Неточные совпадения
Прятался в недоступных местах, кошкой лазил
по крышам,
по деревьям; увертливый, он никогда не давал поймать
себя и, доведя противную партию игроков до изнеможения, до отказа от игры, издевался над побежденными...
Иван Дронов не только сам назывался
по фамилии, но и бабушку свою заставил звать
себя — Дронов.
Были минуты, когда Дронов внезапно расцветал и становился непохож сам на
себя. Им овладевала задумчивость, он весь вытягивался, выпрямлялся и мягким голосом тихо рассказывал Климу удивительные полусны, полусказки. Рассказывал, что из колодца в углу двора вылез огромный, но легкий и прозрачный, как тень, человек, перешагнул через ворота, пошел
по улице, и, когда проходил мимо колокольни, она, потемнев, покачнулась вправо и влево, как тонкое дерево под ударом ветра.
Каламбур явился сам
собою, внезапно и заставил Клима рассмеяться, а Борис, неестественно всхрапнув, широко размахнувшись, ударил его
по щеке, раз, два, а затем пинком сбил его с ног и стремглав убежал, дико воя на бегу.
Макаров вел
себя с Томилиным все менее почтительно; а однажды, спускаясь
по лестнице от него, сказал как будто нарочно громко...
Дядя Яков действительно вел
себя не совсем обычно. Он не заходил в дом, здоровался с Климом рассеянно и как с незнакомым; он шагал
по двору, как
по улице, и, высоко подняв голову, выпятив кадык, украшенный седой щетиной, смотрел в окна глазами чужого. Выходил он из флигеля почти всегда в полдень, в жаркие часы, возвращался к вечеру, задумчиво склонив голову, сунув руки в карманы толстых брюк цвета верблюжьей шерсти.
Маргарита говорила вполголоса, ленивенько растягивая пустые слова, ни о чем не спрашивая. Клим тоже не находил, о чем можно говорить с нею. Чувствуя
себя глупым и немного смущаясь этим, он улыбался. Сидя на стуле плечо в плечо с гостем, Маргарита заглядывала в лицо его поглощающим взглядом, точно вспоминая о чем-то, это очень волновало Клима, он осторожно гладил плечо ее, грудь и не находил в
себе решимости на большее. Выпили
по две рюмки портвейна, затем Маргарита спросила...
Климу хотелось отстегнуть ремень и хлестнуть
по лицу девушки, все еще красному и потному. Но он чувствовал
себя обессиленным этой глупой сценой и тоже покрасневшим от обиды, от стыда, с плеч до ушей. Он ушел, не взглянув на Маргариту, не сказав ей ни слова, а она проводила его укоризненным восклицанием...
—
Себя, конечно.
Себя,
по завету древних мудрецов, — отвечал Макаров. — Что значит — изучать народ? Песни записывать? Девки поют постыднейшую ерунду. Старики вспоминают какие-то панихиды. Нет, брат, и без песен не весело, — заключал он и, разглаживая пальцами измятую папиросу, которая казалась набитой пылью, продолжал...
Нужно дойти до каких-то твердых границ и поставить
себя в них, разоблачив и отбросив
по пути все выдумки, мешающие жить легко и просто, — вот что нужно.
Клим постоял, затем снова сел, думая: да, вероятно, Лидия, а может быть, и Макаров знают другую любовь, эта любовь вызывает у матери, у Варавки, видимо, очень ревнивые и завистливые чувства. Ни тот, ни другая даже не посетили больного. Варавка вызвал карету «Красного Креста», и, когда санитары, похожие на поваров, несли Макарова
по двору, Варавка стоял у окна, держа
себя за бороду. Он не позволил Лидии проводить больного, а мать, кажется, нарочно ушла из дома.
— А я, знаешь,
по этому случаю, даже разрешил
себе пьеску разучить «Сувенир де Вильна» — очень милая! Три вечера зудел.
Она ушла, прежде чем он успел ответить ей. Конечно, она шутила, это Клим видел
по лицу ее. Но и в форме шутки ее слова взволновали его. Откуда, из каких наблюдений могла родиться у нее такая оскорбительная мысль? Клим долго, напряженно искал в
себе: являлось ли у него сожаление, о котором догадывается Лидия? Не нашел и решил объясниться с нею. Но в течение двух дней он не выбрал времени для объяснения, а на третий пошел к Макарову, отягченный намерением, не совсем ясным ему.
Лидия тоже улыбнулась, а Клим быстро представил
себе ее будущее: вот она замужем за учителем гимназии Макаровым, он — пьяница, конечно; она, беременная уже третьим ребенком, ходит в ночных туфлях, рукава кофты засучены до локтей, в руках грязная тряпка, которой Лидия стирает пыль, как горничная,
по полу ползают краснозадые младенцы и пищат.
Прислушиваясь к
себе, Клим ощущал в груди, в голове тихую, ноющую скуку, почти боль; это было новое для него ощущение. Он сидел рядом с матерью, лениво ел арбуз и недоумевал: почему все философствуют? Ему казалось, что за последнее время философствовать стали больше и торопливее. Он был обрадован весною, когда под предлогом ремонта флигеля писателя Катина попросили освободить квартиру. Теперь, проходя
по двору, он с удовольствием смотрел на закрытые ставнями окна флигеля.
Он прыгал
по комнате на одной ноге, придерживаясь за спинки стульев, встряхивая волосами, и мягкие, толстые губы его дружелюбно улыбались. Сунув под мышку
себе костыль, он сказал...
Клим ощущал в
себе игру веселенького снисхождения ко всем, щекочущее желание похлопать
по плечу Кутузова, который с одинаковым упрямством доказывал необходимость изучения Маркса и гениальность Мусоргского; наваливаясь на немого, тихого Спивака, всегда сидевшего у рояля, он говорил...
У него немножко шумело в голове и возникало желание заявить о
себе; он шагал
по комнате, прислушиваясь, присматриваясь к людям, и находил почти во всех забавное: вот Марина, почти прижав к стене светловолосого, носатого юношу, говорит ему...
Разгорячась, он сказал брату и то, о чем не хотел говорить: как-то ночью, возвращаясь из театра, он тихо шагал
по лестнице и вдруг услыхал над
собою, на площадке пониженные голоса Кутузова и Марины.
Надоедал Климу студент Попов; этот голодный человек неутомимо бегал
по коридорам, аудиториям, руки его судорожно, как вывихнутые, дергались в плечевых суставах; наскакивая на коллег, он выхватывал из карманов заношенной тужурки письма, гектографированные листки папиросной бумаги и бормотал, втягивая в
себя звук с...
Шагая
по тепленьким, озорниковато запутанным переулкам, он обдумывал, что скажет Лидии, как будет вести
себя, беседуя с нею; разглядывал пестрые, уютные домики с ласковыми окнами, с цветами на подоконниках. Над заборами поднимались к солнцу ветви деревьев, в воздухе чувствовался тонкий, сладковатый запах только что раскрывшихся почек.
Макаров, снова встряхнув головою, посмотрел в разноцветное небо, крепко сжал пальцы рук в один кулак и ударил
себя по колену.
Густой запах цветов опьянял, и Климу казалось, что, кружась
по дорожке сада, он куда-то уходит от
себя.
— Знакома я с ним шесть лет, живу второй год, но вижу редко, потому что он все прыгает во все стороны от меня. Влетит, как шмель, покружится, пожужжит немножко и вдруг: «Люба, завтра я в Херсон еду». Merci, monsieur. Mais — pourquoi? [Благодарю вас. Но — зачем? (франц.)] Милые мои, — ужасно нелепо и даже горестно в нашей деревне по-французски говорить, а — хочется! Вероятно, для углубления нелепости хочется, а может, для того, чтоб напомнить
себе о другом, о другой жизни.
«Застенчив или нахал?» — спросил Клим
себя, неприязненно наблюдая, как зрачки Лютова быстро бегают
по багровому лицу Варавки, и еще более изумился, увидав, что Варавка встретил москвича с удовольствием и даже почтительно.
Он ушел к
себе наверх, прыгая
по лестнице, точно юноша; мать, посмотрев вслед ему, вздохнула и сморщилась, говоря...
— Может быть, некоторые потому и… нечистоплотно ведут
себя, что торопятся отлюбить, хотят скорее изжить в
себе женское —
по их оценке животное — и остаться человеком, освобожденным от насилий инстинкта…
Лодка закачалась и бесшумно поплыла
по течению. Клим не греб, только правил веслами. Он был доволен. Как легко он заставил Лидию открыть
себя! Теперь совершенно ясно, что она боится любить и этот страх — все, что казалось ему загадочным в ней. А его робость пред нею объясняется тем, что Лидия несколько заражает его своим страхом. Удивительно просто все, когда умеешь смотреть. Думая, Клим слышал сердитые жалобы Алины...
Алина захохотала, раскачиваясь, хлопая
себя ладонями
по коленям, повторяя...
Он ощущал
себя в потоке неуловимого, — в потоке, который медленно проходил сквозь него, но как будто струился и вне мозга, в глухом реве грома, в стуке редких, крупных капель дождя
по крыше, в пьесе Грига, которую играл Макаров.
Он долго думал в этом направлении и, почувствовав
себя настроенным воинственно, готовым к бою, хотел идти к Алине, куда прошли все, кроме Варавки, но вспомнил, что ему пора ехать в город. Дорогой на станцию,
по трудной, песчаной дороге, между холмов, украшенных кривеньким сосняком, Клим Самгин незаметно утратил боевое настроение и, толкая впереди
себя длинную тень свою, думал уже о том, как трудно найти
себя в хаосе чужих мыслей, за которыми скрыты непонятные чувства.
Она с досадой ударила
себя кулачком
по колену.
Он весь день прожил под впечатлением своего открытия, бродя
по лесу, не желая никого видеть, и все время видел
себя на коленях пред Лидией, обнимал ее горячие ноги, чувствовал атлас их кожи на губах, на щеках своих и слышал свой голос: «Я тебя люблю».
«Дурачок», — думал он, спускаясь осторожно
по песчаной тропе. Маленький, но очень яркий осколок луны прорвал облака; среди игол хвои дрожал серебристый свет, тени сосен собрались у корней черными комьями. Самгин шел к реке, внушая
себе, что он чувствует честное отвращение к мишурному блеску слов и хорошо умеет понимать надуманные красоты людских речей.
— Странный, не правда ли? — воскликнула Лидия, снова оживляясь. Оказалось, что Диомидов — сирота, подкидыш; до девяти лет он воспитывался старой девой, сестрой учителя истории, потом она умерла, учитель спился и тоже через два года помер, а Диомидова взял в ученики
себе резчик
по дереву, работавший иконостасы. Проработав у него пять лет, Диомидов перешел к его брату, бутафору, холостяку и пьянице, с ним и живет.
Клим Самгин был очень доволен тем, что решил не учиться в эту зиму. В университете было тревожно. Студенты освистали историка Ключевского, обидели и еще нескольких профессоров, полиция разгоняла сходки; будировало сорок два либеральных профессора, а восемьдесят два заявили
себя сторонниками твердой власти. Варвара бегала
по антикварам и букинистам, разыскивая портреты m‹ada›me Ролан, и очень сожалела, что нет портрета Теруань де-Мерикур.
— По-моему, умные чаще ошибаются в
себе.
— Нет, я ведь сказал: под кожею. Можете
себе представить радость сына моего? Он же весьма нуждается в духовных радостях, ибо силы для наслаждения телесными — лишен. Чахоткой страдает, и ноги у него не действуют. Арестован был
по Астыревскому делу и в тюрьме растратил здоровье. Совершенно растратил. Насмерть.
Они хохотали, кричали, Лютов возил его
по улицам в широких санях, запряженных быстрейшими лошадями, и Клим видел, как столбы телеграфа, подпрыгивая в небо, размешивают в нем звезды, точно кусочки апельсинной корки в крюшоне. Это продолжалось четверо суток, а затем Самгин, лежа у
себя дома в постели, вспоминал отдельные моменты длительного кошмара.
— Самоубийственно пьет. Маркс ему вреден. У меня сын тоже насильно заставляет
себя веровать в Маркса. Ему — простительно. Он — с озлобления на людей за погубленную жизнь. Некоторые верят из глупой, детской храбрости: боится мальчуган темноты, но — лезет в нее, стыдясь товарищей, ломая
себя, дабы показать: я-де не трус! Некоторые веруют
по торопливости, но большинство от страха. Сих, последних, я не того… не очень уважаю.
За чаем выпили коньяку, потом дьякон и Макаров сели играть в шашки, а Лютов забегал
по комнате, передергивая плечами, не находя
себе места; подбегал к окнам, осторожно выглядывал на улицу и бормотал...
У
себя в комнате Варвара, резкими жестами разбрасывая
по столу,
по кровати зонтик, шляпу, мокрый комок платка, портмоне, отрывисто говорила...
Клим чувствовал
себя все более тревожно, неловко, он понимал, что было бы вообще приличнее и тактичнее
по отношению к Лидии, если бы он ходил
по улицам, искал ее, вместо того чтоб сидеть здесь и пить чай. Но теперь и уйти неловко.
В кухне на полу, пред большим тазом, сидел голый Диомидов, прижав левую руку ко груди, поддерживая ее правой. С мокрых волос его текла вода, и казалось, что он тает, разлагается. Его очень белая кожа была выпачкана калом, покрыта синяками, изорвана ссадинами. Неверным жестом правой руки он зачерпнул горсть воды, плеснул ее на лицо
себе, на опухший глаз; вода потекла
по груди, не смывая с нее темных пятен.
Можно было думать, что этот могучий рев влечет за
собой отряд быстро скакавших полицейских, цоканье подков
по булыжнику не заглушало, а усиливало рев. Отряд ловко дробился, через каждые десять, двадцать шагов от него отскакивал верховой и, ставя лошадь свою боком к людям, втискивал их на панель, отталкивал за часовню, к незастроенному берегу Оки.
Самгин простился со стариком и ушел, убежденный, что хорошо, до конца, понял его. На этот раз он вынес из уютной норы историка нечто беспокойное. Он чувствовал
себя человеком, который не может вспомнить необходимое ему слово или впечатление, сродное только что пережитому. Шагая
по уснувшей улице, под небом, закрытым одноцветно серой массой облаков, он смотрел в небо и щелкал пальцами, напряженно соображая: что беспокоит его?
— Революционеры от скуки жизни, из удальства, из романтизма,
по евангелию, все это — плохой порох. Интеллигент, который хочет отомстить за неудачи его личной жизни, за то, что ему некуда пристроить
себя, за случайный арест и месяц тюрьмы, — это тоже не революционер.
— Оторвана? — повторил Иноков, сел на стул и, сунув шляпу в колени
себе, провел ладонью
по лицу. — Ну вот, я так и думал, что тут случилась какая-то ерунда. Иначе, конечно, вы не стали бы читать. Стихи у вас?
Спивак, идя
по дорожке, присматриваясь к кустам, стала рассказывать о Корвине тем тоном, каким говорят, думая совершенно о другом, или для того, чтоб не думать. Клим узнал, что Корвина, больного, без сознания, подобрал в поле приказчик отца Спивак; привез его в усадьбу, и мальчик рассказал, что он был поводырем слепых; один из них, называвший
себя его дядей, был не совсем слепой, обращался с ним жестоко, мальчик убежал от него, спрятался в лесу и заболел, отравившись чем-то или от голода.
— Пишу другой: мальчика заставили пасти гусей, а когда он полюбил птиц, его сделали помощником конюха. Он полюбил лошадей, но его взяли во флот. Он море полюбил, но сломал
себе ногу, и пришлось ему служить лесным сторожем. Хотел жениться —
по любви — на хорошей девице, а женился из жалости на замученной вдове с двумя детьми. Полюбил и ее, она ему родила ребенка; он его понес крестить в село и дорогой заморозил…