Неточные совпадения
— Лидия-то — слышал? Задорно
сказала: в любви — нет милосердия. А? Ух,
многим она шеи свернет.
— И знают
много, и
сказать умеют, и все это значительно, но хотя и светит, а — не греет. И — не главное…
— Нужно забыть о себе. Этого хотят
многие, я думаю. Не такие, конечно, как Яков Акимович. Он… я не знаю, как это
сказать… он бросил себя в жертву идее сразу и навсегда…
Клим приосанился, собираясь говорить
много и умно, но она вскочила и пошла прочь,
сказав...
— Слышала я, что товарищ твой стрелял в себя из пистолета. Из-за девиц, из-за баб
многие стреляются. Бабы подлые, капризные. И есть у них эдакое упрямство… не могу
сказать какое. И хорош мужчина, и нравится, а — не тот. Не потому не тот, что беден или некрасив, а — хорош, да — не тот!
— Как жалко, что вы так
много знаете ненужного вам, —
сказала ему Нехаева с досадой и снова обратилась к младшему Самгину, расхваливая «Принцессу Грезу» Ростана.
— Это — правда, —
сказал Клим. — Очень
много выдуманного. И все экзаменуют друг друга.
— Да, —
сказала она, — но Толстой грубее. В нем
много взятого от разума же, из мутного источника. И мне кажется, что ему органически враждебно чувство внутренней свободы. Анархизм Толстого — легенда, анархизм приписывается к числу его достоинств щедростью поклонников.
— Ты знаешь, — в посте я принуждена была съездить в Саратов, по делу дяди Якова; очень тяжелая поездка! Я там никого не знаю и попала в плен местным… радикалам, они
много напортили мне. Мне ничего не удалось сделать, даже свидания не дали с Яковом Акимовичем. Сознаюсь, что я не очень настаивала на этом. Что могла бы я
сказать ему?
— Изумительно
много работает, —
сказала мать, вздохнув. — Я почти не вижу его. Как всех культурных работников, его не любят.
— Замечательный человек. Живет — не морщится. На днях тут хоронили кого-то, и один из провожатых забавно
сказал: «Тридцать девять лет жил — морщился, больше не стерпел — помер». Томилин —
много стерпит.
— Вы ужасно
много кричите, — жалобно
сказала Алина.
— Похвальное намерение, —
сказала Спивак, перекусив нитку. — Может быть, оно потребует от вас и не всей вашей жизни, но все-таки очень
много времени.
Двигался он тяжело, как мужик за сохою, и вообще в его фигуре, жестах, словах было
много мужицкого. Вспомнив толстовца, нарядившегося мужиком, Самгин
сказал Макарову...
— Екатерина Великая скончалась в тысяча семьсот девяносто шестом году, — вспоминал дядя Хрисанф; Самгину было ясно, что москвич верит в возможность каких-то великих событий, и ясно было, что это — вера
многих тысяч людей. Он тоже чувствовал себя способным поверить: завтра явится необыкновенный и, может быть, грозный человек, которого Россия ожидает целое столетие и который, быть может, окажется в силе
сказать духовно растрепанным, распущенным людям...
— Для драки — слишком
много, — не своим голосом
сказал Макаров. — Пойду расспрошу…
— Возмущенных — мало! —
сказал он, встряхнув головой. — Возмущенных я не видел. Нет. А какой-то… странный человек в белой шляпе собирал добровольцев могилы копать. И меня приглашал. Очень… деловитый. Приглашал так, как будто он давно ждал случая выкопать могилу. И — большую, для
многих.
— Да, —
сказал он. —
Многое выдумано, это я знаю.
— Самомнения
много у нас, —
сказал Клим.
— Приятно слышать, что хотя и не вполне, а согласны, —
сказал историк с улыбочкой и снова вздохнул. — Да, разум у нас, на Руси,
многое двинул с природного места на ложный путь под гору.
— Клюнем, —
сказал Кутузов, подвигая Климу налитую рюмку, и стал обильно смазывать ветчину горчицей, настолько крепкой, что она щипала ноздри Самгина. — Обман зрения, —
сказал он, вздохнув. —
Многие видят в научном социализме только учение об экономической эволюции, и ничем другим марксизм для них не пахнет. За ваше здоровье!
— Да, — тут
многое от церкви, по вопросу об отношении полов все вообще мужчины мыслят более или менее церковно. Автор — умный враг и — прав, когда он говорит о «не тяжелом, но губительном господстве женщины». Я думаю, у нас он первый так решительно и верно указал, что женщина бессознательно чувствует свое господство, свое центральное место в мире. Но
сказать, что именно она является первопричиной и возбудителем культуры, он, конечно, не мог.
Все, что касалось Лидии, приятное и неприятное, теперь как-то отяжелело, стало ощутимее, всего этого было удивительно
много, и вспоминалось оно помимо воли. Вспомнилось, что пьяный Лютов
сказал об Алине...
— Не знаю, чему и кого обучает Поярков, — очень сухо
сказал Самгин. — Но мне кажется, что в культурном мире слишком
много… странных людей, существование которых свидетельствует, что мир этот — нездоров.
— Нет, —
сказала она. — Это — неприятно и нужно кончить сразу, чтоб не мешало. Я
скажу коротко: есть духовно завещание — так? Вы можете читать его и увидеть: дом и все это, — она широко развела руками, — и еще
много, это — мне, потому что есть дети, две мальчики. Немного Димитри, и вам ничего нет. Это — несправедливо, так я думаю. Нужно сделать справедливо, когда приедет брат.
— Вы — семинарист? — спросил Клим неожиданно для себя и чтоб сдержать злость; злило его то, что человек этот говорит и, очевидно, может
сказать еще
много родственного тайным симпатиям его, Клима Самгина.
— Нам известно о вас
многое, вероятно — все! — перебил жандарм, а Самгин, снова чувствуя, что
сказал лишнее, мысленно одобрил жандарма за то, что он помешал ему. Теперь он видел, что лицо офицера так необыкновенно подвижно, как будто основой для мускулов его служили не кости, а хрящи: оно, потемнев еще более, все сдвинулось к носу, заострилось и было бы смешным, если б глаза не смотрели тяжело и строго. Он продолжал, возвысив голос...
— Ужасно
много работает, это у него душевная болезнь, —
сказала она, сокрушенно вздохнув. — Он оставит Лидии очень большое состояние. Пойдем, посидим у меня.
Ах,
многое можно бы
сказать этим книжникам, церковникам.
У него было очень
много слов, которые он хотел
сказать, но все это были тяжелые слова, язык не поднимал их, и Самгин говорил...
— Их стало так
много, —
сказала Варвара. — Это — странно, мальчики отрицают героизм, а сами усиленно геройствуют. Их — бьют, а они восхваляют «Нагаечку».
— Не знаю, —
сказала Гогина. — Но я
много видела и вижу этих ветеранов революции. Романтизм у них выхолощен, и осталась на месте его мелкая, личная злость. Посмотрите, как они не хотят понять молодых марксистов, именно — не хотят.
«Как неловко и брезгливо
сказала мать: до этого», — подумал он, выходя на двор и рассматривая флигель; показалось, что флигель отяжелел, стал ниже, крыша старчески свисла к земле. Стены его излучали тепло, точно нагретый утюг. Клим прошел в сад, где все было празднично и пышно, щебетали птицы, на клумбах хвастливо пестрели цветы. А солнца так
много, как будто именно этот сад был любимым его садом на земле.
Ему было лет сорок, на макушке его блестела солидная лысина, лысоваты были и виски. Лицо — широкое, с неясными глазами, и это — все, что можно было
сказать о его лице. Самгин вспомнил Дьякона, каким он был до того, пока не подстриг бороду. Митрофанов тоже обладал примелькавшейся маской сотен, а спокойный, бедный интонациями голос его звучал, как отдаленный шумок
многих голосов.
— Болтун, —
сказала о нем Любаша. — Говорит, что у него широкие связи среди рабочих, а никому не передает их. Теперь
многие хвастаются связями с рабочими, но это очень похоже на охотничьи рассказы. А вот господин Зубатов имеет основание хвастаться…
— Вас благоразумие обманывает.
Многие видят то, чего им хочется, а его, хотимого-то, — нету. Призраки воображаемые, так
сказать, видим.
Скука вытеснила его из дому. Над городом, в холодном и очень высоком небе, сверкало
много звезд, скромно светилась серебряная подкова луны. От огней города небо казалось желтеньким. По Тверской, мимо ярких окон кофейни Филиппова, парадно шагали проститутки, щеголеватые студенты, беззаботные молодые люди с тросточками. Человек в мохнатом пальто, в котелке и с двумя подбородками, обгоняя Самгина,
сказал девице, с которой шел под руку...
Самгин хотел
сказать «это — жестоко» и еще
много хотел бы
сказать, но Варвара допрашивала все жаднее и уже волнуясь почему-то. Кутузов, с наслаждением прихлебывая чай, говорил как-то излишне ласково...
Неприятно смущенный бесцеремонным вторжением, Самгин
сказал, что у него
много работы, но Лютов, не слушая, наливая рюмки, ехидствовал, обнажая мелкие, желтые зубы.
— Вот и кончено все, —
сказала она, сидя в карете. — Вышло вполне прилично. Поминки — азиатский обычай. И — боже мой! — как
много едят у нас!
Варвара как-то тяжело, неумело улеглась спиною к нему; он погасил свечу и тоже лег, ожидая, что еще
скажет она, и готовясь наговорить ей очень
много обидной правды. В темноте под потолком медленно вращались какие-то дымные пятна, круги. Ждать пришлось долго, прежде чем в тишине прозвучали тихие слова...
«Весьма вероятно, что если б не это — я был бы литератором. Я
много и отлично вижу. Но — плохо формирую, у меня мало слов. Кто это
сказал: «Дикари и художники мыслят образами»? Вот бы написать этих стариков…»
Когда назойливый стук в дверь разбудил Самгина, черные шарики все еще мелькали в глазах его, комнату наполнял холодный, невыносимо яркий свет зимнего дня, — света было так
много, что он как будто расширил окно и раздвинул стены. Накинув одеяло на плечи, Самгин открыл дверь и, в ответ на приветствие Дуняши,
сказал...
— Я
много читаю, — ответила она и широко улыбнулась, янтарные зрачки разгорелись ярче — Но я с Аристотелем, так же как и с Марксом, — не согласна: давления общества на разум и бытия на сознание — не отрицаю, но дух мой — не ограничен, дух — сила не земная, а — космическая,
скажем.
— Устала я и говорю, может быть, грубо, нескладно, но я говорю с хорошим чувством к тебе. Тебя — не первого такого вижу я,
много таких людей встречала. Супруг мой очень преклонялся пред людями, которые стремятся преобразить жизнь, я тоже неравнодушна к ним. Я — баба, — помнишь, я
сказала: богородица всех религий? Мне верующие приятны, даже если у них религия без бога.
— Так очень
многое кончается в жизни. Один человек в Ливерпуле обнял свою невесту и выколол булавкой глаз свой, — это его не очень огорчило. «Меня хорошо кормит один глаз», —
сказал он, потому что был часовщик. Но невеста нашла, что одним глазом он может оценить только одну половинку ее, и не согласилась венчаться. — Он еще раз вздохнул и щелкнул языком: — По-русски это — прилично, но, кажется, неинтересно…
— Ты знаешь, что я
многого не понимаю в тебе, —
сказал Самгин.
«Если б я влюбился в нее, она вытеснила бы из меня все… Что — все? Она меня назвала неизлечимым умником,
сказала, что такие, как я, болезнь мира. Это неверно. Неправда. Я — не книжник, не догматик, не моралист. Я знаю
много, но не пытаюсь учить. Не выдумываю теории, которые всегда ограничивают свободный рост мысли и воображения».
—
Многие предсказывают, что Россия обанкротится, — поспешно
сказала она и, касаясь его руки, спросила...
— Там — все наше, вплоть до реки Белой наше! — хрипло и так громко
сказали за столиком сбоку от Самгина, что он и еще
многие оглянулись на кричавшего. Там сидел краснолобый, большеглазый, с густейшей светлой бородой и сердитыми усами, которые не закрывали толстых губ ярко-красного цвета, одной рукою, с вилкой в ней, он писал узоры в воздухе. — От Бирска вглубь до самых гор — наше! А жители там — башкирье, дикари, народ негодный, нерабочий, сорье на земле, нищими по золоту ходят, лень им золото поднять…