тяжелое грядущими дождями, и онемела мысль пред твоим пространством.
Смутны
стояли гетьман и полковники, задумалися все и молчали долго, как будто теснимые каким-то
тяжелым предвестием. Недаром провещал Тарас: так все и сбылось, как он провещал. Немного времени спустя, после вероломного поступка под Каневом, вздернута была голова гетьмана на кол вместе со многими из первейших сановников.
Он
стоял пред нею в двух шагах, ждал и смотрел на нее с дикою решимостью, воспаленно-страстным,
тяжелым взглядом. Дуня поняла, что он скорее умрет, чем отпустит ее. «И… и, уж конечно, она убьет его теперь, в двух шагах!..»