Неточные совпадения
Клим не
помнил, как он добежал до квартиры Сомовых, увлекаемый Любой.
В полутемной спальне, — окна ее были закрыты ставнями, — на растрепанной, развороченной постели судорожно извивалась Софья Николаевна, ноги и руки ее были связаны полотенцами, она лежала вверх
лицом, дергая плечами, сгибая колени, била головой о подушку и рычала...
В голове еще шумел молитвенный шепот баб, мешая думать, но не мешая
помнить обо всем, что он видел и слышал. Молебен кончился. Уродливо длинный и тонкий седобородый старик с желтым
лицом и безволосой головой
в форме тыквы, сбросив с плеч своих поддевку, трижды перекрестился, глядя
в небо, встал на колени перед колоколом и, троекратно облобызав край, пошел на коленях вокруг него, крестясь и прикладываясь к изображениям святых.
— Кстати, о девочках, — болтал Тагильский, сняв шляпу, обмахивая ею
лицо свое. — На днях я был
в компании с товарищем прокурора — Кучиным, Кичиным?
Помните керосиновый скандал с девицей Ветровой, — сожгла себя
в тюрьме, — скандал, из которого пытались сделать историю? Этому Кичину приписывалось неосторожное обращение с Ветровой, но, кажется, это чепуха, он — не ветреник.
Самгин догадался, что пред ним человек, который любит пошутить, шутит он, конечно, грубо, даже — зло и вот сейчас скажет или сделает что-нибудь нехорошее. Догадка подтверждалась тем, что грузчики, торопливо окружая запевалу, ожидающе, с улыбками заглядывали
в его усатое
лицо, а он, видимо, придумывая что-то,
мял папиросу губами, шаркал по земле мохнатым лаптем и пылил на ботинки Самгина. Но тяжело подошел чернобородый, лысый и сказал строгим басом...
Жутко было слышать его тяжелые вздохи и слова, которыми он захлебывался. Правой рукой он
мял щеку, красные пальцы дергали волосы,
лицо его вспухало, опадало, голубенькие зрачки точно растаяли
в молоке белков. Он был жалок, противен, но — гораздо более — страшен.
Говоря это, он
мял пальцами подбородок и смотрел
в лицо Самгина с тем напряжением, за которым чувствуется, что человек думает не о том, на что смотрит. Зрачки его потемнели.
— Я его
помню: толстый, без шеи, голова прямо из плеч растет,
лицо красное, как разрезанный арбуз, и точно татуировано,
в черных пятнышках, он был обожжен, что-то взорвалось, сожгло ему брови.
Клим Иванович Самгин мужественно ожидал и наблюдал. Не желая, чтоб темные волны демонстрантов, захлестнув его, всосали
в свою густоту, он наблюдал издали, из-за углов. Не было смысла сливаться с этой грозно ревущей массой людей, — он очень хорошо
помнил, каковы фигуры и
лица рабочих, он достаточно много видел демонстраций
в Москве, видел и здесь 9 января,
в воскресенье, названное «кровавым».
Неточные совпадения
Он
помнил только его
лицо, как
помнил все
лица, которые он когда-либо видел, но он
помнил тоже, что это было одно из
лиц, отложенных
в его воображении
в огромный отдел фальшиво-значительных и бедных по выражению.
Он был
в самом ласковом и веселом духе, каким
в детстве его часто
помнил Левин. Он упомянул даже и о Сергее Ивановиче без злобы. Увидав Агафью Михайловну, он пошутил с ней и расспрашивал про старых слуг. Известие о смерти Парфена Денисыча неприятно подействовало на него. На
лице его выразился испуг; но он тотчас же оправился.
И он старался вспомнить ее такою, какою она была тогда, когда он
в первый раз встретил ее тоже на станции, таинственною, прелестной, любящею, ищущею и дающею счастье, а не жестоко-мстительною, какою она вспоминалась ему
в последнюю минуту. Он старался вспоминать лучшие минуты с нею; но эти минуты были навсегда отравлены. Он
помнил ее только торжествующую, свершившуюся угрозу никому ненужного, но неизгладимого раскаяния. Он перестал чувствовать боль зуба, и рыдания искривили его
лицо.
Детскость выражения ее
лица в соединении с тонкой красотою стана составляли ее особенную прелесть, которую он хорошо
помнил: но, что всегда, как неожиданность, поражало
в ней, это было выражение ее глаз, кротких, спокойных и правдивых, и
в особенности ее улыбка, всегда переносившая Левина
в волшебный мир, где он чувствовал себя умиленным и смягченным, каким он мог запомнить себя
в редкие дни своего раннего детства.
Прежде он
помнил имена, но теперь забыл совсем,
в особенности потому, что Енох был любимое его
лицо изо всего Ветхого Завета, и ко взятию Еноха живым на небо
в голове его привязывался целый длинный ход мысли, которому он и предался теперь, остановившимися глазами глядя на цепочку часов отца и до половины застегнутую пуговицу жилета.