Неточные совпадения
Первые годы жизни Клима совпали с годами отчаянной борьбы за свободу и культуру тех немногих
людей, которые мужественно и беззащитно поставили себя «между молотом и наковальней», между правительством бездарного потомка талантливой немецкой принцессы и безграмотным народом, отупевшим в рабстве крепостного
права.
— Этому вопросу нет места, Иван. Это — неизбежное столкновение двух привычек мыслить о мире. Привычки эти издревле с нами и совершенно непримиримы, они всегда будут разделять
людей на идеалистов и материалистов. Кто
прав? Материализм — проще, практичнее и оптимистичней, идеализм — красив, но бесплоден. Он — аристократичен, требовательней к
человеку. Во всех системах мышления о мире скрыты, более или менее искусно, элементы пессимизма; в идеализме их больше, чем в системе, противостоящей ему.
И чем более наблюдал он любителей споров и разногласий, тем более подозрительно относился к ним. У него возникало смутное сомнение в
праве и попытках этих
людей решать задачи жизни и навязывать эти решения ему. Для этого должны существовать другие
люди, более солидные, менее азартные и уже во всяком случае не полубезумные, каков измученный дядя Яков.
В конце концов нужно было признать, что Макаров был
прав, когда сказал об этих
людях...
— Тетка
права, — сочным голосом, громко и с интонациями деревенской девицы говорила Марина, — город — гнилой, а
люди в нем — сухие. И скупы, лимон к чаю режут на двенадцать кусков.
— Я не могу представить себе свободного
человека без
права и без желания власти над ближними.
— В сущности, мы едва ли имеем
право делать столь определенные выводы о жизни
людей. Из десятков тысяч мы знаем, в лучшем случае, как живет сотня, а говорим так, как будто изучили жизнь всех.
Клим находил, что Макаров говорит верно, и негодовал: почему именно Макаров, а не он говорит это? И, глядя на товарища через очки, он думал, что мать —
права: лицо Макарова — двойственно. Если б не его детские, глуповатые глаза, — это было бы лицо порочного
человека. Усмехаясь, Клим сказал...
— Не из тех
людей, которые возбуждают мое уважение, но — любопытен, — ответил Туробоев, подумав и тихонько. — Он очень зло сказал о Кропоткине, Бакунине, Толстом и о
праве купеческого сына добродушно поболтать. Это — самое умное, что он сказал.
«Варавка —
прав, это — опасный
человек», — решил Самгин.
На мой взгляд, ныне она уже такова, что лично мне дает
право отказаться от продолжения линии предков, — линии, требующей от
человека некоторых качеств, которыми я не обладаю.
— О, боже мой, можешь представить: Марья Романовна, — ты ее помнишь? — тоже была арестована, долго сидела и теперь выслана куда-то под гласный надзор полиции! Ты — подумай: ведь она старше меня на шесть лет и все еще…
Право же, мне кажется, что в этой борьбе с правительством у таких
людей, как Мария, главную роль играет их желание отомстить за испорченную жизнь…
«Лидия —
права: этот
человек — не может быть актером, он слишком глуп, для того чтоб фальшивить».
— Ну — здравствуйте! — обратился незначительный
человек ко всем. Голос у него звучный, и было странно слышать, что он звучит властно. Половина кисти левой руки его была отломлена, остались только три пальца: большой, указательный и средний. Пальцы эти слагались у него щепотью, никоновским крестом. Перелистывая
правой рукой узенькие страницы крупно исписанной книги, левой он непрерывно чертил в воздухе затейливые узоры, в этих жестах было что-то судорожное и не сливавшееся с его спокойным голосом.
Человек с оборванной бородой и синим лицом удавленника шагал, положив
правую руку свою на плечо себе, как извозчик вожжи, левой он поддерживал руку под локоть; он, должно быть, говорил что-то, остатки бороды его тряслись.
«Если правда, что царь поехал на бал, значит — он
человек с характером. Смелый
человек. Диомидов —
прав…»
«Раздавили и — любуются фальшфейерами, лживыми огнями. Макаров
прав:
люди — это икра. Почему не я сказал это, а — он?.. И Диомидов
прав, хотя глуп:
людям следует разъединиться, так они виднее и понятней друг другу. И каждый должен иметь место для единоборства. Один на один
люди удобопобеждаемее…»
«Эти растрепанные, вывихнутые
люди довольно удобно живут в своих шкурах… в своих ролях. Я тоже имею
право на удобное место в жизни…» — соображал Самгин и чувствовал себя обновленным, окрепшим, независимым.
— Разве ты со зла советовал мне читать «Гигиену брака»? Но я не читала эту книгу, в ней ведь, наверное, не объяснено, почему именно я нужна тебе для твоей любви? Это — глупый вопрос? У меня есть другие, глупее этого. Вероятно, ты
прав: я — дегенератка, декадентка и не гожусь для здорового, уравновешенного
человека. Мне казалось, что я найду в тебе
человека, который поможет… впрочем, я не знаю, чего ждала от тебя.
Редко слышал он возгласы восторга, а если они раздавались, то чаще всего из уст женщин пред витринами текстильщиков и посудников, парфюмеров, ювелиров и меховщиков. Впрочем, можно было думать, что большинство
людей немело от обилия впечатлений. Но иногда Климу казалось, что только похвалы женщин звучат искренней радостью, а в суждениях мужчин неудачно скрыта зависть. Он даже подумал, что, быть может, Макаров
прав: женщина лучше мужчины понимает, что все в мире — для нее.
Может быть, Диомидов
прав: молодой царь недюжинный
человек, не таков, каким был его отец.
Но звонарь, отталкивая
людей левой рукой, поднял в небо свирепые глаза и, широко размахивая
правой, трижды перекрестил дорогу.
«Конечно, — старик
прав. Так должны думать миллионы трудолюбивых и скромных
людей, все те камни, из которых сложен фундамент государства», — размышлял Самгин и чувствовал, что мысль его ловит не то, что ему нужно оформить.
«Мастеровой революции — это скромно. Может быть, он и неумный, но — честный. Если вы не способны жить, как я, — отойдите в сторону, сказал он. Хорошо сказал о революционерах от скуки и прочих. Такие особенно заслуживают, чтоб на них крикнули: да что вы озорничаете? Николай Первый крикнул это из пушек, жестоко, но — это самозащита. Каждый
человек имеет
право на самозащиту. Козлов —
прав…»
Час настал, и вот они, все одного порядка, одной окраски, закружились, волнуя, обещая создать в душе прочный стержень уверенности в
праве Клима Самгина быть совершенно независимым
человеком.
— Чепуха какая, — задумчиво бормотал Иноков, сбивая на ходу шляпой пыль с брюк. — Вам кажется, что вы куда-то не туда бежали, а у меня в глазах — щепочка мелькает, эдакая серая щепочка, точно ею выстрелили, взлетела… совсем как жаворонок… трепещет. Удивительно,
право! Тут —
люди изувечены, стонут, кричат, а в память щепочка воткнулась. Эти штучки… вот эдакие щепочки… черт их знает!
Являлся женоподобно красивый иконописец из мастерской Рогожина Павел Одинцов и лысоватый, непоседливый резчик по дереву Фомин,
человек неопределенного возраста, тощий, с лицом крысы, с волосатой бородавкой на
правой щеке и близоруко прищуренными, но острыми глазами.
Ему нравилось, что эти
люди построили жилища свои кто где мог или хотел и поэтому каждая усадьба как будто монумент, возведенный ее хозяином самому себе. Царила в стране Юмала и Укко серьезная тишина, — ее особенно утверждало меланхолическое позвякивание бубенчиков на шеях коров; но это не была тишина пустоты и усталости русских полей, она казалась тишиной спокойной уверенности коренастого, молчаливого народа в своем
праве жить так, как он живет.
Предполагая на другой же день отправиться домой, с вокзала он проехал к Варваре, не потому, что хотел видеть ее, а для того, чтоб строго внушить Сомовой: она не имеет
права сажать ему на шею таких субъектов, как Долганов,
человек, несомненно, из того угла, набитого невероятным и уродливым, откуда вылезают Лютовы, Дьякона, Диомидовы и вообще
люди с вывихнутыми мозгами.
— Тоже вот и Любаша: уж как ей хочется, чтобы всем было хорошо, что уж я не знаю как! Опять дома не ночевала, а намедни, прихожу я утром, будить ее — сидит в кресле, спит, один башмак снят, а другой и снять не успела, как сон ее свалил.
Люди к ней так и ходят, так и ходят, а женишка-то все нет да нет! Вчуже обидно,
право: девушка сочная, как лимончик…
— Яков Тагильский, которому мы не верим. Но, кажется, он
прав: у вас вид
человека ученого и скептическая бородка, и мы уже преисполнены почтения к вам. Алешка — не дури!
—
Право, было бы не плохо, если б существовали города для отживших
людей.
А минутами ему казалось, что он чем-то руководит, что-то направляет в жизни огромного города, ведь каждый
человек имеет
право вообразить себя одной из тех личностей, бытие которых окрашивает эпохи. На собраниях у Прейса, все более многолюдных и тревожных, он солидно говорил...
Варвара, стоя бок о бок с ним, вздрагивала, нерешительно шевелила
правой рукой, прижатой ко груди, ее застывшее лицо Самгин находил деланно благочестивым и молчал, желая услышать жалобу на холод и на
людей, толкавших Варвару.
А осмотр усилил раздражение Самгина, невольно заставив его согласиться, что Туробоев
прав: в этом капище собрались действительно отборные
люди: среди мужчин преобладали толстые, лысые, среди женщин — пожилые и более или менее жестоко оголенные.
— Ты забыл, что я — неудавшаяся актриса. Я тебе прямо скажу: для меня жизнь — театр, я — зритель. На сцене идет обозрение, revue, появляются, исчезают различно наряженные
люди, которые — как ты сам часто говорил — хотят показать мне, тебе, друг другу свои таланты, свой внутренний мир. Я не знаю — насколько внутренний. Я думаю, что
прав Кумов, — ты относишься к нему… барственно, небрежно, но это очень интересный юноша. Это —
человек для себя…
Особенно был раздражен бритоголовый
человек, он расползался по столу, опираясь на него локтем, протянув
правую руку к лицу Кутузова. Синий шар головы его теперь пришелся как раз под опаловым шаром лампы, смешно и жутко повторяя его. Слов его Самгин не слышал, а в голосе чувствовал личную и горькую обиду. Но был ясно слышен сухой голос Прейса...
Диомидов, в ярко начищенных сапогах с голенищами гармоникой, в черных шароварах, в длинной, белой рубахе, помещался на стуле, на высоте трех ступенек от земли; длинноволосый, желтолицый, с Христовой бородкой, он был похож на икону в киоте. Пред ним, на засоренной, затоптанной земле двора, стояли и сидели темно-серые
люди; наклонясь к ним, размешивая воздух
правой рукой, а левой шлепая по колену, он говорил...
Дальше пол был, видимо, приподнят, и за двумя столами, составленными вместе, сидели лицом к Самгину
люди солидные, прилично одетые, а пред столами бегал небольшой попик, черноволосый, с черненьким лицом, бегал, размахивая, по очереди, то
правой, то левой рукой, теребя ворот коричневой рясы, откидывая волосы ладонями, наклоняясь к
людям, точно желая прыгнуть на них; они кричали ему...
«Тот
человек —
прав: горнист должен был дать сигнал. Тогда рабочие разошлись бы…»
Дойдя до конца проспекта, он увидал, что выход ко дворцу прегражден двумя рядами мелких солдат. Толпа придвинула Самгина вплоть к солдатам, он остановился с края фронта, внимательно разглядывая пехотинцев, очень захудалых, несчастненьких. Было их, вероятно, меньше двух сотен, левый фланг упирался в стену здания на углу Невского,
правый — в решетку сквера. Что они могли сделать против нескольких тысяч
людей, стоявших на всем протяжении от Невского до Исакиевской площади?
Потом он слепо шел
правым берегом Мойки к Певческому мосту, видел, как на мост, забитый людями, ворвались пятеро драгун, как засверкали их шашки, двое из пятерых, сорванные с лошадей, исчезли в черном месиве, толстая лошадь вырвалась на
правую сторону реки,
люди стали швырять в нее комьями снега, а она топталась на месте, встряхивая головой; с морды ее падала пена.
— Ириней Лионский, Дионисий Галикарнасский, Фабр д’Оливе, Шюре, — слышал Самгин и слышал веские слова: любовь, смерть, мистика, анархизм. Было неловко, досадно, что
люди моложе его, незначительнее и какие-то богатые модницы знают то, чего он не знает, и это дает им
право относиться к нему снисходительно, как будто он — полудикарь.
—
Человек имеет
право быть Иудой, Геростратом…
— Я поражена, Клим, — говорила Варвара. — Третий раз слушаю, — удивительно ты рассказываешь! И каждый раз новые
люди, новые детали. О, как
прав тот, кто первый сказал, что высочайшая красота — в трагедии!
— Культурные
люди, знатоки истории… Должны бы знать: всякая организация строится на угнетении… Государственное
право доказывает неоспоримо… Ведь вы — юрист…
Самгин подвинулся к решетке сада как раз в тот момент, когда солнце, выскользнув из облаков, осветило на паперти собора фиолетовую фигуру протоиерея Славороссова и золотой крест на его широкой груди. Славороссов стоял, подняв левую руку в небо и простирая
правую над толпой благословляющим жестом. Вокруг и ниже его копошились
люди, размахивая трехцветными флагами, поблескивая окладами икон, обнажив лохматые и лысые головы. На минуту стало тихо, и зычный голос сказал, как в рупор...
— Хочу, чтоб ты меня устроил в Москве. Я тебе писал об этом не раз, ты — не ответил. Почему? Ну — ладно! Вот что, — плюнув под ноги себе, продолжал он. — Я не могу жить тут. Не могу, потому что чувствую за собой
право жить подло. Понимаешь? А жить подло — не сезон.
Человек, — он ударил себя кулаком в грудь, —
человек дожил до того, что начинает чувствовать себя вправе быть подлецом. А я — не хочу! Может быть, я уже подлец, но — больше не хочу… Ясно?
Молодая женщина в пенсне перевязывала ему платком ладонь левой руки,
правою он растирал опухоль на лбу, его окружало
человек шесть таких же измятых, вывалянных в снегу.
«Это и есть — моя функция? — спросил он себя. — По Ламарку — функция создает орган. Органом какой функции является
человек, если от него отнять инстинкт пола? Толстой
прав, ненавидя разум».