Неточные совпадения
Клим прятался в углу между дверью и шкафом, Варя Сомова,
стоя сзади, положив подбородок на
плечо его, шептала...
Зимними вечерами приятно было шагать по хрупкому снегу, представляя, как дома, за чайным столом, отец и мать будут удивлены новыми мыслями сына. Уже фонарщик с лестницей на
плече легко бегал от фонаря к фонарю, развешивая в синем воздухе желтые огни, приятно позванивали в зимней тишине ламповые стекла. Бежали лошади извозчиков, потряхивая шершавыми головами. На скрещении улиц
стоял каменный полицейский, провожая седыми глазами маленького, но важного гимназиста, который не торопясь переходил с угла на угол.
Однажды ему удалось подсмотреть, как Борис,
стоя в углу, за сараем, безмолвно плакал, закрыв лицо руками, плакал так, что его шатало из стороны в сторону, а
плечи его дрожали, точно у слезоточивой Вари Сомовой, которая жила безмолвно и как тень своей бойкой сестры. Клим хотел подойти к Варавке, но не решился, да и приятно было видеть, что Борис плачет, полезно узнать, что роль обиженного не так уж завидна, как это казалось.
Она
стояла, прислонясь спиною к тонкому стволу березы, и толкала его
плечом, с полуголых ветвей медленно падали желтые листья, Лидия втаптывала их в землю, смахивая пальцами непривычные слезы со щек, и было что-то брезгливое в быстрых движениях ее загоревшей руки. Лицо ее тоже загорело до цвета бронзы, тоненькую, стройную фигурку красиво облегало синее платье, обшитое красной тесьмой, в ней было что-то необычное, удивительное, как в девочках цирка.
На пороге одной из комнаток игрушечного дома он остановился с невольной улыбкой: у стены на диване лежал Макаров, прикрытый до груди одеялом, расстегнутый ворот рубахи обнажал его забинтованное
плечо; за маленьким, круглым столиком сидела Лидия; на столе
стояло блюдо, полное яблок; косой луч солнца, проникая сквозь верхние стекла окон, освещал алые плоды, затылок Лидии и половину горбоносого лица Макарова. В комнате было душисто и очень жарко, как показалось Климу. Больной и девушка ели яблоки.
Одеваясь, он сердито поднял с пола книгу;
стоя, прочитал страницу и, швырнув книгу на постель, пожал
плечами.
Было около полуночи, когда Клим пришел домой. У двери в комнату брата
стояли его ботинки, а сам Дмитрий, должно быть, уже спал; он не откликнулся на стук в дверь, хотя в комнате его горел огонь, скважина замка пропускала в сумрак коридора желтенькую ленту света. Климу хотелось есть. Он осторожно заглянул в столовую, там шагали Марина и Кутузов,
плечо в
плечо друг с другом; Марина ходила, скрестив руки на груди, опустя голову, Кутузов, размахивая папиросой у своего лица, говорил вполголоса...
— Чтоб
стоять под снегом и дождем, — пробормотал Дмитрий Самгин, обняв брата за талию. Клим оттолкнул его движением
плеча, продолжая крикливо...
Сложив щепотью тоненькие, острые пальцы, тыкала ими в лоб,
плечи, грудь Клима и тряслась, едва
стоя на ногах, быстро стирая ладонью слезы с лица.
Когда Иноков
стоял, в нем обнаруживалось нечто клинообразное:
плечи — широкие, а таз — узкий, ноги — тонкие.
Рядом с массивным Варавкой он казался подростком,
стоял опустив
плечи, пожимаясь, в нем было даже что-то жалкое, подавленное.
Деревяшка мужика углубилась в песок, он
стоял избочась, держался крепкой, корявой рукою за обломок сучка ветлы, дергал
плечом, вытаскивая деревяшку из песка, переставлял ее на другое место, она снова уходила в сыпучую почву, и снова мужик изгибался набок.
Он видел, что Лидия смотрит не на колокол, а на площадь, на людей, она прикусила губу и сердито хмурится. В глазах Алины — детское любопытство. Туробоеву — скучно, он
стоит, наклонив голову, тихонько сдувая пепел папиросы с рукава, а у Макарова лицо глупое, каким оно всегда бывает, когда Макаров задумывается. Лютов вытягивает шею вбок, шея у него длинная, жилистая, кожа ее шероховата, как шагрень. Он склонил голову к
плечу, чтоб направить непослушные глаза на одну точку.
Две лампы освещали комнату; одна
стояла на подзеркальнике, в простенке между запотевших серым потом окон, другая спускалась на цепи с потолка, под нею, в позе удавленника,
стоял Диомидов, опустив руки вдоль тела, склонив голову к
плечу;
стоял и пристально, смущающим взглядом смотрел на Клима, оглушаемого поющей, восторженной речью дяди Хрисанфа...
Макаров
постоял над ним с минуту, совершенно не похожий на себя, приподняв
плечи, сгорбясь, похрустывая пальцами рук, потом, вздохнув, попросил Клима...
Они, трое,
стояли вплоть друг к другу, а на них, с высоты тяжелого тела своего, смотрел широкоплечий Витте, в
плечи его небрежно и наскоро была воткнута маленькая голова с незаметным носиком и негустой, мордовской бородкой.
За спиной редактора
стоял шкаф, тесно набитый книгами, в стеклах шкафа отражалась серая спина, круглые, бабьи
плечи, тускло блестел голый затылок, казалось, что в книжном шкафе заперт двойник редактора.
Дня через три, вечером, он
стоял у окна в своей комнате, тщательно подпиливая только что остриженные ногти. Бесшумно открылась калитка, во двор шагнул широкоплечий человек в пальто из парусины, в белой фуражке, с маленьким чемоданом в руке. Немного прикрыв калитку, человек обнажил коротко остриженную голову, высунул ее на улицу, посмотрел влево и пошел к флигелю, раскачивая чемоданчик, поочередно выдвигая
плечи.
А Дунаев слушал, подставив ухо на голос оратора так, как будто Маракуев
стоял очень далеко от него; он сидел на диване, свободно развалясь, положив руку на широкое
плечо угрюмого соседа своего, Вараксина. Клим отметил, что они часто и даже в самых пламенных местах речей Маракуева перешептываются, аскетическое лицо слесаря сурово морщится, он сердито шевелит усами; кривоносый Фомин шипит на них, толкает Вараксина локтем, коленом, а Дунаев, усмехаясь, подмигивает Фомину веселым глазом.
Алина, в дорожном костюме стального цвета, с распущенными по спине и
плечам волосами, стройная и пышная,
стояла у стола, намазывая горячий калач икрой, и патетически говорила...
Оттолкнувшись
плечом от косяка двери, он пошатнулся, навалился на Самгина, схватил его за
плечо. Он был так пьян, что едва
стоял на ногах, но его косые глаза неприятно ярко смотрели в лицо Самгина с какой-то особенной зоркостью, даже как будто с испугом.
— Шш! — зашипел Лютов, передвинув саблю за спину, где она повисла, точно хвост. Он стиснул зубы, на лице его вздулись костяные желваки, пот блестел на виске, и левая нога вздрагивала под кафтаном. За ним
стоял полосатый арлекин, детски положив подбородок на
плечо Лютова, подняв руку выше головы, сжимая и разжимая пальцы.
— Слушай, дядя, чучело, идем, выпьем, милый! Ты — один, я — один, два! Дорого у них все, ну — ничего! Революция
стоит денег — ничего! Со-обралися м-мы… — проревел он в ухо Клима и, обняв, поцеловал его в
плечо...
Суслов подробно, с не крикливой, но упрекающей горячностью рассказывал о страданиях революционной интеллигенции в тюрьмах, ссылке, на каторге, знал он все это прекрасно; говорил он о необходимости борьбы, самопожертвования и всегда говорил склонив голову к правому
плечу, как будто за
плечом его
стоял кто-то невидимый и не спеша подсказывал ему суровые слова.
Самгин пошел мыться. Но, проходя мимо комнаты, где работал Кумов, — комната была рядом с ванной, — он, повинуясь толчку изнутри, тихо приотворил дверь. Кумов
стоял спиной к двери, опустив руки вдоль тела, склонив голову к
плечу и напоминая фигуру повешенного. На скрип двери он обернулся, улыбаясь, как всегда, глуповатой и покорной улыбкой, расширившей стиснутое лицо его.
Чтоб избежать встречи с Поярковым, который снова согнулся и смотрел в пол, Самгин тоже осторожно вышел в переднюю, на крыльцо. Дьякон
стоял на той стороне улицы, прижавшись
плечом к столбу фонаря, читая какую-то бумажку, подняв ее к огню; ладонью другой руки он прикрывал глаза. На голове его была необыкновенная фуражка, Самгин вспомнил, что в таких художники изображали чиновников Гоголя.
Нестерпимо длинен был путь Варавки от новенького вокзала, выстроенного им, до кладбища. Отпевали в соборе, служили панихиды пред клубом, техническим училищем, пред домом Самгиных. У ворот дома
стояла миловидная, рыжеватая девушка, держа за
плечо голоногого, в сандалиях, человечка лет шести; девушка крестилась, а человечек, нахмуря черные брови, держал руки в карманах штанишек. Спивак подошла к нему, наклонилась, что-то сказала, мальчик, вздернув
плечи, вынул из карманов руки, сложил их на груди.
Рыжеусый
стоял солдатски прямо, прижавшись
плечом к стене, в оскаленных его зубах торчала незажженная папироса; у него лицо человека, который может укусить, и казалось, что он воткнул в зубы себе папиросу только для того, чтоб не закричать на попа.
Она
стояла пред ним, положив руки на
плечи его, — руки были тяжелые, а глаза ее блестели ослепляюще.
В углу, на маленькой полке
стояло десятка два книг в однообразных кожаных переплетах. Он прочитал на корешках: Бульвер Литтон «Кенельм Чиллингли», Мюссе «Исповедь сына века», Сенкевич «Без догмата», Бурже «Ученик», Лихтенберже «Философия Ницше», Чехов «Скучная история». Самгин пожал
плечами: странно!
К Лидии подходили мужчины и женщины, низко кланялись ей, целовали руку; она вполголоса что-то говорила им, дергая
плечами, щеки и уши ее сильно покраснели. Марина,
стоя в углу, слушала Кормилицына; переступая с ноги на ногу, он играл портсигаром; Самгин, подходя, услыхал его мягкие, нерешительные слова...
Деловую речь адвоката Безбедов выслушал,
стоя вполоборота к нему, склонив голову на
плечо и держа стакан с вином на высоте своего подбородка.
Запрокинутая назад, гордо покачиваясь, икона
стояла на длинных жердях, жерди лежали на
плечах людей, крепко прилепленных один к другому, — Самгин видел, что они несут тяжелую ношу свою легко.
Самгин решил выйти в сад, спрятаться там, подышать воздухом вечера; спустился с лестницы, но дверь в сад оказалась запертой, он
постоял пред нею и снова поднялся в комнату, — там пред зеркалом
стояла Марина, держа в одной руке свечу, другою спуская с
плеча рубашку.
— Пусти, дурак, — тоже негромко пробормотала Дуняша, толкнула его
плечом. — Ничего не понимают, — прибавила она, протаскивая Самгина в дверь. В комнате у окна
стоял человек в белом с сигарой в зубах, другой, в черном, с галунами, сидел верхом на стуле, он строго спросил...
Попов
стоял спиной к двери, в маленькой прихожей было темно, и Самгин увидал голову Марины за
плечом Попова только тогда, когда она сказала...
Открыв глаза, он увидал лицо свое в дыме папиросы отраженным на стекле зеркала; выражение лица было досадно неумное, унылое и не соответствовало серьезности момента:
стоит человек, приподняв
плечи, как бы пытаясь спрятать голову, и через очки, прищурясь, опасливо смотрит на себя, точно на незнакомого.
— Вот мы и у пристани! Если вам жарко — лишнее можно снять, — говорил он, бесцеремонно сбрасывая с
плеч сюртук. Без сюртука он стал еще более толстым и более остро засверкала бриллиантовая запонка в мягкой рубашке. Сорвал он и галстук, небрежно бросил его на подзеркальник, где
стояла ваза с цветами. Обмахивая платком лицо, высунулся в открытое окно и удовлетворенно сказал...
Она
стояла, опираясь
плечом на косяк двери, сложив руки на груди, измеряя хозяина широко открытыми глазами.
Кругленький Лаптев-Покатилов,
стоя за спиной Елены и покуривая очень душистую папиросу, вынул из зубов янтарный мундштук и, наклонясь к
плечу женщины, вполголоса сказал...
Около эстрады
стоял, с бокалом в руке, депутат Думы Воляй-Марков, прозванный Медным Всадником за его сходство с царем Петром, —
стоял и, пронзая пальцем воздух над
плечом своим, говорил что-то, но слышно было не его слова, а слова человечка, небольшого, рядом с Марковым.
— Смирно-о! Эй, ты, рябой, — подбери брюхо! Что ты — беременная баба? Носки, носки, черт вас возьми! Сказано: пятки — вместе, носки — врозь. Харя чертова — как ты
стоишь? Чего у тебя
плечо плеча выше? Эх вы, обормоты, дураково племя. Смирно-о! Равнение налево, шагом… Куда тебя черти двигают, свинья тамбовская, куда? Смирно-о! Равнение направо, ша-агом… арш! Ать — два, ать — два, левой, левой…
Стой! Ну — черти не нашего бога, ну что мне с вами делать, а?
Дмитрий явился в десятом часу утра, Клим Иванович еще не успел одеться. Одеваясь, он посмотрел в щель неприкрытой двери на фигуру брата. Держа руки за спиной, Дмитрий
стоял пред книжным шкафом, на сутулых
плечах висел длинный, до колен, синий пиджак, черные брюки заправлены за сапоги.