Неточные совпадения
Клим вскочил с постели, быстро оделся и выбежал
в столовую, но
в ней было темно, лампа
горела только
в спальне матери. Варавка
стоял в двери, держась за косяки, точно распятый, он был
в халате и
в туфлях на голые ноги, мать торопливо куталась
в капот.
Было около полуночи, когда Клим пришел домой. У двери
в комнату брата
стояли его ботинки, а сам Дмитрий, должно быть, уже спал; он не откликнулся на стук
в дверь, хотя
в комнате его
горел огонь, скважина замка пропускала
в сумрак коридора желтенькую ленту света. Климу хотелось есть. Он осторожно заглянул
в столовую, там шагали Марина и Кутузов, плечо
в плечо друг с другом; Марина ходила, скрестив руки на груди, опустя голову, Кутузов, размахивая папиросой у своего лица, говорил вполголоса...
Как только зазвучали первые аккорды пианино, Клим вышел на террасу,
постоял минуту, глядя
в заречье, ограниченное справа черным полукругом леса, слева —
горою сизых облаков, за которые уже скатилось солнце. Тихий ветер ласково гнал к реке зелено-седые волны хлебов. Звучала певучая мелодия незнакомой, минорной пьесы. Клим пошел к даче Телепневой. Бородатый мужик с деревянной ногой заступил ему дорогу.
Все молчали, глядя на реку: по черной дороге бесшумно двигалась лодка, на носу ее
горел и кудряво дымился светец, черный человек осторожно шевелил веслами, а другой, с длинным шестом
в руках,
стоял согнувшись у борта и целился шестом
в отражение огня на воде; отражение чудесно меняло формы, становясь похожим то на золотую рыбу с множеством плавников, то на глубокую, до дна реки, красную яму, куда человек с шестом хочет прыгнуть, но не решается.
Заходило солнце, главы Успенской церкви
горели, точно огромные свечи, мутно-розовый дымок
стоял в воздухе.
За городом работали сотни три землекопов, срезая
гору, расковыривая лопатами зеленоватые и красные мергеля, — расчищали съезд к реке и место для вокзала. Согнувшись горбато, ходили люди
в рубахах без поясов, с расстегнутыми воротами, обвязав кудлатые головы мочалом. Точно избитые собаки, визжали и скулили колеса тачек. Трудовой шум и жирный запах сырой глины
стоял в потном воздухе. Группа рабочих тащила волоком по земле что-то железное, уродливое, один из них ревел...
Потом он должен был
стоять более часа на кладбище, у могилы, вырытой
в рыжей земле; один бок могилы узорно осыпался и напоминал беззубую челюсть нищей старухи. Адвокат Правдин сказал речь, смело доказывая закономерность явлений природы; поп говорил о царе Давиде, гуслях его и о кроткой мудрости бога. Ветер неутомимо летал, посвистывая среди крестов и деревьев; над головами людей бесстрашно и молниеносно мелькали стрижи; за церковью, под
горою, сердито фыркала пароотводная труба водокачки.
Самгин попросил чаю и, закрыв дверь кабинета, прислушался, — за окном топали и шаркали шаги людей. Этот непрерывный шум создавал впечатление работы какой-то машины, она выравнивала мостовую, постукивала
в стены дома, как будто расширяя улицу. Фонарь против дома был разбит, не
горел, — казалось, что дом отодвинулся с того места, где
стоял.
Клим разделся, прошел на огонь
в неприбранную комнату; там на столе
горели две свечи, бурно кипел самовар, выплескивая воду из-под крышки и обливаясь ею,
стояла немытая посуда, тарелки с расковырянными закусками, бутылки, лежала раскрытая книга.
— Чего это? Водой облить? Никак нельзя. Пуля
в лед ударит, — ледом будет бить! Это мне известно. На
горе святого Николая, когда мы Шипку защищали, турки делали много нам вреда ледом.
Постой! Зачем бочку зря кладешь?
В нее надо набить всякой дряни. Лаврушка, беги сюда!
Прошел
в кабинет к себе, там тоже долго
стоял у окна, бездумно глядя, как
горит костер, а вокруг него и над ним сгущается вечерний сумрак, сливаясь с тяжелым, серым дымом, как из-под огня по мостовой плывут черные, точно деготь, ручьи.
Бойкая рыжая лошаденка быстро и легко довезла Самгина с вокзала
в город; люди на улицах, тоже толстенькие и немые, шли навстречу друг другу спешной зимней походкой; дома, придавленные пуховиками снега, связанные заборами, прочно смерзлись,
стояли крепко; на заборах, с розовых афиш, лезли
в глаза черные слова: «
Горе от ума», — белые афиши тоже черными словами извещали о втором концерте Евдокии Стрешневой.
— Какая же здесь окраина? Рядом — институт благородных девиц, дальше — на
горе — военные склады, там часовые
стоят. Да и я — не одна, — дворник, горничная, кухарка. Во флигеле — серебряники, двое братьев, один — женатый, жена и служит горничной мне. А вот
в женском смысле — одна, — неожиданно и очень просто добавила Марина.
Устав
стоять, он обернулся, —
в комнате было темно;
в углу у дивана
горела маленькая лампа-ночник, постель на одном диване была пуста, а на белой подушке другой постели торчала черная борода Захария. Самгин почувствовал себя обиженным, — неужели для него не нашлось отдельной комнаты? Схватив ручку шпингалета, он шумно открыл дверь на террасу, — там,
в темноте, кто-то пошевелился, крякнув.
Неточные совпадения
Перед ним
стояла не одна губернаторша: она держала под руку молоденькую шестнадцатилетнюю девушку, свеженькую блондинку с тоненькими и стройными чертами лица, с остреньким подбородком, с очаровательно круглившимся овалом лица, какое художник взял бы
в образец для Мадонны и какое только редким случаем попадается на Руси, где любит все оказаться
в широком размере, всё что ни есть: и
горы и леса и степи, и лица и губы и ноги; ту самую блондинку, которую он встретил на дороге, ехавши от Ноздрева, когда, по глупости кучеров или лошадей, их экипажи так странно столкнулись, перепутавшись упряжью, и дядя Митяй с дядею Миняем взялись распутывать дело.
— Ну, что ж ты расходилась так? Экая занозистая! Ей скажи только одно слово, а она уж
в ответ десяток! Поди-ка принеси огоньку запечатать письмо. Да
стой, ты схватишь сальную свечу, сало дело топкое:
сгорит — да и нет, только убыток, а ты принеси-ка мне лучинку!
В тот год осенняя погода //
Стояла долго на дворе, // Зимы ждала, ждала природа. // Снег выпал только
в январе // На третье
в ночь. Проснувшись рано, //
В окно увидела Татьяна // Поутру побелевший двор, // Куртины, кровли и забор, // На стеклах легкие узоры, // Деревья
в зимнем серебре, // Сорок веселых на дворе // И мягко устланные
горы // Зимы блистательным ковром. // Всё ярко, всё бело кругом.
Татьяна долго
в келье модной // Как очарована
стоит. // Но поздно. Ветер встал холодный. // Темно
в долине. Роща спит // Над отуманенной рекою; // Луна сокрылась за
горою, // И пилигримке молодой // Пора, давно пора домой. // И Таня, скрыв свое волненье, // Не без того, чтоб не вздохнуть, // Пускается
в обратный путь. // Но прежде просит позволенья // Пустынный замок навещать, // Чтоб книжки здесь одной читать.
В комнате
горели две свечи; лампада теплилась перед образом; под ним
стоял высокий столик, по обычаю католическому, со ступеньками для преклонения коленей во время молитвы.