Неточные совпадения
Это был высокий старик в шапке волос, курчавых, точно овчина, грязно-серая борода обросла его лицо от
глаз до шеи, сизая шишка носа едва заметна
на лице, рта совсем не видно, а
на месте
глаз тускло светятся осколки мутных стекол.
Белое лицо ее казалось осыпанным мукой, голубовато-серые, жидкие
глаза прятались в розовых подушечках опухших век, бесцветные брови почти невидимы
на коже очень выпуклого лба, льняные волосы лежали
на черепе, как приклеенные, она заплетала их в смешную косичку, с желтой лентой в конце.
Рассказывал он вполголоса, таинственно, и
на широком лице его, в добрых
серых глазах, таилась радостная улыбка.
По вечерам к ней приходил со скрипкой краснолицый, лысый адвокат Маков, невеселый человек в темных очках; затем приехал
на трескучей пролетке Ксаверий Ржига с виолончелью, тощий, кривоногий, с
глазами совы
на костлявом, бритом лице, над его желтыми висками возвышались, как рога, два
серых вихра.
Клим подошел к дяде, поклонился, протянул руку и опустил ее: Яков Самгин, держа в одной руке стакан с водой, пальцами другой скатывал из бумажки шарик и, облизывая губы, смотрел в лицо племянника неестественно блестящим взглядом
серых глаз с опухшими веками. Глотнув воды, он поставил стакан
на стол, бросил бумажный шарик
на пол и, пожав руку племянника темной, костлявой рукой, спросил глухо...
Работало человек двадцать пыльных людей, но из них особенно выделялись двое: кудрявый, толстогубый парень с круглыми
глазами на мохнатом лице,
сером от пыли, и маленький старичок в синей рубахе, в длинном переднике.
Пролежав в комнате Клима четверо суток,
на пятые Макаров начал просить, чтоб его отвезли домой. Эти дни, полные тяжелых и тревожных впечатлений, Клим прожил очень трудно. В первый же день утром, зайдя к больному, он застал там Лидию, —
глаза у нее были красные, нехорошо блестели, разглядывая
серое, измученное лицо Макарова с провалившимися
глазами; губы его, потемнев, сухо шептали что-то, иногда он вскрикивал и скрипел зубами, оскаливая их.
Он был выше Марины
на полголовы, и было видно, что
серые глаза его разглядывают лицо девушки с любопытством. Одной рукой он поглаживал бороду, в другой, опущенной вдоль тела, дымилась папироса. Ярость Марины становилась все гуще, заметней.
Клим вошел в желтоватый сумрак за ширму, озабоченный только одним желанием: скрыть от Нехаевой, что она разгадана. Но он тотчас же почувствовал, что у него похолодели виски и лоб. Одеяло было натянуто
на постели так гладко, что казалось: тела под ним нет, а только одна голова лежит
на подушке и под
серой полоской лба неестественно блестят
глаза.
Когда он, один, пил чай, явились Туробоев и Варавка,
серые, в пыльниках; Варавка был похож
на бочку, а Туробоев и в
сером, широком мешке не потерял своей стройности, а сбросив с плеч парусину, он показался Климу еще более выпрямленным и подчеркнуто сухим. Его холодные
глаза углубились в синеватые тени, и что-то очень печальное, злое подметил Клим в их неподвижном взгляде.
Глаза Клима, жадно поглотив царя, все еще видели его голубовато-серую фигуру и
на красивеньком лице — виноватую улыбку. Самгин чувствовал, что эта улыбка лишила его надежды и опечалила до слез. Слезы явились у него раньше, но это были слезы радости, которая охватила и подняла над землею всех людей. А теперь вслед царю и затихавшему вдали крику Клим плакал слезами печали и обиды.
В сиповатом голосе Робинзона звучала грусть, он пытался прикрыть ее насмешливыми улыбками, но это не удавалось ему.
Серые тени являлись
на костлявом лице, как бы зарождаясь в морщинах под выгоревшими
глазами,
глаза лихорадочно поблескивали и уныло гасли, прикрываясь ресницами.
— Революционеров — мало, — ворчливо пожаловался Самгин, неожиданно для себя. Кутузов поднял брови, пристально взглянул
на него
серыми глазами и заговорил очень мягко, вполголоса...
Покуривая, улыбаясь
серыми глазами, Кутузов стал рассказывать о глупости и хитрости рыб с тем воодушевлением и знанием, с каким историк Козлов повествовал о нравах и обычаях жителей города. Клим, слушая, путался в неясных, но не враждебных мыслях об этом человеке, а о себе самом думал с досадой, находя, что он себя вел не так, как следовало бы, все время точно качался
на качели.
— Чепуха какая, — задумчиво бормотал Иноков, сбивая
на ходу шляпой пыль с брюк. — Вам кажется, что вы куда-то не туда бежали, а у меня в
глазах — щепочка мелькает, эдакая
серая щепочка, точно ею выстрелили, взлетела… совсем как жаворонок… трепещет. Удивительно, право! Тут — люди изувечены, стонут, кричат, а в память щепочка воткнулась. Эти штучки… вот эдакие щепочки… черт их знает!
Он, как бы для контраста с собою, приводил слесаря Вараксина, угрюмого человека с черными усами
на сером, каменном лице и с недоверчивым взглядом темных
глаз, глубоко запавших в глазницы.
— Это вы, Самгин? — окрикнул его человек, которого он только что обогнал. Его подхватил под руку Тагильский, в
сером пальто, в шляпе, сдвинутой
на затылок, и нетрезвый; фарфоровое лицо его в красных пятнах,
глаза широко открыты и смотрят напряженно, точно боясь мигнуть.
Самгин-сын посмотрел
на это несколько секунд и, опустив голову, прикрыл
глаза, чтоб не видеть. В изголовье дивана стояла, точно вырезанная из гранита,
серая женщина и ворчливым голосом, удваивая гласные, искажая слова, говорила...
Самгин взял лампу и, нахмурясь, отворил дверь, свет лампы упал
на зеркало, и в нем он увидел почти незнакомое, уродливо длинное,
серое лицо, с двумя темными пятнами
на месте
глаз, открытый, беззвучно кричавший рот был третьим пятном. Сидела Варвара, подняв руки, держась за спинку стула, вскинув голову, и было видно, что подбородок ее трясется.
Клим не успел ответить; тщедушный человечек в
сером пальто, в шапке, надвинутой
на глаза, схватившись руками за портфель его, тонко взвизгнул...
Гусаров сбрил бородку, оставив сердитые черные усы, и стал похож
на армянина. Он снял крахмаленную рубашку, надел суконную косоворотку, сапоги до колена, заменил шляпу фуражкой, и это сделало его человеком, который сразу, издали, бросался в
глаза. Он уже не проповедовал необходимости слияния партий, социал-демократов называл «седыми», социалистов-революционеров — «
серыми», очень гордился своей выдумкой и говорил...
Он человек среднего роста, грузный, двигается осторожно и почти каждое движение сопровождает покрякиванием. У него, должно быть, нездоровое сердце, под добрыми
серого цвета
глазами набухли мешки.
На лысом его черепе, над ушами, поднимаются, как рога, седые клочья, остатки пышных волос; бороду он бреет; из-под мягкого носа его уныло свисают толстые, казацкие усы, под губою — остренький хвостик эспаньолки. К Алексею и Татьяне он относится с нескрываемой, грустной нежностью.
В течение недели он приходил аккуратно, как
на службу, дважды в день — утром и вечером — и с каждым днем становился провинциальнее. Его бесконечные недоумения раздражали Самгина, надоело его волосатое, толстое, малоподвижное лицо и нерешительно спрашивающие,
серые глаза. Клим почти обрадовался, когда он заявил, что немедленно должен ехать в Минск.
На гнилом бревне, дополняя его ненужность, сидела грязно-серая, усатая крыса в измятой, торчавшей клочьями шерсти, очень похожая
на старушку-нищую; сидела она бессильно распластав передние лапы, свесив хвост мертвой веревочкой; черные бусины
глаз ее в красных колечках неподвижно смотрели
на позолоченную солнцем реку. Самгин поднял кусок кирпича, но Иноков сказал...
Лицо его обросло темной, густой бородкой, глазницы углубились, точно у человека, перенесшего тяжкую болезнь, а
глаза блестели от радости, что он выздоровел. С лица похожий
на монаха, одет он был, как мастеровой; ноги, вытянутые
на средину комнаты, в порыжевших, стоптанных сапогах, руки, сложенные
на груди, темные, точно у металлиста, он — в парусиновой блузе, в
серых, измятых брюках.
— Да, эсеры круто заварили кашу, — сумрачно сказал ему Поярков — скелет в пальто, разорванном
на боку; клочья ваты торчали из дыр, увеличивая сходство Пояркова со скелетом. Кости
на лице его, казалось, готовились прорвать
серую кожу. Говорил он, как всегда, угрюмо, грубовато, но
глаза его смотрели мягче и как-то особенно пристально; Самгин объяснил это тем, что
глаза глубоко ушли в глазницы, а брови, раньше всегда нахмуренные, — приподняты, выпрямились.
Там у стола сидел парень в клетчатом пиджаке и полосатых брюках; тугие щеки его обросли густой желтой шерстью, из больших светло-серых
глаз текли слезы, смачивая шерсть, одной рукой он держался за стол, другой — за сиденье стула; левая нога его, голая и забинтованная полотенцем выше колена, лежала
на деревянном стуле.
Зрачки ее как будто вспыхнули, посветлели
на секунду и тут же замутились
серой слезой, растаяли. Ослепшими
глазами глядя
на стол, щупая его дрожащей рукой, она поставила чашку мимо блюдца.
— Что же у вас делается? Как это вы допустили? Почему не взорваны мосты
на Николаевской? — спрашивала она. Лицо у нее было чужое, старенькое,
серое, губы тоже
серые, под
глазами густые тени, — она ослепленно мигала.
Слабенький и беспокойный огонь фонаря освещал толстое, темное лицо с круглыми
глазами ночной птицы; под широким, тяжелым носом топырились густые,
серые усы, — правильно круглый череп густо зарос енотовой шерстью. Человек этот сидел, упираясь руками в диван, спиною в стенку, смотрел в потолок и ритмически сопел носом.
На нем — толстая шерстяная фуфайка, шаровары с кантом,
на ногах полосатые носки; в углу купе висела
серая шинель, сюртук, портупея, офицерская сабля, револьвер и фляжка, оплетенная соломой.
Напротив — рыжеватый мужчина с растрепанной бородкой
на лице, изъеденном оспой, с веселым взглядом темных
глаз, —
глаза как будто чужие
на его сухом и грязноватом лице; рядом с ним, очевидно, жена его, большая, беременная, в бархатной черной кофте, с длинной золотой цепочкой
на шее и
на груди; лицо у нее широкое, доброе,
глаза серые, ласковые.
У него было круглое лицо в седой, коротко подстриженной щетине,
на верхней губе щетина — длиннее, чем
на подбородке и щеках, губы толстые и такие же толстые уши, оттопыренные теплым картузом. Под густыми бровями — мутновато-серые
глаза. Он внимательно заглянул в лицо Самгина, осмотрел рябого, его жену, вынул из кармана толстого пальто сверток бумаги, развернул, ощупал, нахмурясь, пальцами бутерброд и сказал...
В кабинете он зажег лампу, надел туфли и сел к столу, намереваясь работать, но, взглянув
на синюю обложку толстого «Дела М. П. Зотовой с крестьянами села Пожога», закрыл
глаза и долго сидел, точно погружаясь во тьму, видя в ней жирное тело с растрепанной
серой головой с фарфоровыми
глазами, слыша сиплый, кипящий смех.
Он — среднего роста, но так широкоплеч, что казался низеньким. Под изорванным пиджаком неопределенного цвета
на нем — грязная, холщовая рубаха,
на ногах —
серые, клетчатые брюки с заплатами и растоптанные резиновые галоши. Широкое, скуластое лицо, маленькие, острые
глаза и растрепанная борода придавали ему сходство с портретами Льва Толстого.
Лишь
на минуту он вспомнил царя, оловянно
серую фигурку маленького человечка, с голубыми
глазами и безразлично ласковой улыбкой.
Около нее появился мистер Лионель Крэйтон, человек неопределенного возраста, но как будто не старше сорока лет, крепкий, стройный, краснощекий; густые, волнистые волосы
на высоколобом черепе
серого цвета — точно обесцвечены перекисью водорода,
глаза тоже
серые и смотрят
на все так напряженно, как это свойственно людям слабого зрения, когда они не решаются надеть очки.
Размахивая шляпой, он указал ею
на жандарма; лицо у него было
серое,
на висках выступил пот, челюсть тряслась, и
глаза, налитые кровью, гневно блестели. Он сидел
на постели в неудобной позе, вытянув одну ногу, упираясь другою в пол, и рычал...
Тогда Самгин, пятясь, не сводя
глаз с нее, с ее топающих ног, вышел за дверь, притворил ее, прижался к ней спиною и долго стоял в темноте, закрыв
глаза, но четко и ярко видя мощное тело женщины, напряженные, точно раненые, груди, широкие, розоватые бедра, а рядом с нею — себя с растрепанной прической, с открытым ртом
на сером потном лице.
Самгин вдруг представил его мертвым:
на белой подушке
серое, землистое лицо, с погасшими
глазами в темных ямах, с заостренным носом, а рот — приоткрыт, и в нем эти два золотых клыка.
Глаза следователя были бесцветны, белки мутные,
серые зрачки водянисты, но Самгину казалось, что за этими
глазами прячутся другие. Он чувствовал себя тревожно, напряженно и негодовал
на себя за это.
Без бороды лицо утратило прежнее деревянное равнодушие,
на щеках и подбородке шевелились рыжеватые иглы, из-под нахмуренных бровей требовательно смотрели
серые глаза, говорил он вполголоса, но как будто упрекая и готовясь кричать.
Это был маленький человечек, неопределенного возраста, лысоватый, жиденькие
серые волосы зачесаны с висков
на макушку,
на тяжелом, красноватом носу дымчатое пенсне, за стеклами его мутноватые, печальные
глаза, личико густо расписано красными жилками, украшено острой французской бородкой и усами, воинственно закрученными в стрелку.
Начали спорить по поводу письма, дым папирос и слов тотчас стал гуще.
На столе кипел самовар, струя
серого вара вырывалась из-под его крышки горячей пылью. Чай разливала курсистка Роза Грейман, смуглая, с огромными
глазами в глубоких глазницах и ярким, точно накрашенным ртом.
Он встал и оказался похожим
на бочку, облеченную в нечто темно-серое, суконное, среднее между сюртуком и поддевкой. Выкатив
глаза, он взглянул
на стенные часы, крякнул, погладил ладонью щеку.
Самгин через плечо свое присмотрелся к нему, увидал, что Кутузов одет в шведскую кожаную тужурку, похож
на железнодорожного рабочего и снова отрастил обширную бороду и стал как будто более узок в плечах, но выше ростом. Но лицо нимало не изменилось, все так же широко открыты
серые глаза и в них знакомая усмешка.
На одном из собраний против него выступил высокий человек, с курчавой, в мелких колечках, бородой
серого цвета, из-под его больших нахмуренных бровей строго смотрели прозрачные голубые
глаза,
на нем был сборный костюм, не по росту короткий и узкий, — клетчатые брюки, рыжие и черные, полосатый
серый пиджак, синяя сатинетовая косоворотка. Было в этом человеке что-то смешное и наивное, располагающее к нему.
Литератор откинулся пред ним
на спинку стула, его красивое лицо нахмурилось, покрылось
серой тенью,
глаза как будто углубились, он закусил губу, и это сделало рот его кривым; он взял из коробки
на столе папиросу, женщина у самовара вполголоса напомнила ему: «Ты бросил курить!», тогда он, швырнув папиросу
на мокрый медный поднос, взял другую и закурил, исподлобья и сквозь дым глядя
на оратора.