Неточные совпадения
Нехаева, повиснув на руке Клима, говорила о мрачной поэзии заупокойной литургии, заставив спутника своего с досадой вспомнить сказку о глупце, который пел на свадьбе похоронные песни. Шли
против ветра, говорить ей было трудно, она задыхалась. Клим строго, тоном старшего,
сказал...
Лютов ткнул в грудь свою,
против сердца, указательным пальцем и повертел им, точно штопором. Неуловимого цвета, но очень блестящие глаза его смотрели в лицо Клима неприятно щупающим взглядом; один глаз прятался в переносье, другой забегал под висок. Они оба усмешливо дрогнули, когда Клим
сказал...
С полчаса Клим греб
против течения, девушки молчали, прислушиваясь, как хрупко плещет под ударами весел темная вода. Небо все богаче украшалось звездами. Берега дышали пьяненьким теплом весны. Алина, вздохнув,
сказала...
— Попер, идол! — завистливо
сказал хромой и вздохнул, почесывая подбородок. — А колокольчик-то этот около, слышь, семнадцати пудов, да — в лестницу нести. Тут, в округе,
против этого кузнеца никого нет. Он всех бьет. Пробовали и его, — его, конечно, массыей народа надобно бить — однакож и это не вышло.
Клим сел
против него на широкие нары, грубо сбитые из четырех досок; в углу нар лежала груда рухляди, чья-то постель. Большой стол пред нарами испускал одуряющий запах протухшего жира. За деревянной переборкой, некрашеной и щелявой, светился огонь, там кто-то покашливал, шуршал бумагой. Усатая женщина зажгла жестяную лампу, поставила ее на стол и, посмотрев на Клима,
сказала дьякону...
— Не отрицаю однако, что некоторым практическим умам вполне можно
сказать сердечное спасибо. Я ведь только
против бесплодной изобретательности разума и слепого увлечения женским его кокетством, желаньишком соблазнить нас дерзкой прелестью своей. В этом его весьма жестоко уличил писатель Гоголь, когда всенародно покаялся в горестных ошибках своих.
Самгин выпил рюмку коньяка, подождал, пока прошло ощущение ожога во рту, и выпил еще. Давно уже он не испытывал столь острого раздражения
против людей, давно не чувствовал себя так одиноким. К этому чувству присоединялась тоскливая зависть, — как хорошо было бы обладать грубой дерзостью Кутузова, говорить в лицо людей то, что думаешь о них.
Сказать бы им...
— Совершенно невозможный для общежития народ, вроде как блаженный и безумный. Каждая нация имеет своих воров, и ничего
против них не
скажешь, ходят люди в своей профессии нормально, как в резиновых калошах. И — никаких предрассудков, все понятно. А у нас самый ничтожный человечишка, простой карманник, обязательно с фокусом, с фантазией. Позвольте рассказать… По одному поручению…
— Хочется думать, что молодежь понимает свою задачу, —
сказал патрон, подвинув Самгину пачку бумаг, и встал; халат распахнулся, показав шелковое белье на крепком теле циркового борца. — Разумеется, людям придется вести борьбу на два фронта, — внушительно говорил он, расхаживая по кабинету, вытирая платком пальцы. — Да, на два:
против лиходеев справа, которые доводят народ снова до пугачевщины, как было на юге, и
против анархии отчаявшихся.
— Позвольте! — звучно
сказал Прейс, вставая. — Я протестую! Это выпад
против талантливейшего…
— Да, напечатал. Похваливают. А по-моему — ерунда! К тому же цензор или редактор поправили рукопись так, что смысл исчез, а скука — осталась. А рассказишко-то был написан именно
против скуки. Ну, до свидания, мне — сюда! —
сказал он, схватив руку Самгина горячей рукой. — Все — бегаю. Места себе ищу, — был в Польше, в Германии, на Балканах, в Турции был, на Кавказе. Неинтересно. На Кавказе, пожалуй, всего интереснее.
Дунаев, сидевший
против него, тоже усмехнулся, а Кутузов, тряхнув головой,
сказал, глядя в стакан чая...
Он чувствовал себя напряженно, туго заряженным и минутами боялся, что помимо его воли в нем может что-то взорваться и тогда он
скажет или сделает нечто необыкновенное и —
против себя.
— Да, конечно, я —
скажу! — обещал Самгин очень бодрым тоном, который даже удивил его. — Да, да,
против пушек, — если это верно…
— Пушка — инструмент, кто его в руки возьмет, тому он и служит, — поучительно
сказал Яков, закусив губу и натягивая на ногу сапог; он встал и, выставив ногу вперед, критически посмотрел на нее. — Значит,
против нас двинули царскую гвардию, при-виле-ги-ро-ванное войско, — разломив длинное слово, он усмешливо взглянул на Клима. — Так что… — тут Яков какое-то слово проглотил, — так что, любезный хозяин, спасибо и не беспокойтесь: сегодня мы отсюда уйдем.
В коридоре зашумели, дверь открылась, вошла с Дуняшей большая женщина в черном и, остановясь
против солнца,
сказала Дуняше густо и сочно...
— Слушай-ко, что я тебе
скажу, — заговорила Марина, гремя ключами, становясь
против его. И, каждым словом удивляя его, она деловито предложила: не хочет ли он обосноваться здесь, в этом городе? Она уверена, что ему безразлично, где жить…
Подавая ей портсигар, Самгин заметил, что рука его дрожит. В нем разрасталось негодование
против этой непонятно маскированной женщины. Сейчас он
скажет ей кое-что по поводу идиотских «Размышлений» и этой операции с документами. Но Марина опередила его намерение. Закурив, выдувая в потолок струю дыма и следя за ним, она заговорила вполголоса, медленно...
— Нет, —
сказал Самгин, понимая, что говорит неправду, — мысли у него были обиженные и бежали прочь от ее слов, но он чувствовал, что раздражение
против нее исчезает и возражать
против ее слов — не хочется, вероятно, потому, что слушать ее — интересней, чем спорить с нею. Он вспомнил, что Варвара, а за нею Макаров говорили нечто сродное с мыслями Зотовой о «временно обязанных революционерах». Вот это было неприятно, это как бы понижало значение речей Марины.
— Да — что же? —
сказала она, усмехаясь, покусывая яркие губы. — Как всегда — он работает топором, но ведь я тебе говорила, что на мой взгляд — это не грех. Ему бы архиереем быть, — замечательные сочинения писал бы
против Сатаны!
«Она очень свободно открывает себя предо мною. Я — ничего не мог
сказать ей о себе, потому что ничего не утверждаю. Она — что-то утверждает. Утверждает — нелепость. Возможно, что она обманывает себя сознательно, для того чтоб не видеть бессмыслицы. Ради самозащиты
против мелкого беса…»
Ее предложение не удивило и не обрадовало Самгина, но смутило его как неожиданность, смысл которой — непонятен. Он видел, что глаза Марины улыбаются необычно, как будто она
против воли своей
сказала что-то непродуманное, рискованное и, недовольная собою, сердится.
Вечером он выехал в Дрезден и там долго сидел
против Мадонны, соображая: что мог бы
сказать о ней Клим Иванович Самгин? Ничего оригинального не нашлось, а все пошлое уже было сказано. В Мюнхене он отметил, что баварцы толще пруссаков. Картин в этом городе, кажется, не меньше, чем в Берлине, а погода — еще хуже. От картин, от музеев он устал, от солидной немецкой скуки решил перебраться в Швейцарию, — там жила мать. Слово «мать» потребовало наполнения.
«Возможен скандал», — сообразил Самгин и тоже ушел, вдруг почувствовав раздражение
против лектора, находя, что его фразы пошловаты и компрометируют очень серьезные, очень веские мысли. Он, Самгин, мог бы
сказать на темы, затронутые доцентом Пыльниковым, нечто более острое и значительное. Особенно раздражали: выпад
против критицизма и неуместная, глуповатая цитата из зеленой книжки.
— Парадокс, — это, брат, протест
против общепринятой пошлости, — внушительно
сказал студент, оглянулся, прищурив серые, холодненькие глаза, и добавил...
— Правильно, —
сказал аккомпаниатор, сидевший
против Самгина, тщательно намазывая кусок ветчины, —
сказал и несколько раз одобрительно, с улыбкой на румяном лице, кивнул гладко причесанной головой.
— Подпоручик Валерий Николаев Петров, —
сказал он, становясь
против Самгина. Клим Иванович тоже назвал себя, протянул руку, но офицер взмахнул головой, добавил...
Остались сидеть только шахматисты, все остальное офицерство, человек шесть, постепенно подходило к столу, становясь по другую сторону его
против Тагильского, рядом с толстяком. Самгин заметил, что все они смотрят на Тагильского хмуро, сердито, лишь один равнодушно ковыряет зубочисткой в зубах. Рыжий офицер стоял рядом с Тагильским, на полкорпуса возвышаясь над ним… Он что-то
сказал — Тагильский ответил громко...
— «И хлопочи об наследстве по дедушке Василье, улещай его всяко, обласкивай покуда он жив и следи чтобы Сашка не украла чего. Дети оба поумирали на то
скажу не наша воля, бог дал, бог взял, а ты первое дело сохраняй мельницу и обязательно поправь крылья к осени да не дранкой, а холстом. Пленику не потакай, коли он попал, так пусть работает сукин сын коли черт его толкнул
против нас». Вот! —
сказал Пыльников, снова взмахнув книжкой.
— Кричать, разумеется, следует, — вяло и скучно
сказал он. — Начали с ура, теперь вот караул приходится кричать. А покуда мы кричим, немцы схватят нас за шиворот и поведут
против союзников наших. Или союзники помирятся с немцами за наш счет,
скажут: «Возьмите Польшу, Украину, и — ну вас к черту, в болото! А нас оставьте в покое».