Неточные совпадения
Тут
пришел Варавка, за ним явился Настоящий Старик, начали спорить, и Клим еще раз услышал не мало такого, что укрепило его
в праве и необходимости выдумывать
себя, а вместе с этим вызвало
в нем интерес к Дронову, — интерес, похожий на ревность. На другой же день он спросил Ивана...
Все сказанное матерью ничем не задело его, как будто он сидел у окна, а за окном сеялся мелкий дождь.
Придя к
себе, он вскрыл конверт, надписанный крупным почерком Марины,
в конверте оказалось письмо не от нее, а от Нехаевой. На толстой синеватой бумаге, украшенной необыкновенным цветком, она писала, что ее здоровье поправляется и что, может быть, к средине лета она приедет
в Россию.
В конце концов слушать ее было не бесполезно, однакож Самгин радовался, когда
приходил Иноков и отвлекал на
себя половину ее внимания.
Придя к
себе, он запер дверь, лег и пролежал до вечернего чая, а когда вышел
в столовую, там, как часовой, ходила Спивак, тонкая и стройная после родов, с пополневшей грудью. Она поздоровалась с ласковым равнодушием старой знакомой, нашла, что Клим сильно похудел, и продолжала говорить Вере Петровне, сидевшей у самовара...
Лидия не
пришла пить чай, не явилась и ужинать.
В течение двух дней Самгин сидел дома, напряженно ожидая, что вот,
в следующую минуту, Лидия
придет к нему или позовет его к
себе. Решимости самому пойти к ней у него не было, и был предлог не ходить: Лидия объявила, что она нездорова, обед и чай подавали для нее наверх.
«Нет, все это — не так, не договорено», — решил он и,
придя в свою комнату, сел писать письмо Лидии. Писал долго, но, прочитав исписанные листки, нашел, что его послание сочинили двое людей, одинаково не похожие на него: один неудачно и грубо вышучивал Лидию, другой жалобно и неумело оправдывал
в чем-то
себя.
А
в городе все знакомые тревожно засуетились, заговорили о политике и, относясь к Самгину с любопытством, утомлявшим его,
в то же время говорили, что обыски и аресты — чистейшая выдумка жандармов, пожелавших обратить на
себя внимание высшего начальства. Раздражал Дронов назойливыми расспросами, одолевал Иноков внезапными визитами, он
приходил почти ежедневно и вел
себя без церемонии, как
в трактире. Все это заставило Самгина уехать
в Москву, не дожидаясь возвращения матери и Варавки.
Другой студент, плотненький, розовощекий, гладко причесанный, сидел
в кресле, поджав под
себя коротенькую ножку, он казался распаренным, как будто только что
пришел из бани. Не вставая, он лениво протянул Самгину пухлую детскую ручку и вздохнул...
Что Любаша не такова, какой она
себя показывала, Самгин убедился
в этом, присутствуя при встрече ее с Диомидовым. Как всегда, Диомидов
пришел внезапно и тихо, точно из стены вылез. Волосы его были обриты и обнаружили острый череп со стесанным затылком, большие серые уши без мочек. У него опухло лицо, выкатились глаза, белки их пожелтели, а взгляд был тоскливый и невидящий.
Но, когда
пришла Варвара и, взглянув на него, обеспокоенно спросила: что с ним? — он, взяв ее за руку, усадил на диван и стал рассказывать
в тоне шутливом, как бы не о
себе. Он даже привел несколько фраз своей речи, обычных фраз, какие говорятся на студенческих митингах, но тотчас же смутился, замолчал.
Изредка появлялся Диомидов; его визиты подчинялись закону некой периодичности; он как будто медленно ходил по обширному кругу и
в одной из точек окружности натыкался на квартиру Самгиных. Вел он
себя так, как будто оказывал великое одолжение хозяевам тем, что вот
пришел.
Варвара по вечерам редко бывала дома, но если не уходила она —
приходили к ней. Самгин не чувствовал
себя дома даже
в своей рабочей комнате, куда долетали голоса людей, читавших стихи и прозу. Настоящим, теплым, своим домом он признал комнату Никоновой. Там тоже были некоторые неудобства; смущал очкастый домохозяин, он, точно поджидая Самгина, торчал на дворе и, встретив его ненавидящим взглядом красных глаз из-под очков, бормотал...
К вечеру другого дня Самгин чувствовал
себя уже довольно сносно, пил чай, сидя
в постели, когда
пришел брат.
Туробоев сказал ему адрес, куда нужно
прийти в воскресенье к восьми часам утра, и ушел, захлопнув дверь за
собой с ненужной силой.
Вечером собралось человек двадцать;
пришел большой, толстый поэт, автор стихов об Иуде и о том, как сатана играл
в карты с богом;
пришел учитель словесности и тоже поэт — Эвзонов, маленький, чернозубый человек, с презрительной усмешкой на желтом лице; явился Брагин, тоже маленький, сухой, причесанный под Гоголя, многоречивый и особенно неприятный тем, что всесторонней осведомленностью своей о делах человеческих он заставлял Самгина вспоминать
себя самого, каким Самгин хотел быть и был лет пять тому назад.
— Я — приезжий, адвокат, — сказал он первое, что
пришло в голову, видя, что его окружают нетрезвые люди, и не столько с испугом, как с отвращением, ожидая, что они его изобьют. Но молодой парень
в синей, вышитой рубахе,
в лаковых сапогах, оттолкнул пьяного
в сторону и положил ладонь на плечо Клима. Самгин почувствовал
себя тоже как будто охмелевшим от этого прикосновения.
В том, что говорили у Гогиных, он не услышал ничего нового для
себя, — обычная разноголосица среди людей, каждый из которых боится порвать свою веревочку, изменить своей «системе фраз». Он привык думать, что хотя эти люди строят мнения на фактах, но для того, чтоб не считаться с фактами.
В конце концов жизнь творят не бунтовщики, а те, кто
в эпохи смут накопляют силы для жизни мирной.
Придя домой, он записал свои мысли, лег спать, а утром Анфимьевна,
в платье цвета ржавого железа, подавая ему кофе, сказала...
Алина пошла переодеваться, сказав, что сейчас
пришлет «отрезвляющую штучку», явилась высокая горничная
в накрахмаленном чепце и переднике, принесла Самгину большой бокал какого-то шипящего напитка, он выпил и почувствовал
себя совсем хорошо, когда возвратилась Алина
в белом платье, подпоясанном голубым шарфом с концами до пола.
Раза два
приходила Варвара, холодно здоровалась, вздергивая голову, глядя через плечо Клима, шла
в свою комнату и отбирала белье для
себя.
— Сегодня — пою! Ой, Клим, страшно! Ты
придешь? Ты — речи народу говорил? Это тоже страшно? Это должно быть страшнее, чем петь! Я ног под
собою не слышу, выходя на публику, холод
в спине, под ложечкой — тоска! Глаза, глаза, глаза, — говорила она, тыкая пальцем
в воздух. — Женщины — злые, кажется, что они проклинают меня, ждут, чтоб я сорвала голос, запела петухом, — это они потому, что каждый мужчина хочет изнасиловать меня, а им — завидно!
В этом настроении обиды за
себя и на людей,
в настроении озлобленной скорби, которую размышление не могло ни исчерпать, ни погасить, он
пришел домой, зажег лампу, сел
в угол
в кресло подальше от нее и долго сидел
в сумраке, готовясь к чему-то.
Не желая видеть Дуняшу, он зашел
в ресторан, пообедал там, долго сидел за кофе, курил и рассматривал, обдумывал Марину, но понятнее для
себя не увидел ее. Дома он нашел письмо Дуняши, — она извещала, что едет — петь на фабрику посуды, возвратится через день.
В уголке письма было очень мелко приписано: «Рядом с тобой живет подозрительный, и к нему
приходил Судаков. Помнишь Судакова?»
—
В своей ли ты реке плаваешь? — задумчиво спросила она и тотчас же усмехнулась, говоря: — Так — осталась от него кучка тряпок? А был большой… пакостник. Они трое: он, уездный предводитель дворянства да управляющий уделами — девчонок-подростков портить любили. Архиерей донос посылал на них
в Петербург, — у него епархиалочку отбили, а он для
себя берег ее. Теперь она — самая дорогая распутница здесь. Вот,
пришел, негодяй!
— Я? Я — по-дурацки говорю. Потому что ничего не держится
в душе… как
в безвоздушном пространстве. Говорю все, что
в голову
придет, сам перед
собой играю шута горохового, — раздраженно всхрапывал Безбедов; волосы его, высохнув, торчали дыбом, — он выпил вино, забыв чокнуться с Климом, и, держа
в руке пустой стакан, сказал, глядя
в него: — И боюсь, что на меня, вот — сейчас, откуда-то какой-то страх зверем бросится.
Для того чтоб согласиться с этими мыслями, Самгину не нужно было особенно утруждать
себя. Мысли эти давно сами
собою пришли к нему и жили
в нем, не требуя оформления словами. Самгина возмутил оратор, — он грубо обнажил и обесцветил эти мысли, «выработанные разумом истории».
— Мне рассказала Китаева, а не он, он — отказался, — голова болит. Но дело не
в этом. Я думаю — так: вам нужно вступить
в историю, основание: Михаил работает у вас, вы — адвокат, вы приглашаете к
себе двух-трех членов этого кружка и объясняете им, прохвостам, социальное и физиологическое значение их дурацких забав. Так! Я — не могу этого сделать, недостаточно авторитетен для них, и у меня — надзор полиции; если они
придут ко мне — это может скомпрометировать их. Вообще я не принимаю молодежь у
себя.
Самгин совершенно не мог представить: как это будет?
Придут какие-то болваны, а он должен внушать им правила поведения. С некоторой точки зрения это может быть интересно, даже забавно, однако — не настолько, чтоб ставить
себя в смешную позицию проповедника половой морали.
Но он уже чувствовал
себя перенасыщенным, утомленным обилием знания людей, и ему казалось, что
пришла пора крепко оформить все, что он видел, слышал, пережил,
в свою, оригинальную систему.
Когда он закуривал новую папиросу, бумажки
в кармане пиджака напомнили о
себе сухим хрустом. Самгин оглянулся — все вокруг было неряшливо, неприятно, пропитано душными запахами.
Пришли двое коридорных и горничная, он сказал им, что идет к доктору,
в 32-й, и, если позвонят из больницы, сказали бы ему.
Но тяжелая туша Бердникова явилась
в игре Самгина медведем сказки о том, как маленькие зверки поселились для дружеской жизни
в черепе лошади, но
пришел медведь, спросил — кто там,
в черепе, живет? — и, когда зверки назвали
себя, он сказал: «А я всех вас давишь», сел на череп и раздавил его вместе с жителями.
— Да я… не знаю! — сказал Дронов, втискивая
себя в кресло, и заговорил несколько спокойней, вдумчивее: — Может — я не радуюсь, а боюсь. Знаешь, человек я пьяный и вообще ни к черту не годный, и все-таки — не глуп. Это, брат, очень обидно — не дурак, а никуда не годен. Да. Так вот, знаешь, вижу я всяких людей, одни делают политику, другие — подлости, воров развелось до того много, что
придут немцы, а им грабить нечего! Немцев — не жаль, им так и надо, им
в наказание — Наполеонов счастье. А Россию — жалко.