Неточные совпадения
Рассказывая, она крепко сжимала пальцы
рук в кулачок и, покачиваясь, размеренно пристукивала кулачком
по коленям своим. Голос ее звучал все тише, все менее оживленно, наконец она говорила как бы сквозь дрему и вызывала этим у Клима грустное чувство.
Иногда, чаще всего в час урока истории, Томилин вставал и ходил
по комнате, семь шагов от стола к двери и обратно, — ходил наклоня голову, глядя в пол, шаркал растоптанными туфлями и прятал
руки за спиной, сжав пальцы так крепко, что они багровели.
Мария Романовна тоже как-то вдруг поседела, отощала и согнулась; голос у нее осел, звучал глухо, разбито и уже не так властно, как раньше. Всегда одетая в черное, ее фигура вызывала уныние; в солнечные дни, когда она шла
по двору или гуляла в саду с книгой в
руках, тень ее казалась тяжелей и гуще, чем тени всех других людей, тень влеклась за нею, как продолжение ее юбки, и обесцвечивала цветы, травы.
Иногда, вечерами, если не было музыки, Варавка ходил под
руку с матерью
по столовой или гостиной и урчал в бороду...
Не более пяти-шести шагов отделяло Клима от края полыньи, он круто повернулся и упал, сильно ударив локтем о лед. Лежа на животе, он смотрел, как вода, необыкновенного цвета, густая и, должно быть, очень тяжелая, похлопывала Бориса
по плечам,
по голове. Она отрывала
руки его ото льда, играючи переплескивалась через голову его, хлестала
по лицу,
по глазам, все лицо Бориса дико выло, казалось даже, что и глаза его кричат: «
Руку… дай
руку…»
С трудом отстегнув ремень ноющей
рукой, он бросил его в воду, — Борис поймал конец ремня, потянул его и легко подвинул Клима
по льду ближе к воде, — Клим, взвизгнув, закрыл глаза и выпустил из
руки ремень.
А открыв глаза, он увидел, что темно-лиловая, тяжелая вода все чаще, сильнее хлопает
по плечам Бориса,
по его обнаженной голове и что маленькие, мокрые
руки, красно́ поблескивая, подвигаются ближе, обламывая лед.
Клим стал на ноги, хотел поднять Лиду, но его подшибли, он снова упал на спину, ударился затылком, усатый солдат схватил его за
руку и повез
по льду, крича...
На семнадцатом году своей жизни Клим Самгин был стройным юношей среднего роста, он передвигался
по земле неспешной, солидной походкой, говорил не много, стараясь выражать свои мысли точно и просто, подчеркивая слова умеренными жестами очень белых
рук с длинными кистями и тонкими пальцами музыканта.
По воскресеньям у Катина собиралась молодежь, и тогда серьезные разговоры о народе заменялись пением, танцами. Рябой семинарист Сабуров, медленно разводя
руками в прокуренном воздухе, как будто стоя плыл и приятным баритоном убедительно советовал...
Изредка являлся Томилин, он проходил
по двору медленно, торжественным шагом, не глядя в окна Самгиных; войдя к писателю, молча жал
руки людей и садился в угол у печки, наклонив голову, прислушиваясь к спорам, песням.
Молча сунув
руку товарищу, он помотал ею в воздухе и неожиданно, но не смешно отдал Лидии честь, по-солдатски приложив пальцы к фуражке. Закурил папиросу, потом спросил Лидию, мотнув головою на пожар заката...
Но его не услышали. Перебивая друг друга, они толкали его. Макаров, сняв фуражку, дважды больно ударил козырьком ее
по колену Клима. Двуцветные, вихрастые волосы его вздыбились и придали горбоносому лицу не знакомое Климу, почти хищное выражение. Лида, дергая рукав шинели Клима, оскаливала зубы нехорошей усмешкой. У нее на щеках вспыхнули красные пятна, уши стали ярко-красными,
руки дрожали. Клим еще никогда не видел ее такой злой.
Казалось, что,
по существу, спорить им не о чем, но они спорили раздраженно, покраснев, размахивая
руками...
Дядя Яков действительно вел себя не совсем обычно. Он не заходил в дом, здоровался с Климом рассеянно и как с незнакомым; он шагал
по двору, как
по улице, и, высоко подняв голову, выпятив кадык, украшенный седой щетиной, смотрел в окна глазами чужого. Выходил он из флигеля почти всегда в полдень, в жаркие часы, возвращался к вечеру, задумчиво склонив голову, сунув
руки в карманы толстых брюк цвета верблюжьей шерсти.
Размашисто, с усмешечкой на губах, но дрожащей от злости
рукой Клим похлопал ее
по горячему, распаренному плечу, но она, отклонясь, сказала сердито...
Лидия тоже улыбнулась, а Клим быстро представил себе ее будущее: вот она замужем за учителем гимназии Макаровым, он — пьяница, конечно; она, беременная уже третьим ребенком, ходит в ночных туфлях, рукава кофты засучены до локтей, в
руках грязная тряпка, которой Лидия стирает пыль, как горничная,
по полу ползают краснозадые младенцы и пищат.
Заботы Марины, заставляя Нехаеву смущенно улыбаться, трогали ее, это Клим видел
по благодарному блеску глаз худенькой и жалкой девицы. Прозрачной
рукой Нехаева гладила румяную щеку подруги, и на бледной коже тыла ее ладони жилки, налитые кровью, исчезали.
— О, я забыла! — вдруг сорвавшись с кушетки, вскричала она и, достав из шкапчика бутылку вина, ликер, коробку шоколада и бисквиты, рассовала все это
по столу, а потом, облокотясь о стол, обнажив тонкие
руки, спросила...
Подняв воротник пальто, сунув
руки в карманы, Клим шагал
по беззвучному снегу не спеша, взвешивая впечатления вечера.
Ему вспомнилось, как однажды, войдя в столовую, он увидал, что Марина, стоя в своей комнате против Кутузова, бьет кулаком своей правой
руки по ладони левой, говоря в лицо бородатого студента...
Нехаева медленно, нерешительным жестом подняв
руки, стала поправлять небрежную прическу, но волосы вдруг рассыпались
по плечам, и Клима удивило, как много их и как они пышны. Девушка улыбнулась.
Елизавета Спивак простудилась и лежала в постели. Марина, чрезмерно озабоченная, бегала
по лестнице вверх и вниз, часто смотрела в окна и нелепо размахивала
руками, как бы ловя моль, невидимую никому, кроме нее. Когда Клим выразил желание посетить больную, Марина сухо сказала...
Надоедал Климу студент Попов; этот голодный человек неутомимо бегал
по коридорам, аудиториям,
руки его судорожно, как вывихнутые, дергались в плечевых суставах; наскакивая на коллег, он выхватывал из карманов заношенной тужурки письма, гектографированные листки папиросной бумаги и бормотал, втягивая в себя звук с...
Макаров, снова встряхнув головою, посмотрел в разноцветное небо, крепко сжал пальцы
рук в один кулак и ударил себя
по колену.
Удивление ее, нерешительно протянутая
рука и взгляд, быстро скользнувший
по лицу Клима, — все это заставило его нахмурясь отойти от нее.
— Все, брат, как-то тревожно скучают, — сказал он, хмурясь, взъерошивая волосы
рукою. —
По литературе не видно, чтобы в прошлом люди испытывали такую странную скуку. Может быть, это — не скука?
Клим подметил, что Туробоев пожал
руку Лютова очень небрежно, свою тотчас же сунул в карман и наклонился над столом, скатывая шарик из хлеба. Варавка быстро сдвинул посуду, развернул план и, стуча
по его зеленым пятнам черенком чайной ложки, заговорил о лесах, болотах, песках, а Клим встал и ушел, чувствуя, что в нем разгорается ненависть к этим людям.
Макаров смотрел в открытую на террасу дверь и явно не слышал ничего, постукивая ложкой
по ногтям левой
руки.
Все молчали, глядя на реку:
по черной дороге бесшумно двигалась лодка, на носу ее горел и кудряво дымился светец, черный человек осторожно шевелил веслами, а другой, с длинным шестом в
руках, стоял согнувшись у борта и целился шестом в отражение огня на воде; отражение чудесно меняло формы, становясь похожим то на золотую рыбу с множеством плавников, то на глубокую, до дна реки, красную яму, куда человек с шестом хочет прыгнуть, но не решается.
— Не попа-ал! — взвыл он плачевным волчьим воем, барахтаясь в реке. Его красная рубаха вздулась на спине уродливым пузырем, судорожно мелькала над водою деревяшка с высветленным железным кольцом на конце ее, он фыркал, болтал головою, с волос головы и бороды разлетались стеклянные брызги, он хватался одной
рукой за корму лодки, а кулаком другой отчаянно колотил
по борту и вопил, стонал...
— Странный город, — говорила Спивак, взяв Клима под
руку и как-то очень осторожно шагая
по дорожке сада. — Такой добродушно ворчливый. Эта воркотня — первое, что меня удивило, как только я вышла с вокзала. Должно быть, скучно здесь, как в чистилище. Часто бывают пожары? Я боюсь пожаров.
Черными
руками он закатал рукава
по локти и, перекрестясь на церковь, поклонился колоколам не сгибаясь, а точно падая грудью на землю, закинув длинные
руки свои назад, вытянув их для равновесия.
Под ветлой стоял Туробоев, внушая что-то уряднику, держа белый палец у его носа.
По площади спешно шагал к ветле священник с крестом в
руках, крест сиял, таял, освещая темное, сухое лицо. Вокруг ветлы собрались плотным кругом бабы, урядник начал расталкивать их, когда подошел поп, — Самгин увидал под ветлой парня в розовой рубахе и Макарова на коленях перед ним.
— Почему ты босый? — спросил Клим Макарова, — тот, расхаживая
по террасе со стаканом чая в
руке, ответил...
Климу было неприятно услышать, что Туробоев назвал догадку Макарова остроумной. Теперь оба они шагали
по террасе, и Макаров продолжал, еще более понизив голос, крутя пуговицу, взмахивая
рукой...
Он снял очки, и на его маленьком, детском личике жалобно обнажились слепо выпученные рыжие глаза в подушечках синеватых опухолей. Жена его водила Клима
по комнатам, загроможденным мебелью, требовала столяров, печника, голые
руки и коленкор передника упростили ее. Клим неприязненно косился на ее округленный живот.
Солдаты были мелкие, украшены синими шнурами, их обнаженные сабли сверкали тоже синевато, как лед, а впереди партии, позванивая кандалами, скованные
по двое за
руки, шагали серые, бритоголовые люди, на подбор большие и почти все бородатые.
Не хотелось смотреть на людей, было неприятно слышать их голоса, он заранее знал, что скажет мать, Варавка, нерешительный доктор и вот этот желтолицый, фланелевый человек, сосед
по месту в вагоне, и грязный смазчик с длинным молотком в
руке.
На дачах Варавки поселились незнакомые люди со множеством крикливых детей;
по утрам река звучно плескалась о берег и стены купальни; в синеватой воде подпрыгивали, как пробки, головы людей, взмахивались в воздух масляно блестевшие
руки; вечерами в лесу пели песни гимназисты и гимназистки, ежедневно, в три часа, безгрудая, тощая барышня в розовом платье и круглых, темных очках играла на пианино «Молитву девы», а в четыре шла берегом на мельницу пить молоко, и
по воде косо влачилась за нею розовая тень.
Пред Самгиным вставала картина бессмысленного и тревожного метания из стороны в сторону. Казалось, что Иноков катается
по земле, точно орех
по тарелке, которую держит и трясет чья-то нетерпеливая
рука.
Шагая
по комнате, он часто и осторожно закидывал обеими
руками пряди волос за уши и, сжимая виски, как будто щупал голову: тут ли она?
Лидия села в кресло, закинув ногу на ногу, сложив
руки на груди, и как-то неловко тотчас же начала рассказывать о поездке
по Волге, Кавказу,
по морю из Батума в Крым. Говорила она, как будто торопясь дать отчет о своих впечатлениях или вспоминая прочитанное ею неинтересное описание пароходов, городов, дорог. И лишь изредка вставляла несколько слов, которые Клим принимал как ее слова.
Вечером Клим плутал
по переулкам около Сухаревой башни. Щедро светила луна, мороз окреп; быстро мелькали темные люди, согнувшись, сунув
руки в рукава и в карманы;
по сугробам снега прыгали их уродливые тени. Воздух хрустально дрожал от звона бесчисленных колоколов, благовестили ко всенощной.
Через минуту оттуда важно выступил небольшой человечек с растрепанной бородкой и серым, незначительным лицом. Он был одет в женскую ватную кофту, на ногах,
по колено, валяные сапоги, серые волосы на его голове были смазаны маслом и лежали гладко. В одной
руке он держал узенькую и длинную книгу из тех, которыми пользуются лавочники для записи долгов. Подойдя к столу, он сказал дьякону...
Философ решительно черкнул изуродованной
рукой по столу и углубился в книгу, перелистывая ее страницы.
— Да ведь я говорю! Согласился Христос с Никитой: верно, говорит, ошибся я
по простоте моей. Спасибо, что ты поправил дело, хоть и разбойник. У вас, говорит, на земле все так запуталось, что разобрать ничего невозможно, и, пожалуй, верно вы говорите. Сатане в
руку, что доброта да простота хуже воровства. Ну, все-таки пожаловался, когда прощались с Никитой: плохо, говорит, живете, совсем забыли меня. А Никита и сказал...
— Да они не кланяются, — они сидят, как совы днем, — пробормотал Диомидов, растрепанный, чумазый, с
руками, позолоченными бронзовым порошком; он только утром кончил работать
по украшению Кремля.
Кричал на немецком языке, на французском, по-румынски, но полицейский, отмахнувшись от него, как от дыма, снял с правой
руки своей новенькую перчатку и отошел прочь, закуривая папиросу.
Лютов возвратился минут через двадцать, забегал
по столовой, шевеля
руками в карманах, поблескивая косыми глазками, кривя губы.