Неточные совпадения
Соскочив
с дивана, Лидия подчеркнуто вежливо приседала пред нею, Сомовы шумно ласкались, Дмитрий смущенно молчал и неумело
пытался спрятать свою тетрадь, но Вера Петровна спрашивала...
— Но нигде в мире вопрос этот не ставится
с такою остротой, как у нас, в России, потому что у нас есть категория людей, которых не мог создать даже высококультурный Запад, — я говорю именно о русской интеллигенции, о людях, чья участь — тюрьма, ссылка, каторга, пытки, виселица, — не спеша говорил этот человек, и в тоне его речи Клим всегда чувствовал нечто странное, как будто оратор не
пытался убедить, а безнадежно уговаривал.
Вспомнив эту сцену, Клим
с раздражением задумался о Томилине. Этот человек должен знать и должен был сказать что-то успокоительное, разрешающее, что устранило бы стыд и страх. Несколько раз Клим — осторожно, а Макаров — напористо и резко
пытались затеять
с учителем беседу о женщине, но Томилин был так странно глух к этой теме, что вызвал у Макарова сердитое замечание...
Клим уже не однажды чувствовал, как легко этот человек заставляет его высказывать кое-что лишнее, и
пытался говорить
с отчимом уклончиво, осторожно.
Ночью он прочитал «Слепых» Метерлинка. Монотонный язык этой драмы без действия загипнотизировал его, наполнил смутной печалью, но смысл пьесы Клим не уловил.
С досадой бросив книгу на пол, он
попытался заснуть и не мог. Мысли возвращались к Нехаевой, но думалось о ней мягче. Вспомнив ее слова о праве людей быть жестокими в любви, он спросил себя...
Он играл ножом для разрезывания книг, капризно изогнутой пластинкой бронзы
с позолоченной головою бородатого сатира на месте ручки. Нож выскользнул из рук его и упал к ногам девушки; наклонясь, чтоб поднять его, Клим неловко покачнулся вместе со стулом и,
пытаясь удержаться, схватил руку Нехаевой, девушка вырвала руку, лишенный опоры Клим припал на колено. Он плохо помнил, как разыгралось все дальнейшее, помнил только горячие ладони на своих щеках, сухой и быстрый поцелуй в губы и торопливый шепот...
К ним шла мать, рядом
с нею Спивак, размахивая крыльями разлетайки, как бы
пытаясь вознестись от земли, говорил...
Ожидая шороха шагов по песку и хвое, Клим
пытался представить, как беседует Лидия
с Туробоевым, Макаровым.
Варавка раскатисто хохотал, потрясая животом, а Дронов шел на мельницу и там до полуночи пил пиво
с веселыми бабами. Он
пытался поговорить
с Климом, но Самгин встретил эти попытки сухо.
Но он не нашел в себе решимости на жест, подавленно простился
с нею и ушел,
пытаясь в десятый раз догадаться: почему его тянет именно к этой? Почему?
Но и за эту статью все-таки его устранили из университета,
с той поры, имея чин «пострадавшего за свободу», он жил уже не
пытаясь изменять течение истории, был самодоволен, болтлив и, предпочитая всем напиткам красное вино, пил, как все на Руси, не соблюдая чувства меры.
Почти все соглашались
с тем, что это было сказано неумно. Только мягкосердечный дядя Хрисанф, смущенно втирая ладонью воздух в лысину свою,
пытался оправдать нового вождя народа...
Он
пытался показать молодежи, что относится к предстоящему торжеству иронически, но это плохо удавалось ему, он срывался
с тона, ирония уступала место пафосу.
«Каждый
пытается навязать тебе что-нибудь свое, чтоб ты стал похож на него и тем понятнее ему. А я — никому, ничего не навязываю», — думал он
с гордостью, но очень внимательно вслушивался в суждения Спивак о литературе, и ему нравилось, как она говорит о новой русской поэзии.
С Томилиным спорили неохотно, осторожно, только элегантный адвокат Правдин
пытался засыпать его пухом слов.
В ее вопросе Климу послышалась насмешка, ему захотелось спорить
с нею, даже сказать что-то дерзкое, и он очень не хотел остаться наедине
с самим собою. Но она открыла дверь и ушла, пожелав ему спокойной ночи. Он тоже пошел к себе, сел у окна на улицу, потом открыл окно; напротив дома стоял какой-то человек, безуспешно
пытаясь закурить папиросу, ветер гасил спички. Четко звучали чьи-то шаги. Это — Иноков.
— Пошли к Елизавете Львовне, — сказал он, спрыгнув
с подоконника и
пытаясь открыть окно. Окно не открывалось. Он стукнул кулаком по раме и спросил...
— В бога, требующего теодицеи, — не могу верить. Предпочитаю веровать в природу, коя оправдания себе не требует, как доказано господином Дарвином. А господин Лейбниц, который
пытался доказать, что-де бытие зла совершенно совместимо
с бытием божиим и что, дескать, совместимость эта тоже совершенно и неопровержимо доказуется книгой Иова, — господин Лейбниц — не более как чудачок немецкий. И прав не он, а Гейнрих Гейне, наименовав книгу Иова «Песнь песней скептицизма».
Мысли его растекались по двум линиям: думая о женщине, он в то же время
пытался дать себе отчет в своем отношении к Степану Кутузову. Третья встреча
с этим человеком заставила Клима понять, что Кутузов возбуждает в нем чувствования слишком противоречивые. «Кутузовщина», грубоватые шуточки, уверенность в неоспоримости исповедуемой истины и еще многое — антипатично, но прямодушие Кутузова, его сознание своей свободы приятно в нем и даже возбуждает зависть к нему, притом не злую зависть.
— К сожалению, мне нужно идти в университет, — объявил Клим, ушел и до усталости шагал по каким-то тихим улицам,
пытаясь представить, как встретится он
с Лидией, придумывая, как ему вести себя
с нею.
Клим вспоминал: что еще, кроме дважды сказанного «здравствуй», сказала ему Лидия? Приятный, легкий хмель настраивал его иронически. Он сидел почти за спиною Лидии и
пытался представить себе:
с каким лицом она смотрит на Диомидова? Когда он, Самгин, пробовал внушить ей что-либо разумное, — ее глаза недоверчиво суживались, лицо становилось упрямым и неумным.
Подскочив на стуле, Диомидов так сильно хлопнул по столу ладонью, что Лидия вздрогнула, узенькая спина ее выпрямилась, а плечи подались вперед так, как будто она
пыталась сложить плечо
с плечом, закрыться, точно книга.
Только один из воров, седовласый человек
с бритым лицом актера,
с дряблым носом и усталым взглядом темных глаз, неприлично похожий на одного из членов суда, настойчиво, но безнадежно
пытался выгородить своих товарищей.
— Кстати, о девочках, — болтал Тагильский, сняв шляпу, обмахивая ею лицо свое. — На днях я был в компании
с товарищем прокурора — Кучиным, Кичиным? Помните керосиновый скандал
с девицей Ветровой, — сожгла себя в тюрьме, — скандал, из которого
пытались сделать историю? Этому Кичину приписывалось неосторожное обращение
с Ветровой, но, кажется, это чепуха, он — не ветреник.
Косые глаза его бегали быстрее и тревожней, чем всегда, цепкие взгляды как будто
пытались сорвать маски
с ряженых. Серое лицо потело, он стирал пот платком и встряхивал платок, точно стер им пыль. Самгин подумал, что гораздо более к лицу Лютова был бы костюм приказного дьяка и не сабля в руке, а чернильница у пояса.
«Да, она умнеет», — еще раз подумал Самгин и приласкал ее. Сознание своего превосходства над людями иногда возвышалось у Клима до желания быть великодушным
с ними. В такие минуты он стал говорить
с Никоновой ласково, даже
пытался вызвать ее на откровенность; хотя это желание разбудила в нем Варвара, она стала относиться к новой знакомой очень приветливо, но как бы испытующе. На вопрос Клима «почему?» — она ответила...
«Ведь не затеяла же она новый роман», — размышлял он, наблюдая за Варварой, чувствуя, что ее настроение все более тревожит его, и уже
пытаясь представить, какие неудобства для него повлечет за собой разрыв
с нею.
Одна из них, в коротком мужском полушубке, шла
с палкой в руке и так необъяснимо вывертывая ногу из бедра, что казалось, она, в отличие от всех,
пытается идти боком вперед.
— Струве, в предисловии к записке Витте о земстве,
пытается испугать департамент полиции своим предвидением ужасных жертв. Но мне кажется, что за этим предвидением скрыто предупреждение: глядите в оба, дураки! И хотя он там же советует «смириться пред историей и смирить самодержавца», но ведь это надобно понимать так: скорее поделитесь
с нами властью, и мы вам поможем в драке…
— Самгин? Вы? — резко и как бы
с испугом вскричала женщина,
пытаясь снять
с головы раскисший капюшон парусинового пальто и заслоняя усатое лицо спутника. — Да, — сказала она ему, — но поезжайте скорее, сейчас же!
Самгин сел,
пытаясь снять испачканный ботинок и боясь испачкать руки. Это напомнило ему Кутузова. Ботинок упрямо не слезал
с ноги, точно прирос к ней. В комнате сгущался кисловатый запах. Было уже очень поздно, да и не хотелось позвонить, чтоб пришел слуга, вытер пол. Не хотелось видеть человека, все равно — какого.
«Замужем?» — недоверчиво размышлял Самгин,
пытаясь представить себе ее мужа. Это не удавалось. Ресторан был полон неестественно возбужденными людями; размахивая газетами, они пили, чокались, оглушительно кричали; синещекий, дородный человек, которому только толстые усы мешали быть похожим на актера, стоя
с бокалом шампанского в руке, выпевал сиплым баритоном, сильно подчеркивая «а...
Особенно звонко и тревожно кричали женщины. Самгина подтолкнули к свалке, он очутился очень близко к человеку
с флагом, тот все еще держал его над головой, вытянув руку удивительно прямо: флаг был не больше головного платка, очень яркий, и струился в воздухе, точно
пытаясь сорваться
с палки. Самгин толкал спиною и плечами людей сзади себя, уверенный, что человека
с флагом будут бить. Но высокий, рыжеусый, похожий на переодетого солдата, легко согнул руку, державшую флаг, и сказал...
Самгин
пытался понять источники иронии фабриканта и не понимал их. Пришел высокий, чернобородый человек, удалясь в угол комнаты вместе
с рыжеусым, они начали там шептаться; рыжеусый громко и возмущенно сказал...
Самгин
пытался подавить страх, вспоминая фигуру Морозова
с револьвером в руках, — фигуру, которая была бы комической, если б этому не мешало открытое пренебрежение Морозова к Гапону.
Он сильно толкнул Самгина в бок и остановился, глядя в землю, как бы собираясь сесть.
Пытаясь определить неприятнейшее чувство, которое все росло, сближало
с Дроновым и уже почти пугало Самгина, он пробормотал...
— Врут, сукины дети! — бунтовал доктор Любомудров, стоя пред зеркалом и завязывая галстук
с такой энергией, точно
пытался перервать горло себе.
На улице Самгин почувствовал себя пьяным. Дома прыгали, точно клавиши рояля; огни, сверкая слишком остро, как будто бежали друг за другом или
пытались обогнать черненькие фигурки людей, шагавших во все стороны. В санях, рядом
с ним, сидела Алина, теплая, точно кошка. Лютов куда-то исчез. Алина молчала, закрыв лицо муфтой.
— Его фамилия — Бауман. Гроб
с телом его стоит в Техническом училище, и сегодня черная сотня
пыталась выбросить гроб. Говорят — собралось тысячи три, но там была охрана, грузины какие-то. Стреляли. Есть убитые.
Самгин тоже простился и быстро вышел, в расчете, что
с этим парнем безопаснее идти. На улице в темноте играл ветер, и, подгоняемый его толчками, Самгин быстро догнал Судакова, — тот шел не торопясь, спрятав одну руку за пазуху, а другую в карман брюк, шел быстро и
пытался свистеть, но свистел плохо, — должно быть, мешала разбитая губа.
Он видел, что какие-то разношерстные люди строят баррикады, которые, очевидно, никому не мешают, потому что никто не
пытается разрушать их, видел, что обыватель освоился
с баррикадами, уже привык ловко обходить их; он знал, что рабочие Москвы вооружаются, слышал, что были случаи столкновений рабочих и солдат, но он не верил в это и солдат на улице не встречал, так же как не встречал полицейских.
Сойдя
с лестницы, она взяла повара поперек тела,
попыталась поднять его на плечо и — не сладив, положила под ноги себе. Самгин ушел, подумав...
Клим остался
с таким ощущением, точно он не мог понять, кипятком или холодной водой облили его? Шагая по комнате, он
пытался свести все слова, все крики Лютова к одной фразе. Это — не удавалось, хотя слова «удирай», «уезжай» звучали убедительнее всех других. Он встал у окна, прислонясь лбом к холодному стеклу. На улице было пустынно, только какая-то женщина, согнувшись, ходила по черному кругу на месте костра, собирая угли в корзинку.
Он чувствовал, что пустота дней как бы просасывается в него, физически раздувает, делает мысли неуклюжими.
С утра, после чая, он запирался в кабинете,
пытаясь уложить в простые слова все пережитое им за эти два месяца. И
с досадой убеждался, что слова не показывают ему того, что он хотел бы видеть, не показывают, почему старообразный солдат, честно исполняя свой долг, так же антипатичен, как дворник Николай, а вот товарищ Яков, Калитин не возбуждают антипатии?
Самгин посмотрел в окно — в небе, проломленном колокольнями церквей, пылало зарево заката и неистово метались птицы, вышивая черным по красному запутанный узор. Самгин, глядя на птиц,
пытался составить из их суеты слова неоспоримых фраз. Улицу перешла Варвара под руку
с Брагиным, сзади шагал странный еврей.
— Пошел прочь, — устало сказал поручик, оттолкнув лысого,
попытался взять рюмку
с подноса, опрокинул ее и, ударив кулаком по стойке, засипел.
Это было глупо, смешно и унизительно. Этого он не мог ожидать, даже не мог бы вообразить, что Дуняша или какая-то другая женщина заговорит
с ним в таком тоне. Оглушенный, точно его ударили по голове чем-то мягким, но тяжелым, он
попытался освободиться из ее крепких рук, но она, сопротивляясь, прижала его еще сильней и горячо шептала в ухо ему...
Лицо Владимира Лютова побурело, глаза,
пытаясь остановиться, дрожали, он слепо тыкал вилкой в тарелку, ловя скользкий гриб и возбуждая у Самгина тяжелое чувство неловкости. Никогда еще Самгин не слышал, не чувствовал, чтоб этот человек говорил так серьезно, без фокусов, без неприятных вывертов. Самгин молча налил еще водки, а Лютов, сорвав салфетку
с шеи, продолжал...
Поговорить
с нею о Безбедове Самгину не удавалось, хотя каждый раз он
пытался начать беседу о нем. Да и сам Безбедов стал невидим, исчезая куда-то
с утра до поздней ночи. Как-то, гуляя, Самгин зашел к Марине в магазин и застал ее у стола, пред ворохом счетов,
с толстой торговой книгой на коленях.
Должно быть,
пытаясь рассмешить людей, обиженных носильщиками, мужчины
с перышками несли на палке маленькую корзинку и притворялись, что изнемогают под тяжестью ноши.