Неточные совпадения
— Верочка, в последнюю минуту я
решил назвать его Климом. Клим! Простонародное имя, ни
к чему не обязывает. Ты — как, а?
И чем более наблюдал он любителей споров и разногласий, тем более подозрительно относился
к ним. У него возникало смутное сомнение в праве и попытках этих людей
решать задачи жизни и навязывать эти решения ему. Для этого должны существовать другие люди, более солидные, менее азартные и уже во всяком случае не полубезумные, каков измученный дядя Яков.
Решил, но — задумался; внезапному желанию идти
к Маргарите мешало чувство какой-то неловкости, опасение, что он, не стерпев, спросит ее о Дронове и вдруг окажется, что Дронов говорил правду. Этой правды не хотелось.
Она ушла, прежде чем он успел ответить ей. Конечно, она шутила, это Клим видел по лицу ее. Но и в форме шутки ее слова взволновали его. Откуда, из каких наблюдений могла родиться у нее такая оскорбительная мысль? Клим долго, напряженно искал в себе: являлось ли у него сожаление, о котором догадывается Лидия? Не нашел и
решил объясниться с нею. Но в течение двух дней он не выбрал времени для объяснения, а на третий пошел
к Макарову, отягченный намерением, не совсем ясным ему.
«Именно этим и объясняется мое равнодушие
к проповеди Кутузова, —
решил Клим, снова шагая по комнате. — Это не подсказано мне, я сам и давно понимал это…»
Решил пойти
к брату и убедить его, что рассказ о Марине был вызван естественным чувством обиды за человека, которого обманывают. Но, пока он мылся, одевался, оказалось, что брат и Кутузов уехали в Кронштадт.
Клим устал от доктора и от любопытства, которое мучило его весь день. Хотелось знать: как встретились Лидия и Макаров, что они делают, о чем говорят? Он тотчас же
решил идти туда,
к Лидии, но, проходя мимо своей дачи, услышал голос Лютова...
Опасаясь, что Макаров тоже пойдет
к девушкам, Самгин
решил посетить их позднее и вошел в комнату. Макаров сел на стул, расстегнул ворот рубахи, потряс головою и, положив тетрадку тонкой бумаги на подоконник, поставил на нее пепельницу.
Клим
решил зайти
к Лидии, рассказать ей обо всем, что он видел и слышал, заразить ее своим возмущением.
«Нет, — удивительно глупо все сегодня», —
решил он, вздохнув. И, прислушиваясь
к чьим-то голосам вдали, отодвинулся глубже в тень.
Он снова улыбался своей улыбочкой, как будто добродушной, но Самгин уже не верил в его добродушие. Когда рабочий ушел, он несколько минут стоял среди комнаты, сунув руки в карманы,
решая: следует ли идти
к Варваре?
Решил, что идти все-таки надобно, но он пойдет
к Сомовой, отнесет ей литографированные лекции Ключевского.
Можно было думать, что она
решает какой-то очень трудный вопрос, этим объясняются припадки ее странной задумчивости, когда она сидит или полулежит на диване, прикрыв глаза и как бы молча прислушиваясь
к чему-то.
Затем он снова задумался о петербургском выстреле; что это: единоличное выступление озлобленного человека, или народники, действительно,
решили перейти «от слов
к делу»? Он зевнул с мыслью, что террор, недопустимый морально, не может иметь и практического значения, как это обнаружилось двадцать лет тому назад. И, конечно, убийство министра возмутит всех здравомыслящих людей.
— В кусочки, да! Хлебушка у них — ни поесть, ни посеять. А в магазее хлеб есть, лежит. Просили они на посев — не вышло, отказали им. Вот они и
решили самосильно взять хлеб силою бунта, значит. Они еще в среду хотели дело это сделать, да приехал земской, напугал.
К тому же и день будний, не соберешь весь-то народ, а сегодня — воскресенье.
— Любопытнейший выстрел, — говорил Туробоев. — Вы знаете, что рабочие
решили идти в воскресенье
к царю?
«Подозревает во мне крупного деятеля и хочет убедиться в этом», —
решил Самгин, и его антипатия
к Дронову взогрелась до отвращения
к нему.
Самгин
решил зайти
к Гогиным, там должны все знать. Там было тесно, как на вокзале пред отходом поезда, он с трудом протискался сквозь толпу барышень, студентов из прихожей в зал, и его тотчас ударил по ушам тяжелый, точно в рупор кричавший голос...
«В сущности, это — победа, они победили», —
решил Самгин, когда его натиском толпы швырнуло в Леонтьевский переулок. Изумленный бесстрашием людей, он заглядывал в их лица, красные от возбуждения, распухшие от ударов, испачканные кровью, быстро застывавшей на морозе. Он ждал хвастливых криков, ждал выявления гордости победой, но высокий, усатый человек в старом, грязноватом полушубке пренебрежительно говорил, прислонясь
к стене...
— Все — программы, спор о программах, а надобно искать пути
к последней свободе. Надо спасать себя от разрушающих влияний бытия, погружаться в глубину космического разума, устроителя вселенной. Бог или дьявол — этот разум, я — не
решаю; но я чувствую, что он — не число, не вес и мера, нет, нет! Я знаю, что только в макрокосме человек обретет действительную ценность своего «я», а не в микрокосме, не среди вещей, явлений, условий, которые он сам создал и создает…
«Такие голоса подстрекают на скандалы», —
решил Самгин и пошел прочь,
к станции, по тропе, рядом с рельсами, под навесом елей, тяжело нагруженных снегом.
«Маленький негодяй хочет быть большим, но чего-то боится», —
решил Самгин, толкнув коленом стул, на котором сидел Дронов, и стал тщательно одеваться, собираясь
к Марине.
— Ради ее именно я
решила жить здесь, — этим все сказано! — торжественно ответила Лидия. — Она и нашла мне этот дом, — уютный, не правда ли? И всю обстановку, все такое солидное, спокойное. Я не выношу новых вещей, — они, по ночам, трещат. Я люблю тишину. Помнишь Диомидова? «Человек приближается
к себе самому только в совершенной тишине». Ты ничего не знаешь о Диомидове?
Это была тоже обидная мысль, но, взвешивая ее, Самгин не мог
решить: для кого из двух обиднее? Он прилег на коротенький, узкий диван; было очень неудобно, и неудобство это усиливало его жалость
к себе.
— Там, в столицах, писатели, босяки, выходцы из трущоб, алкоголики, сифилитики и вообще всякая… ин-теллиген-тность, накипь, плесень — свободы себе желает, конституции добилась, будет судьбу нашу
решать, а мы тут словами играем, пословицы сочиняем, чаек пьем — да-да-да! Ведь как говорят, — обратился он
к женщине с котятами, — слушать любо, как говорят! Обо всем говорят, а — ничего не могут!
Самгин
решал вопрос: идти вперед или воротиться назад? Но тут из двери мастерской для починки швейных машин вышел не торопясь высокий, лысоватый человек с угрюмым лицом, в синей грязноватой рубахе, в переднике; правую руку он держал в кармане, левой плотно притворил дверь и запер ее, точно выстрелив ключом. Самгин узнал и его, — этот приходил
к нему с девицей Муравьевой.
Его очень развлекла эта тройка. Он
решил провести вечер в театре, — поезд отходил около полуночи. Но вдруг
к нему наклонилось косоглазое лицо Лютова, — меньше всего Самгин хотел бы видеть этого человека. А Лютов уже трещал...
Теперь она говорила вопросительно, явно вызывая на возражения. Он, покуривая, откликался осторожно, междометиями и вопросами; ему казалось, что на этот раз Марина
решила исповедовать его, выспросить, выпытать до конца, но он знал, что конец — точка, в которой все мысли связаны крепким узлом убеждения. Именно эту точку она, кажется, ищет в нем. Но чувство недоверия
к ней давно уже погасило его желание откровенно говорить с нею о себе, да и попытки его рассказать себя он признал неудачными.
Он был не очень уверен в своей профессиональной ловкости и проницательности, а после визита
к девице Обоимовой у него явилось опасение, что Марина может скомпрометировать его, запутав в какое-нибудь темное дело. Он стал замечать, что, относясь
к нему все более дружески, Марина вместе с тем постепенно ставит его в позицию служащего, редко советуясь с ним о делах. В конце концов он
решил серьезно поговорить с нею обо всем, что смущало его.
Он
решил, что это, вероятно, игра воли
к власти, выражение желания кем-то командовать, может быть, какое-то извращение сладострастия, — игра красивого тела.
Пред весною исчез Миша, как раз в те дни, когда для него накопилось много работы, и после того, как Самгин почти примирился с его существованием. Разозлясь, Самгин
решил, что у него есть достаточно веский повод отказаться от услуг юноши. Но утром на четвертый день позвонил доктор городской больницы и сообщил, что больной Михаил Локтев просит Самгина посетить его. Самгин не успел спросить, чем болен Миша, — доктор повесил трубку; но приехав в больницу, Клим сначала пошел
к доктору.
И Самгин вошел в купе,
решив не думать на эту тему, прислушиваясь
к оживленной беседе в коридоре.
«Вероятно, шут своего квартала», —
решил Самгин и, ускорив шаг, вышел на берег Сены. Над нею шум города стал гуще, а река текла так медленно, как будто ей тяжело было уносить этот шум в темную щель, прорванную ею в нагромождении каменных домов. На черной воде дрожали, как бы стремясь растаять, отражения тусклых огней в окнах. Черная баржа прилепилась
к берегу, на борту ее стоял человек, щупая воду длинным шестом, с реки кто-то невидимый глухо говорил ему...
Он справился о температуре, о докторе, сказал несколько обычных в таких случаях — утешающих слов, присмотрелся
к лицу Варвары и
решил...
Самгин, слушая,
решал: как отнестись
к этой женщине,
к ее биографии, не очень похожей на исповедь?
— Это личный вопрос тысяч, — добавил он, дергая правым плечом, а затем вскочил и, опираясь обеими руками на стол, наклонясь
к Самгину, стал говорить вполголоса, как бы сообщая тайну: — Тысячи интеллигентов схвачены за горло необходимостью быстро
решить именно это: с хозяевами или с рабочими?
«Наверное — очень легко доступна, —
решил он, присматриваясь
к ее задумчиво нахмуренному лицу. — С распущенными волосами и лицо и вся она — красивее. Напоминает какую-то картину. Портрет одалиски, рабыни… Что-то в этом роде».
— Если успею, — сказал Самгин и,
решив не завтракать в «Московской», поехал прямо с вокзала
к нотариусу знакомиться с завещанием Варвары. Там его ожидала неприятность: дом был заложен в двадцать тысяч частному лицу по первой закладной. Тощий, плоский нотариус, с желтым лицом, острым клочком седых волос на остром подбородке и красненькими глазами окуня, сообщил, что залогодатель готов приобрести дом в собственность, доплатив тысяч десять — двенадцать.
Самгин еще в начале речи Грейман встал и отошел
к двери в гостиную, откуда удобно было наблюдать за Таисьей и Шемякиным, — красавец, пошевеливая усами, был похож на кота, готового прыгнуть. Таисья стояла боком
к нему, слушая, что говорит ей Дронов. Увидав по лицам людей, что готовится взрыв нового спора, он
решил, что на этот раз с него достаточно, незаметно вышел в прихожую, оделся, пошел домой.
Он был уверен, что она
решает вопрос о переезде от Ивана Дронова
к нему, Климу Самгину, и уже не очень торопился услышать ее решительное слово.